скачать книгу бесплатно
– У них там пьянка, – сказал боцман Швальбер, когда они шли по сходням. – Хотите пойти на корму?
– Да, мы тоже не против выпить, – сказал Тайхман.
– Делайте что хотите, но в восемь мы уходим. Повторять не буду.
– Я думаю, мы сумеем это запомнить.
Питт, Лёбберман по прозвищу Медуза, Штюве и Остербур угощали команду.
– Эй, сосунки! Выпейте с нами, мы платим, – сказали они Тайхману и Штолленбергу. Старики начали уже задолго до них, и прежде, чем молодые набрались, Питт, Лёбберман и Штюве уже валялись под столом. К полуночи под стол сполз и Тайхман. Штолленберг уселся на пол подле него. Потом они вместе с Остербуром перенесли Тайхмана на койку, после чего Остербур опорожнился в ботинки Тайхмана.
«Надо бы это вылить, это единственное, что я могу сделать», – подумал Штолленберг, ложась спать. Его тут же закружило, как на карусели, с той только разницей, что слезть с нее не было никакой возможности и никто не брал денег.
Его разбудило рычание Тайхмана. Один ботинок был на нем, другой отскочил, когда он пытался всунуть в него ногу.
– Чья это работа? Я хочу знать, чья это работа?
– Остербура, – сказал Штолленберг, не зная еще, к чему это приведет.
Тайхман подошел к койке Остербура и мочалил его физиономию до тех пор, пока не раздался хруст костей. Остербур поначалу звал на помощь, но потом уже просто лежал и стонал. У Остербура была верхняя койка, и Тайхману пришлось бить кулаком поверху, что еще больше разозлило его.
– Эй, Ганс, остановись, ты убьешь его, – крикнул Штолленберг и слез со своей койки.
– Хватит с него, – согласился Тайхман и вылил содержимое своего ботинка на лицо Остербуру. Остербур поперхнулся, но ничего не сказал. Похоже, он был без сознания. «Если бы я только мог проблеваться, – подумал Тайхман, – я бы сделал это в ботинки Остербура».
Когда Тайхман напивался, он становился непредсказуем. Он был не из тех счастливцев, которым стоит только сунуть два пальца в рот, чтобы вызвать рвоту. У него был небольшой опыт пития, до окончания школы он вообще в рот не брал спиртного. Дома ему доставался только глоток шампанского на семейных праздниках, который не оказывал на него никакого воздействия. Однако на первом же школьном пикнике он здорово набрался, и они со Штолленбергом позвонили в дверь самого ненавистного им учителя, накинули ему на голову мешок и лихо отделали. В мешке образовалась дырка, учитель их узнал, и через два дня обоих исключили из школы. По предложению Тайхмана они завербовались на рыболовецкое судно.
– Если ботинок был полон, значит, в него писал не только Остербур, – сказал Штолленберг. – Назови остальных, и я из них дух вышибу.
– Давай лучше вымоем твой ботинок, Ганс.
Они пропустили тесемку в петлю наверху ботинка и свесили его за борт.
Хорошенько его прополоскав, Штолленберг вернулся в кубрик. Тайхман остался на палубе. Он по-прежнему ничего не мог из себя выдавить, только сплевывал и все время дрожал. Затем он набрал в грудь побольше воздуху и задержал дыхание, вспоминая запах шнапса и окурков там, внизу; опять ничего. Тогда он спустился по трапу в кубрик, плюхнулся на койку и задернул занавеску. И тут шнапс начал проситься наружу. Он плотно зажал рот, но тот полез через нос.
Было уже семь, когда к кораблю на велосипеде подъехал Хейне. Под мышкой он держал коробку для пирожных, в которой были четыре ампулы, переложенные стружкой. Он приставил велосипед к причальной тумбе, осторожно поднялся с коробкой на борт и поставил ее за лебедкой. Потом пошел в матросский кубрик и разбудил Питта, Лёббермана, Штюве и Мекеля.
