КамТугеза

– Ну нет, – Тихон отложил ложку и несогласно покачал головой. – Я хоть и уехал, но не на Северный же полюс. Был же референдум. Большинство хотело сохранить страну. И уж абсолютно точно никто из людей и представить не мог, что произойдет дальше.

– Вот из-за этих людей ничего и не получилось, – Прохор опять вернулся к своему назидательному тону и говорил как бы неохотно и с одолжением, старательно делая вид, что это все должно быть известно каждому школьнику. – Не хотел я на это тратить время, но, кажется это необходимо. Все идет от человека, вот от этого ерша, – Прохор выловил ложкой из тарелки маленькую, почти прозрачную рыбку. – Дело в том, что социализм подразумевает человека сознательного. А сознательный – это когда он без палки, без других стимулов работает на общество и на страну. Нет такого человека – нет социализма.

Прохор нежно взял рыбку за голову двумя пальцами, наклонил назад голову, опустил ее в открытый рот, несильно сжал зубы и вытащил обратно только скелетик с хвостиком.

– А что, по‑твоему, было у нас семьдесят лет. Не социализм? – Тихон пытался не обращать внимания на высокомерие брата.

– Социализм – он разный… Был ленинский, потом сталинский, а мы с тобой ностальгируем по брежневскому… И не потому, что он хороший, а потому, что наша молодость… – Прохор, довольный собой, откинулся на спинку стула, держа в одной руке рюмку, а в другой рыбий скелетик. – Самое смешное заключается в том, что социализм похоронили именно те, кто его и придумал: либеральные интеллигенты. Точнее их внуки. Помнишь программный спектакль у Любимова?

– «Мастер и Маргарита»?

– Ну, нет. Это уже была попса. А первым был Брехт «Добрый человек из Сезуана». Не было бы этого спектакля – о Любимове никто не узнал бы. А после него из Таганки сделали знамя и символ.

– А чем он интересен и почему программный?

– Так этой пьесой дали сигнал, что проект социализм не удался и его пора закрыть. Ты разве забыл о чем там речь? Добрая женщина пытается помочь соседям, а соседи доводят ее до нищеты и разорения. Проще про это пропела Шапокляк. Это уж ты должен помнить: «Кто людям помогает, тот тратит время зря», – Прохор засмеялся, чуть вытянул вперед шею и подбородок, залпом выпил рюмку, потом понюхал рыбку и добавил: – А значит социализм, основанный на добре, невозможен. Потому что человек существо недоброе.

Тихон вспомнил о словах Гены, что настоящая власть сидит вовсе не в Кремле. «В те времена без согласования с КПСС и КГБ ни один фильм и ни один спектакль появиться не мог, – подумал Тихон. – Значит если принять, что брат прав, значит уже тогда, в 70‑х, советская элита лишь исполняла чей‑то приказ».

– Так эту пьесу Брехт, кажется, еще до войны написал, – вспомнил Тихон.

– Точно, в 1941 году. После того, как Сталин внес заметные коррективы в цели построения социализма. До пресловутого тридцать седьмого года российский социализм рассматривали как начало глобального мирового переустройства, а Сталин не захотел стать марионеткой. Кавказская кровь… И решил строить социализм в одной стране в расчете на собственные силы. Плохо это или хорошо – мы уже не узнаем. Но личные амбиции кавказского парня остановили очередной план глобализации. За это из Сталина сотворили образ кровавого тирана, но Россия стала мировой державой. Через десять лет после того как Сталина закопали, его обвинили во всех тяжких грехах и решили тот сталинский социализм прикрыть. То, что мы застали – это уже была агония.

– Да ладно, – Тихон посмотрел на Прохора недоверчиво, подумав, что тот опять придумывает какие‑то конспирологические секреты. – Кто смотрел этого Любимова? Это ты выдумываешь.

– Любимова смотрели, конечно, только допущенные, в этом и был смысл, но вот Гайдая смотрели миллионы.

– А Гайдай здесь причём?

– А у Гайдая в это же время запели про тех, которые «на лицо ужасные добрые внутри». Помнишь, наверное: «Что они не делают, не идут дела. Видно в понедельник их мама родила» и Миронов ножкам так хлоп‑хлоп. Как ты думаешь, про кого эта песенка? Не о советском ли народе, строителе коммунизма? И вторая песенка там есть, для тех кто первую не понял… Про зайцев, которые никого не боятся: ни волка, ни лисы, потому что они косят траву. При той цензуре сказать, что единственный выход для советских островитян это отменить понедельники, то есть социализм, и начинать косить траву под руководством каких‑то зайцев, могли только с разрешения на самом верху.

