Солнечный зайчик

Полина Осипова

Солнечный зайчик

Произведение не имеет отношения к политике и межгосударственным взаимодействиям, является выдумкой автора, все персонажи и события вымышлены и все совпадения с реальными событиями или людьми – случайны

Россия встречала его снегом – крупные пушистые белые хлопья медленно и тяжело кружились за окном поезда и падали куда-то вниз, туда, где тысячи, миллионы, миллиарды таких же узорчатых комочков сложили собой круглые снежные холмы, белые бескрайние луга, пушистые, будто бы меховые, новогодние наряды на деревьях. И эти безлюдные дали с изредка мелькавшими за окном деревеньками, эти посеребренные, словно нарисованные на рождественской открытке, леса, в голубоватой дымке от весело выглядывающего напоследок уже готового спрятаться за горизонт солнца, представлялись ему невероятным сном и самой прекрасной сказкой. И это солнце, не желающее уходить, пока не засверкает в последний раз, не осветит белоснежные равнины своим серебристым отблеском, виделось мужчине, сидевшему в одиночестве в отдельном купе и задумчиво глядевшему в окно, знакомым, родным существом, чем-то похожим на него самого, решившего противостоять всему миру, а прежде всего – самому себе.

Том ехал в Россию – страну, в которой за свои пятьдесят с лишком лет еще ни разу не бывал. Но он точно знал – Россия ждет его так же, как и он, избалованный деньгами и славой американец, ждет встречи с этой необычной, таинственно-романтичной страной глубокого, утопающего под ногами снега, белых медведей, разгуливающих прямо по улицам городов, и красивых, а главное – по-настоящему искренних женщин.

Он уже побывал во Франции и нашел там тонкое изящество кокетства, в Италии – и встретил там пламя жарких южных ночей, фейерверки эмоций и страсти. Воспоминания были прекрасны, но он ждал чего-то еще, того, что, наконец, станет его главным сюжетом, и почему-то этого «главного» он не находил, боясь и не желая признаться себе в том, что он, состоявшийся в жизни и карьере человек, отправившийся в почти что кругосветное путешествие на поиски увлекательной и захватывающей истории, ищет и не может найти только одно – самого себя.

Он ехал в Россию тайно, поездом через Белоруссию, желая разглядеть, узнать получше эту загадочную и прекрасную страну, впитать ее всей кожей перед тем, как познакомиться ближе, и, всего лишь на один день задержавшись в Питере, продолжал путь – его целью была Москва, родина его бабушки, русской эмигрантки, которая когда-то, в далекие и светлые дни своей юности была очень счастлива в дорогой сердцу березовой Руси. Ее грустневшие и одновременно светлевшие, будто вспыхивающие во время воспоминаний о России голубые глаза, долгие рассказы по вечерам в гостиной, редкие, незаметно смахиваемые тонкими пальцами узкой дворянской руки слезы – все это помнилось с детства Тому, которого бабушка ласково называла «Антоша» и учила русскому языку. Его мать – известная актриса – была всецело увлечена карьерой, постоянно пропадала на съемках, и Том был самым последним существом в ее жизни, которому она уделяла внимание. Отца – знаменитого режиссера, стоявшего у истоков Голливуда, являвшегося одним из кирпичиков его фундамента, он видел еще реже. Мальчишка был бы полностью предоставлен себе и по сути никому не нужен, если бы не всепоглощающая, словно материнская, любовь бабушки. Он был для нее, казалось, смыслом ее угасающей жизни, ее самым близким человеком, лучшим другом. И, нисколько не ограничивая его свободу, не стесняя, а награждая своей любовью, она рассказывала внуку о том единственном, что, кроме него, ей было когда-то дорого в этой жизни.

Ее юность в России пришлась как раз на переломные времена в истории – свержение царя, начало Гражданской войны. Мать ее умерла при родах младшего брата. Отец был занят неотложными секретными и очень важными делами, был постоянно в разъездах, месяцами не появлялся дома. Они с братом оставались одни с престарелыми гувернанткой и кухаркой, обещавшими не покидать «сироток» ни при каких обстоятельствах. В один из приездов отец почти с порога резко бросил: «В Москве оставаться сейчас опасно. Собирайтесь! Минимум на два месяца уедете в наше имение. А там – видно будет. Загадывать сейчас ничего нельзя». Так шестнадцатилетняя Елизавета с десятилетним братом Лешей оказалась в полузаброшенном имении в Рязанской области, где они не бывали уже несколько лет, на попечении двух пожилых женщин. Сначала она скучала, перечитала все книги в отцовой библиотеке, а потом, никем и ни в чем не ограничиваемая, решила все же оглядеть окрестности. Вокруг на многие километры расстилались поля, обрамленные березовыми лесами, которые так и манили к себе мягкими и трепетными взмахами ласковых ветвей. Лиза полюбила бродить в одиночестве по осыпающимся листьям, думать об отце, о будущем, о судьбе России, грустить, мечтать. В одно солнечное осеннее утро она так же шла, радуясь и печалясь от шороха листьев под ногами, и думала – почему она не художник, чтобы изобразить вот эту красоту такой, какая она есть. И вдруг она заметила поодаль мужчину – стоя на опушке и зорко вглядываясь вдаль, он делал набросок раскинувшегося перед ним поля, бегущей с краю дороги, устремляющейся к лесу, и дальше – в неизвестные дали. Лиза звонко рассмеялась этому совпадению ее мыслей и случайной встречи с художником. Мужчина обернулся в изумлении и улыбнулся приветливо. Его лицо казалось ей до странности знакомым. Не может быть! Нет уж, право, это он – Саша, сын князя Лесновского из соседнего имения! Сколько же лет они не видались? Лет пять наверное… Как он изменился, повзрослел и усики черные отрастил. Сколько ему? Уже, наверное около двадцати?