Они поднялись на палубу, и Хейне раздал им ампулы. Каждый из них заплатил ему по сотне марок. Это были не настоящие ампулы, а простые стеклянные трубки, в которых хранят гаванские сигары. Хейне взял их из кабинета отца.
– Думаешь, сработает? – спросил Мекель.
– Можешь не сомневаться, – заявил Хейне. – У моего дядюшки в крови столько сахара, что впору открывать кондитерскую лавку. Медкомиссия завернет тебя как диабетика. Хоть мой дядька и генерал, а из-за диабета его уволили из армии.
– Ты что, ездил в Нинштедтен?
– Да, я вам говорил, мой дядька встает рано. Я подмазал горничную, прошел в его спальню и, пока он совершал утреннюю прогулку, опустошил ночной горшок. Надо будет слегка встряхнуть ампулы, прежде чем опрокидывать их в пробирки, которые вам дадут. Только смотрите, не попадитесь.
– Об этом не беспокойся. Ну, по рукам.
– Сотня марок не так уж много за такую услугу.
– Таков был уговор, – сказал Питт.
– Тогда мне надо найти еще пару парней, чтобы покрыть расходы.
– Так не пойдет, – запротестовал Лёбберман. – Если нас будет слишком много, это вызовет подозрения.
– Ну хорошо, Медуза. Давайте скинемся еще по десятке. Теперь для нас нет никакой разницы.
– По двадцатке, – уточнил Хейне.
– Хорошо, но не больше.
«Теперь, – подумал Хейне с удовольствием, – мне не придется отдавать Доре собственную сотню». На всякий случай он попросил сто марок у отца. Он сошел на берег, оседлал велосипед и укатил прочь.
Хейне вернулся незадолго до построения на медосмотр. По пути на призывной пункт он сообщил Тайхману и Штолленбергу, что Дора получила свои пятьсот марок, и рассказал, как их добыл. Они не поверили ни единому его слову.
– Это истинная правда, – уверял Хейне. – У меня есть дядя, отец моего брата, он генерал и был уволен из армии по здоровью, из-за диабета. Он живет в Нинштедтене…
– И он любезно предложил тебе немного своей мочи?
– Вот тут-то вся загвоздка. Его болезнь подала мне идею. Конечно, я не был в Нинштедтене. Бог ты мой, да мне и в голову не пришло бы поехать в такую даль на велосипеде. Я щедро поделился с товарищами собственной мочой.
– Смотри-ка, на что ты способен ради шлюхи, – удивился Тайхман.
– Я сделал это не для нее, а так, ради хохмы. Хотелось натянуть нос этим придуркам.
– А они отделают тебя, если поумнеют.
– Я к тому времени буду уже далеко. Вчера вечером я позвонил нашему министерскому другу в Киль. Он сказал, что все сделает как надо. Он еще позвонит сегодня днем.
Тайхман подумал, что Остербур получил по заслугам, и не стал осуждать Хейне. Остербур не смог пойти на медосмотр. У него были сломаны нос и нижняя челюсть, выбиты несколько зубов, а глаза не открывались. После того как Швальбер отмыл ему лицо, старпом отослал Остербура в госпиталь.
– Так с товарищем по команде не обращаются, – заметил он. – Это уж слишком.
Очередь на медосмотр дошла до них только через три часа. Потом все пошло быстро. Осмотр был поверхностным, а врачи настроены дружелюбно. Лишь один из них пытался проявить добросовестность. Он был молод и, наверное, поэтому кричал на обследуемых, а может, ему просто не нравилась его работа. Он заставлял моряков нагибаться, выставив свои голые зады и раздвинув руками ягодицы, чтобы доктор мог заглянуть поглубже. В кабинет заходили по трое. Старпом и Лёбберман, наверное, недостаточно широко раздвинули ягодицы, и доктор взревел:
– Да я вас до самого горла раздвину, болваны!