– Ну, у тебя и воображение! Я этот фильм смотрел сто раз, и мне даже в голову не пришло, – Тихон внимательно смотрел на Прохора, не понимая, шутит тот или говорит серьезно. – А дальше что?

– Дальше все просто: из миллиона обиженных Сталиным выбрали нашего папу, дали неограниченные властные рычаги. Все как обычно: глупость, жадность и предательство. Вообще‑то, социализм, основанный на изменении к лучшему человеческой натуры, был обречен с самого начала. Изменить человека невозможно.

– А как же первые в космосе и другие достижения? – Тихон спросил почти машинально.

– Эти достижения были в тот период социализма, который основан совсем не на добре и сознательности, а, наоборот, на палке и кнуте. И возвращаться туда вряд ли кто захочет. Хотя без палки, видимо, не обойтись.

– А как же христианство? Оно тоже основано на любви, – спросил Тихон и поморщился, понимая, что ответа на его слова не будет. – Ладно, с социализмом хотя бы понятно. Но зачем было страну разваливать?

Прохор опять посмотрел на брата, будто бы удивляясь наивному вопросу.

– Да с этим как раз все ясно. Одно следовало из другого. Если человек человеку не друг, не товарищ и не брат, то зачем нужны нахлебники в виде гордых бедных и очень обидчивых республик? Ракетно‑ядерное оружие отменило необходимость большой толпы солдат. А в экономике к этому времени в мире твердо сложилось разделение прав и обязанностей. И, к сожалению, для России осталась только одна вакансия, несколько обидная, но не самая хлопотная. Роль сырьевого придатка. А сидеть на трубе лучше и проще, когда народу меньше. Поэтому расковыряв национализм по окраинам, Россия избавилась от кучи нахлебников. Да еще и так красиво, что теперь они до сих пор никак не поймут, что не они ушли, а их послали…

– Я даже не буду спрашивать тебя, кто распределял роли в этом твоем несуществующем мире, почему страна, создавшая это ракетно‑ядерное оружие, оказалось пригодна только для роли бензоколонки, – Тихон понял, что у брата сложилось твердое мировоззрение и спорить с ним бесполезно. – Но если ты говоришь, что чем народу меньше, тем лучше, то где тогда пройдут окончательные границы такого государства? По границам Московского княжества Ивана Калиты? Так здесь нет ни нефти, ни газа. На что оно будет жить? – Тихон неожиданно разозлился. – И вообще, это уже не страна, а какая‑то банда. Что‑то же должно народ объединять: идея, религия, общая история, наконец.

– Вот какой ты умница – мы как раз пришли к самому главному. Во‑первых, Тихон, ты почему‑то чуть ли не меня в этом обвиняешь. Это не я спланировал и не я осуществил. А во‑вторых, многие из тех, кто это делал, искренне считали, что все это идет на пользу стране, а значит людям.

– Да уж, благими намерениями вымощена дорога в ад.

– Тихон, есть объективные вещи и от того что мы  будем пытаться их игнорировать они не исчезнут. Все это: общая история, религия никого никогда не объединяла. Вот мы с женой столько лет прожили, а ничего общего между нами нет. А историческая общность народов – это вообще бред. Объединять людей могут только материальные интересы, а не какие‑нибудь фантазии о далеком будущем в виде коммунизма через много поколений и тем более рая в загробной жизни. Людям сегодня нужна хорошая машина, дом, красивая одежда, путешествия. Потому что завтра ничего может и не понадобится.

Как раз в это время официант принес на деревянном подносе, накрытом белым полотенцем, большой пирог. Из пирога выглядывала большая щука с небольшим ярко‑красным яблоком во рту. Бока ее были развернуты в разные стороны и накрыты тестом.

– Они делают это в настоящей дровяной печи. Обязательно возьми кусочек и попробуй, – предложил Прохор.

Тихон отломил небольшой край румяного пирога. Сверху лежали аппетитные кругляки запеченного лука, а хрустящая корочка, местами светло‑желтого, местами красно коричневого цвета, пахла вкуснейшим хлебом, свежайшей рыбой и березовыми дровами. Тихон откусил. Пирог был великолепным.

– Ну что? Я тебе говорил: это шедевр. Рыбу есть не надо. Она нужна только чтобы дать вкус и мякоть.

Прохор налил себе еще одну рюмку и тоже, отломив кусочек, мгновенно выпил. Потом закрыл глаза и, улыбаясь, понюхал пирог.

– А Софья мне за тридцать лет ни разу даже блинов не испекла, – с грустью и тоской выдохнул он.

– Вообще-то, чревоугодие – это грех.

– У вас попов все, что по‑настоящему приятное, все грех. Ну что, переходим к главному?

– Да, конечно.

– Помнишь, с чего мы начали разговор? С того, что у каждого человека есть свой путь, избежать которого он практически не сможет.

– Да. Предопределение.

– Помнишь наш класс, когда мы еще учились в общей школе? Ведь все про всех можно было сказать заранее. Любой хороший детский психолог, осмотрев первоклассника, угадает с большой вероятностью, кем он вырастет. Из всего того нашего класса собственно никто никем не стал. А потом мы с девятого класса перешли в спецшколу на Солянке. И почти весь выпуск сейчас так или иначе приносит стране большую пользу.

– К чему ты это говоришь?

– К тому, что страна может быть сильной, только основываясь на своей родовой национальной элите. А не на дворовых голодранцах. Всегда, везде и во все времена это было залогом успеха. Никакая армия не победит без хороших командиров.

– А что будут делать те, кто не попал в вашу элиту? – усмехнувшись, поинтересовался Тихон.

– Продолжать жить, как и живут, – не задумываясь, ответил Прохор, пожав плечами. – Большинство из них ничего и не поймет. Они вряд ли способны задуматься над своей жизнью. Просто катятся по жизни, как по течению. К тому же для них сейчас есть всякие инстаграмы, твиттеры, фейсбуки, сотни сериалов и другого информационного мусора, в котором для них непрерывно создаются новые бесплодные цели и задачи, которые вносят в их жизнь хотя бы какой‑то смысл. И ты знаешь, идея улучшить свою жизнь, пришив силиконовую грудь, гораздо больше им нравится, чем идея получить хорошую специальность и пойти работать для себя и общества. Поэтому они счастливее, чем ты: они уверены, что точно знают, чего хотят. Хотя их желания моделируют другие люди.

– Как-то ты  очень плохо думаешь о своих соотечественниках.

– Давай без ханжества и лицемерия. Ты, наверное, забыл, что происходило в СССР. Как толстые хабалки обвешивали в магазинах, как обсчитывали в кафе, как вымогали деньги в ЖЭКах, автосервисах, ателье. Забыл, как воровали мясо в столовых, недоливали бензин, разбавляли водой пиво. Забыл, как телевизоры ломались в первый день, а автомобили на второй, потому что пьяные рабочие молотком забивали саморезы, вместо пайки лепили скрутки, а вместо сварки использовали синюю изоленту. Забыл гнилую морковь, нечищеные коровники и зеленую картошку с комьями земли. Поголовное воровство было нормой. Чья‑то мама гордо приходила с работы на мясокомбинате, обмотанная сардельками, и учила дочку, как надо жить. Папа приносил с завода украденную, абсолютно ненужную дома фрезу, и гордо хвастался подрастающему сыну: «Вырастешь, пойдешь в мой цех – станешь настоящим человеком!»

– Ну не все так плохо. Ты преувеличиваешь, – неуверенно возразил Тихон.

– Я?! Многие сейчас ругают нашего отца. Да, он много чего сделал не так, но ты знаешь, какие жуткие цифры несли ему на стол. По пьянству, по преступности, по смертности. Да мы стремительно лезли во всем этом безобразии на первые мировые места. Зарезать собутыльника на кухне, забить ногами до смерти прохожего, чтобы забрать у него мелочь на бутылку водки… Этим даже гордились. Стоило чуть дать людям свободу, и они сразу показали, что они могут. За несколько лет после того, как не стало палки сталинизма, страна деградировала настолько, что не могла прокормить саму себя.

– Нет, конечно, не забыл. Но ведь были и хорошие люди, – сказал Тихон.

То ли от выпитого, то ли от взволнованности в глазах Прохора опять появился тот лихорадочный блеск.

– Тогда эти хорошие люди должны были хотя бы попытаться сохранить свой социализм и свою страну СССР, – презрительно сказал  Прохор, – а не продавать за жвачку и джинсы. В жизни редко даются вторые шансы. А что сделали они в своем беспробудном пьянстве и дикой зависти? А? – он сделал паузу, ожидая ответа и не дождавшись, прокричал: – Они сами свергли свою власть.