В ответ на это старпом выдал такой мощный залп, что Тайхману в соседней комнате показалось, что содрогнулись стены. Не успел доктор прийти в себя, как Лёбберман повторил подвиг старпома. Его взрыв был не таким мощным, но вполне адекватным.
На какое-то время доктор лишился дара речи. Затем он ворвался в соседнюю комнату, где работал старший терапевт, и описал происшедшее. Они вели себя как скоты, горячился он, и их надо наказать. Что он должен для этого сделать?
– Открыть окно, – сказал начальник и добавил, что природа требует своего, и ничего тут не попишешь.
– Но они сделали это намеренно, – завизжал доктор. – Более того, они сделали это в унисон.
– В этом случае, – констатировал старший терапевт, – они мастера своего дела. Надо отдать им должное.
После этого они отправились в помещение, где делали анализ мочи. Питт и Штюве стояли у двери и ждали Хейне, грозясь убить его. Но Хейне не показывался. Штолленберг сообщил ему в кабинете врача уха-горла-носа, что его ждут. Хейне ответил, что давно прошел медосмотр и идет домой.
На следующее утро, когда они драили палубу, появилась Молли и передала привет от господина Хейне. А господам Тайхману и Штолленбергу, сказала она, следует немедленно прибыть на Бланкенезе, так как позвонил господин из Киля, а если велосипед господина Хейне все еще здесь, то они могут захватить его с собой.
Глава 2
Экзамены в Киле оказались очень интересными.
Сначала они прошли медицинский осмотр, затем написали сочинение на тему: «Что бы произошло, если бы луна была сделана из сыра?» После этого каждый из них должен был произнести небольшую речь. Тайхман посвятил свое выступление натурфилософии. Хейне дал ему почитать «Загадку Вселенной» Гаккеля, и по дороге в Киль Тайхман выписал несколько редких иностранных слов и в первых же предложениях своей речи ухитрился вставить их все – в добавление к тем, которые знал раньше. Для экзаменационной комиссии этого было вполне достаточно.
Хейне, выступавший самым последним, посвятил свою речь истории военно-морских сражений. Стоя перед комиссией, он скрестил руки на груди, в то время как другие скромно держали их за спиной.
– Что означает ваша поза? – резким тоном спросил председатель комиссии.
– Мне показалось, что будет очень скучно, если все будут говорить в одной и той же позе. Кроме того, это была любимая поза Наполеона, а он считался неплохим оратором.
Председатель вынул из глаза монокль и сказал:
– Я смотрю, что вы не страдаете комплексом неполноценности.
– Если бы я им страдал, то не пошел бы на флот, – ответил Хейне.
Члены комиссии сделали кислые мины, но речь выслушали внимательно. Хейне говорил, как профессор. Штолленберг экзаменовался в другой группе. Он отказался готовить речь, хотя Хейне подкинул ему не менее дюжины тем.
– Ну и о чем же ты говорил? – спросил Хейне, когда они собрались в столовой «Милуоки», бывшего круизного лайнера.
– О ловле селедки.
– Я вижу, тебе на роду написано стать адмиралом.
– Конечно, иначе ни за что не ввязался бы в это гнусное дело.
На второй день экзаменов к их столу подошел высокий неуклюжий парень и представился:
– Граф Бюлов. – Они уселись за стол, но не успели еще приступить к еде, как новичок сказал: – Хочу заказать вам всем по рюмочке. Мне надо выпить – я завалил экзамен.
Они выпили по рюмке водки, и Тайхман заказал еще.
– Если дело пойдет так и дальше, – заметил Штолленберг, – то психологической проверки нам не пройти.
– Не переживай, – сказал Бюлов, – я пытался ее пройти, но меня забраковали. Буду рад рассказать вам, что это за проверка. Ее не сможет пройти никто. Впрочем, у вас есть возможность ее избежать.