Прохор согнулся и опустил голову к ногам. Плечи его тряслись. Тихон не мог понять, что с ним. Он встал, подошел и тронул его за плечо.

– Прохор, ты как?

В этот момент Прохор выпрямился и откинул назад голову. Стало видно, что он смеется. Это было страшно. Из глаз его текли слезы. Он их утирал тыльной стороной левой руки, а правой махал так, словно пытался  стряхнуть с нее что‑то прилипшее. Все это он делал почти беззвучно, лишь глубоко и часто хватая ртом воздух. А потом началось какое‑то кряхтенье, сразу сменившееся глухим надрывным кашлем. От напряжения лицо стало малиновым и на висках набухли синие вены. Когда он успокоился, на лицо опять вернулась пренебрежительная усмешка.

– Они выгнали коммунистов за их копеечные привилегии, потому что мечтали их сами получить. Но вышел облом. Они думали «кто был ничем, тот станет всем», а получилось как всегда. «Дураки остались в дураках, а журавль снова в облаках». И теперь это навсегда. Больше им из стойла вылезти никто не даст. Больше никаких революций, для их же спокойствия. Касты на века.

– За что ты их так ненавидишь? – тихо спросил Тихон.

– Ненавижу? Да нет. Скорее презираю. Хочешь, верь, хочешь, нет, а я любил СССР, я привык гордиться им. И было за что. Да к тому же, если убрать все эмоции, социализм самая справедливая и самая экономически выгодная форма управления государством. Впервые за всю тысячелетнюю историю у России появился шанс стать достойной державой. Но из‑за глупости, жадности, подлости и зависти людей он провалился. И теперь я хочу, чтобы они знали свое место.

– А ты о газовых камерах еще не думал?

– Извини Тихон, – Прохор встал со стула и отошел к окну. Тихону показалось, что он вытер слезы на глазах.

– А ты давно встречался с кем‑нибудь из нашего двора? – спросил Тихон, чтобы сменить тему.

– Даже не помню. А что?

– Я вчера нашел в интернете пару наших ребят и договорился о встрече. Так что поехали, съездим. Заодно и проверим твою теорию пока не поздно.

– А куда ехать? – спросил Прохор, не поворачиваясь от окна.

– Сказали, что живут в Некрасовке. Это что?

– Некрасовка – это жопа.

– Почему жопа?

– Потому что если где‑то есть рот, то где‑то обязательно будет жопа. Кстати, именно в Некрасовке все завтра и должно произойти. Так что едем. Это судьба.

Глава 19

Из телевизора, подвешенного к потолку, Екатерина Андреева с торжественной интонацией, с которой когда‑то произносили рапорты об открытии в стране новых заводов к очередной годовщине Октября, рассказывала, насколько выросло количество российских миллиардеров в списке Форбс по сравнению с прошлым годом.

На 22‑ом этаже панельного дома в Некрасовке на кухне у окна стоял отец Томаса Энрике, названный так в честь погибшего под Москвой деда, и смотрел на странный желтый дым, поднимающийся за домами напротив.

– Похоже, это на свалке что‑то горит, – решил он.

Его жена Лена выключила воду, убрала чистые тарелки в шкаф над раковиной и подошла к мужу.

– Химией какой‑то пахнет. Давай окно закроем, – предложила она. – А ты, Саня, кури, пожалуйста, поменьше и так дышать нечем.

Александр Геннадиевич Рыжиков – Саня, из‑за волнений по поводу предстоящей встречи одноклассников, выпил уже половину бутылки водки, ничем не закусывая, лишь прикуривая новую сигарету после каждой выпитой рюмки.

– Пока вы в окно смотрите, я придумал, как в стране устроить полное согласие между всеми гражданами, – объявил Саня, показывая пальцем на телевизор.

– Предлагаешь телевидение и интернет отключить? – предположила Лена.

– Ну это тоже способ неплохой, но у меня есть более гуманный вариант. Все просто. Собираются эти жулики, – Саня опять показал на экран телевизора, – где‑нибудь у себя в Куршевеле и сами раз в год выбирают одного из своих миллиардеров для принесения в жертву. Умные жрецы давно этот метод освоили. Только они самую красивую девушку в жертву приносили, чтобы никто никому не завидовал и в стране был мир и покой… Так вот. А в это же время здесь, в России, в предновогоднем выпуске «Поле чудес», разыгрывается возможность поучаствовать в исполнении.