– Береженого бог бережет, – произнес Хейне. – Так что давай, рассказывай.
– Сначала один мужик с бешеной скоростью называет числа. Когда слышишь четное число, надо поднимать правую руку, а когда нечетное – левую. Если число делится на три, нужно топнуть правой ногой. Когда он называет простое число, нужно кивнуть. Кроме шуток, господа, это был настоящий дурдом. Я спросил психолога, зачем все это нужно. Он ответил, что это показывает, разбираешься ли ты, что к чему. Потом мне велели говорить на самые разные темы, а сами перебивали на полуслове всякими дурацкими вопросами, пытаясь сбить с толку. Один из них все допытывался, какого цвета белье у моей девушки. Я ответил, что, когда спал со своей девушкой, на ней обычно не было никакого белья, и кроме того, мы всегда выключали свет, поскольку она была довольно застенчивой. Психолог улыбнулся – он, кажется, был удовлетворен. Ну, если им нужно именно это, подумал я, то много чего могу рассказать. Потом один высохший старикашка спросил меня, что я буду делать, если меня не возьмут на флот. Я сказал, что пойду в летчики. Ну а если вас не возьмут в авиацию, спросил он. Тогда подамся в армию. Очень хорошо, а куда вы пойдете, если вас и туда не возьмут? Попытаюсь пробиться в войска СС. А вдруг и в СС вас забракуют? Что вы будете делать тогда? Ну, тогда, сказал я, куплю себе деревянную башку и подамся в психологи. Он меня доконал своими дурацкими вопросами. Вот тут-то меня и вышвырнули. Как я уже говорил, можно только надеяться, что этот дурдом вас минует. Ваше здоровье.
Когда вино было выпито, Бюлов раздал всем кофейные зерна.
– Их надо медленно жевать, и тогда ваш алкогольный барометр упадет. А если будете жевать совсем медленно, то почувствуете себя свеженькими как огурчики. А теперь удачи вам.
Они собрались у здания, которое Бюлов окрестил дурдомом. Вскоре на крыльцо вышел офицер и заявил, что те, чьи имена он назовет, успешно прошли испытания и в психологической проверке не нуждаются. Кто из них захочет, может остаться в Киле, чтобы завтра отправиться в Штральзунд, где находится училище. Но не позже чем через неделю все должны быть в Штральзунде.
– Граф фон Бюлов, – прозвучало первое имя. Чуть позже был назван Штолленберг, а потом и Хейне. Хейне отправился на «Милуоки» поздравить Бюлова.
Оставшиеся кандидаты были разделены на группы по четыре человека каждая, и должны были пройти проверку психолога. Имя Тайхмана не было названо. Ему пришлось доложить об этом лейтенанту средних лет, который спросил, есть ли у него согласие родителей, необходимое для добровольцев, не достигших нужного возраста.
Тайхман сказал, что 29 сентября ему исполнится семнадцать и что его отец умер. Тогда офицер спросил, как к его решению стать военным относится мать. Тайхман сообщил, что она вышла замуж во второй раз и уехала в Швейцарию. Офицер спросил, знает ли она, что он записался добровольцем. Тайхман ответил, что его мать перестала им интересоваться с тех самых пор, как вышла замуж. Офицер не мог этого понять, Тайхман разозлился и заявил, что после смерти отца он почти не получал известий от матери и ей совершенно безразлично, как он теперь живет. Офицер немного подумал и сказал, что Тайхман тоже может отправляться в Штральзунд.
Они собрались в баре «Милуоки» и стали пить за здоровье друг друга. Они пробовали все напитки, что были в баре, не придерживаясь никакого порядка. Поужинать они забыли. Потом выпили на брудершафт и после этого стали пить до дна.
К десяти часам Хейне так набрался, что Тайхману пришлось отвести его на станцию. Хейне решил последним поездом уехать в Гамбург, а назавтра вернуться в Киль. Им пришлось бежать, чтобы успеть на поезд, и Хейне немного протрезвел. Тайхман посадил его в купе первого класса и только успел выскочить на перрон, как поезд тронулся.
Назад он медленно брел вдоль гавани, наблюдая за лодками, доставлявшими на верфи ночную смену. Город был погружен во тьму. Только луна, похожая на шар из сливочного масла, сияла на небе. Вдруг она исчезла. На небе не было ни облачка: Тайхман не мог понять, куда она делась, даже хотел спросить об этом одну из парочек, сидевших на скамейках, но молодые люди были слишком заняты собой, чтобы обращать внимание на луну. Он пошел дальше и вдруг снова увидел ее на месте. Тогда он догадался, что ее закрыл собой аэростат воздушного заграждения. Тут он заметил, что их было несколько, и ему показалось, что они медленно поднимаются. Он сделал всего несколько шагов, когда завыла сирена. Со стороны моря к ней присоединились сирены торпедных катеров, над городом заметались лучи прожекторов. Тайхман услыхал, как побежали люди. И тут появились самолеты и заговорили тяжелые зенитные орудия. Грохот стоял такой, что Тайхман подумал сначала, что это рвутся бомбы, но это стреляли 88-миллиметровые зенитные орудия.
Самолеты окружили город со всех сторон, оставаясь вне пределов досягаемости их снарядов. Только два или три из них попытались прорваться сквозь завесу зенитного огня, чтобы сбросить бомбы на доки. Но они сбросили свой смертоносный груз, не долетев до них, и поспешили повернуть назад. Бомбы упали в воду. Тайхман впервые услыхал звук падающей бомбы. Взвизгивания ее стали короче, а тон – ниже. Тайхман увидел столбы воды, поднимавшиеся в гавани все ближе и ближе к нему. Его сбило с ног, он упал и ударился затылком о что-то твердое.
Тайхман поднялся. Он не мог понять, что произошло. Что-то случилось, подумал он, и на мгновение ему стало смешно. Тут он услыхал, как кто-то кричит:
– Гертруда!
Наконец он увидел того, кто кричал. В нескольких метрах от него стоял мужчина, который вскрикивал:
– Гертруда!
Впрочем, это больше походило на вой: «Гертруу-у-да». Он стоял и выл, а на земле у его ног лежала женщина.
– Мне не больно, – говорила она. – Совсем не больно.
Какой-то человек подбежал к ним. Тайхман тоже подошел.
– Ее ранило, – сказал человек и включил фонарик, загораживая свет рукой.
Из раны на правом колене женщины текла кровь. Ее нога была вывернута под углом 180 градусов, пятка правой ноги касалась пальцев левой, а обе ступни располагались параллельно друг другу. Мужчина, который был с ней, стоял рядом и плакал:
– Гертру-у-да.
Женщина села и увидела свои ноги.
– Мне не больно, – сказала она и прикрикнула на мужчину: – Прекрати выть! Слушать тошно.
Человек с фонариком уложил ее на спину. Тайхман держал в руках ее ногу. В кость вонзился осколок бомбы – металл еще не успел остыть. Тайхман хотел вернуть ногу в нормальное положение, он думал, что неправильно ее повернул. В ту же самую минуту человек с фонариком уложил женщину на тротуар. Нога осталась у Тайхмана в руках.
У женщины была сумочка с длинным ремешком. Тайхман оторвал ремешок и попытался перетянуть им обрубок ноги, чтобы остановить кровь, но, когда затянул ремень, тот порвался.
– Пойду поймаю машину, – сказал человек с фонариком.
– Гертру-у-да, – снова завыл мужчина.
Человек положил фонарик на землю и убежал. Тайхман взял ногу женщины и прижал ее к обрубку. Кровь теперь не лилась, а тихонько капала на землю. Он крепко прижимал ногу, пока у него не заболели руки. Почувствовав, что устал, Тайхман положил голову на живот женщины, которая лежала неподвижно.