– В каком исполнении? Что‑то я нить потерял, – поинтересовался Энрике и повернулся от окна.

– Поучаствовать в расстреле выбранного ими олигарха, – разъяснил Саня и рассмеялся, радуясь своей идее. – Вот представь, – Саня повернулся к другу и продолжил рассказывать, обращаясь к нему: – Десять минут до Нового года… все уже за столом провожают Старый год и по телевизору начинается репортаж с Красной площади. Этот мужик с усами… как его…

– Янукович… нет… Якубович, – подсказала Лена.

– Да, Якубович. И он говорит, держа в левой руке микрофон, а правой указывая на Лобное место у Покровского собора: «А сейчас, товарищи, те счастливчики, которые получили право участия в новогоднем праздничном расстреле, от всей души пальнут в этого гада из петровских пищалей из Оружейной палаты. Мы специально для этого случая их отреставрировали, так что осечки не будет. Рядом с ними в эти минуты будет мысленно вся наша могучая Родина». Он коротко перечисляет, что украл этот олигарх, сколько людей из‑за него пострадало, сколько он совершил других преступлений. Потом из Спасских ворот Кремля выходит торжественный караул, а за ним человек десять этих счастливчиков. Они радостно улыбаются, машут собравшимся на Красной площади людям и проходят к Лобному месту. Медленно кружится пушистый новогодний снег. Судья в мантии зачитывает приговор, и расстрельная команда очень гуманно приводит этот приговор в исполнение. Думаю, от выстрела из десяти пищалей его мгновенно разорвет на маленькие кусочки. Потом Президент выступает с поздравлениями. Бьют куранты. Залпы салюта. Радостные люди обнимаются и целуются. Останки олигарха тут же сжигают на Лобном месте.  Неужели жизнь нескольких жуликов, дороже спокойствия в стране?!

– А почему ты думаешь, что олигархи пожертвуют своим… коллегой? – спросил Энрике.

– Во‑первых, чтобы получить возможность дальше воровать, во‑вторых, в каждой группе людей всегда есть тот, которого никто не любит и, в‑третьих, если его судить по закону, он настучит на всех остальных, а там все настолько замазаны, что стреляй любого – не ошибешься. Зачем им это? Сейчас Сталина ругают, что он как‑то половину съезда своих большевиков под расстрельные статьи подвел. Так вот, посмотри сейчас на нашу Думу или Правительство, там есть кто‑то, кого можно пожалеть? Ни одного! Если здесь на улице завтра опрос провести, то все проголосуют за то, чтобы всех этих думцев пожизненно в Соловецкий монастырь отправить.

– Я смотрю, ты добрый сегодня, – сказала Лена. – А вы подумали, чем гостей кормить будете? Или вы их сразу на расстрел? Я картошки почистила, придут – пожарю. Есть банка грибов, банка огурцов. Колбасы там немного осталось в холодильнике.

– Самогонки у нас трехлитровая банка. Должно хватить, – неуверенно прикинул Энрике. – Да и они может чего‑то принесут.

Энрике, очень высокий, с благородной сединой в волосах стального цвета, моложавый мужчина старше пятидесяти, тоже волновался перед предстоящей встречей. Хотя они все и были друзьями детства, но Прохор поднялся на самый верх, а они сидели без работы в самом бедном районе Москвы. Куда переехали из того же дома, где жили братья. В начале 90‑х Романов отселил сюда всех из той части дома, в которой сейчас жил сам, наобещав им чего только можно и, естественно, не сдержав своих обещаний.

– Сомневаюсь я, что они чего‑то принесут, – сказал Саня. – А Тихон, он тоже в правительстве или чем‑то другим занят?

– Тихон в монастыре, – ответила Лена, – как уехал в 86‑м, так там и остался.

Лена вспомнила про ту поездку с Тихоном в Киев и посмотрела на мужа. Сейчас она волновалась больше всех, но по ней заметить было невозможно.

От ресторана на Чистых прудах до Некрасовки Тихон уговорил Прохора доехать на метро, в котором оба не были уже много‑много лет.

– Вот это да! – выйдя на поверхность, Тихон, растерянно озираясь, оглядывал бесконечные ряды высотных и абсолютно одинаковых жилых домов. – Дома как термитники. Мне здесь как‑то не по себе. И запах ужасный. Свалкой пахнет. Как же они здесь живут?

– После твоей деревни, конечно, не по себе. Пожил бы немного – привык.

Прохор чуть протрезвел после ресторана и тоже не очень уверенно осматривался вокруг. Он уже много лет не был так давно от центра Москвы, да еще без машины. Рассказывать Тихону, почему горит свалка, он не хотел. Да и в гости ему идти уже совсем не хотелось. Он попробовал увильнуть от встречи:

– Зря мы сюда приехали. Аура здесь отвратительная.

– Что здесь раньше было? – поинтересовался Тихон.

– Ты не поверишь, – Прохор пренебрежительно усмехнулся, – сюда сто лет со всей Москвы канализацию сливали. Здесь на километры вокруг отстойники были. А вот теперь, видишь, жена мэра город‑сад на говне построила.

– И что же люди здесь квартиры покупают?

– И не просто покупают. Здесь, можно сказать, самые активные люди страны собрались. Кто в деревне хвосты коровам крутить не хочет и баклуши бить, все сюда едут.

Тихон вспомнил забитые окна брошенных домов вокруг монастыря. Заросшие березняком бывшие колхозные поля, развалившиеся фермы.

– А что же они здесь делают?

– Китайские чайники и пылесосы друг другу продают. Вообще‑то, толку от них государству никакого, но их здесь выгоднее держать, экономичнее. В одной такой бетонной коробке три деревни помещается. Школ меньше, больниц меньше, дорог меньше. Да и им самим интереснее здесь, чем в какой‑нибудь дыре. Двадцать первый век.

– Я думаю, если была бы работа у них дома, то они бы сюда не поехали. Ведь, по сути, здесь так и остался отстойник. Только теперь человеческий. Лет через двадцать единицы смогут вырваться, а здесь будет большое гетто.

– Так все рассчитывают, что именно они поймают за хвост птицу счастья.

– Ты так спокойно об этом говоришь. А если они не захотят жить в гетто? Здесь до Кремля совсем близко. Это не из Вологды идти.

– Да брось ты. Перевороты и революции везде и во все времена устраивались исключительно какой‑либо частью самой власти. Сам народ может лишь иногда сгоряча, а чаще по пьянке, барский дом подпалить… Ну ладно, пойдем, раз приехали.

– Может быть, надо в магазин зайти, купить что‑нибудь? – спросил Тихон.

– Хорошо, что ты вспомнил, а то пришли бы с пустыми руками, – Прохор даже стукнул себя по лбу, расстроенный собственной несообразительностью.

В магазине Прохор начал набирать в тележку самые дорогие продукты и напитки, но Тихон его остановил:

– Давай возьмем что‑нибудь попроще, а то подумают, что ты или похвастаться хочешь, или задобрить.

– Ты опять прав, – сказал Прохор, – я не подумал.

Глава 20

Неловко пообнимавшись в тесной прихожей, мужчины расселись за столом в комнате, а Лена ушла готовить на кухню.

– А у тебя раньше волос чуть больше было, – улыбнулся Прохор, глядя на почти совсем лысого Саню и вспоминая его молодым с прической, как у Анджелы Дэвис. – Тебя даже в школу не пускали без родителей, стричься заставляли.

– Зато теперь рога сразу видно, – отшутился Саня.

– Раньше обычно ты сам рога наставлял, – сказал Прохор.– Помню, как своими прыжками с вышки в бассейне «Москва», где сейчас Храм Христа Спасителя опять поставили, ты всех девчонок у нас уводил.

– Не выдумывай. Там в мороз такой туман был, что ни меня, ни девчонок видно не было, – скромно ответил Саня.

– А после бассейна мы в пельменную ходили, – напомнил Тихон.

– Самая лучшая пельменная была у Политехнического на Богдана Хмельницкого. Сколько же мы там портвейна выпили… – Прохор как будто вернулся на угол той улицы, на крыльцо здания в стиле советского авангарда, где тогда находилось ЦК ВЛКСМ, куда он несколько лет ездил на работу.

– Теперь это опять Маросейка, – уточнил Саня. – Помню, после этой пельменной мы пошли фильм «АББА» смотреть.

– Да, вниз по улице, в кинотеатр «Новороссийск». Там потом Серега Минаев первые дискотеки устраивал, – сказал Прохор.

– «АББА», конечно, фантастика, –  поцокав языком, добавил Саня, – даже на экране.