– Лизавета? Не может быть? Здесь? Одна? В такую пору? Как поживает Ваш батюшка? – узнавший ее Александр, подходя ближе, засыпал девушку вопросами. Она улыбалась, едва успевая отвечать…

От деревенской ли грусти, а скорее из-за сходства интересов, мнений, желаний, они стали встречаться ежедневно – Александр учил Лизу стрелять по птицам, но она, жалея их, нарочно промахивалась, он о многом рассказывал, показывал ей, как должны падать свет и ложиться тень на картине, и она заворожено наблюдала, как на чистом холсте появляются сначала неясные пятна подмалевка с размытыми краями, а потом они превращаются в лес и поле, в болото у опушки или в заброшенный пруд на покинутой усадьбе. Вот так дружа – разговаривая, смеясь и удивляясь тому, что каждый понимает другого еще до того, как тот что-то сказал, никогда не ссорясь и находя согласие во всех вопросах, они не заметили, что почти не расстаются и что стали необходимы друг другу, как воздух. На вопросы няни Лиза, смеясь, махала рукой: «Что ты няня, мы просто дружим!» Они не удивились ни первому соприкосновению рук, ни первому касанию губ – все в них, юных, светлых и радостных, словно бы наперекор войне, было так естественно, так слито с природой, нетронуто и невинно, что они даже поначалу и не поняли своей любви. А когда поняли – то решили, что будут вместе всегда, как это просто и легко решается только в юности, во время самой первой и настоящей любви.

Отец приехал неожиданно – они не пробыли в имении еще и месяца. Он был резок и серьезен: «Мы уезжаем в Соединенные Штаты Америки. Навсегда. Другого выхода нет. Завтра выезжаем в Москву». Сказал – как отрезал. Или – как убил. Лиза, накинув шаль, рванулась к двери. «Куда?!» – глухо и резко спросил отец, но, посмотрев в колючие и горестные одновременно глаза дочери, только рукой махнул: «Ступай. Прощайся». Он, конечно, уже все знал, и понимал лучше ее самой. Он глубоко и сильно любил дочь и сочувствовал ее горю, но сделать ничего не мог. И Лиза ушла, убежала через поля, не видя сквозь слезы ни яркого еще теплого осеннего солнышка, ни белых барашков облаков в нежно-голубом дымчатом небе. Убежала и не вернулась на ночь. Кухарка и няня всполошились искать, но отец вновь махнул рукой: «Времена сейчас такие. Пусть прощается». И вздохнул. Когда-то он вот так – до одури, до помешательства любил свою жену. Видно, наследственное это у них. А что поделать?!

И Лиза прощалась. Она тихо плакала, лежа рядом, обняв любимого, капая редкими крупными слезами на его плечо. Он гладил ее разметавшиеся светлые волосы, прижимал ее к себе и молчал. Теперь она была – вся его и одновременно – совершенно чужая. Сегодня она уедет в Москву, а через несколько дней их будет уже разделять океан. Он понимал, что можно обещать друг другу и говорить все, что заблагорассудится, но видятся они сегодня в последний раз. И снова с силой прижимая Лизу к себе, Александр отворачивал лицо – он не хотел, чтобы она видела, как он плачет.

Без страха и стеснения, пытаясь хоть в чем-то быть непокорным в своей покорности судьбе, он проводил Лизу до ее имения. Она повернулась к нему, прижалась что есть сил и, подняв мокрые, припухшие от слез глаза, прошептала: «Я не смогу вернуться. Но я буду тебя ждать. Всю жизнь. Тебя одного». «Если я смогу, – тихо ответил он, – если будет хоть малейшая возможность, я приеду, я найду тебя, обещаю». Он долго не мог отпустить ее руки, она никак не могла отнять свои холодные пальцы от его горячей ладони, прикосновение длилось, длилось, ослабевая, но не в силах оборваться. Наконец, ее рука скользнула вниз, она отвернулась и, закрыв лицо ладонями, пошла по направлению к дому, где – она не видела – прижавшись лбом к оконному стеклу, стоял отец. Он ничем не мог помочь дочери, он винил себя в ее приезде сюда, в ее горе, но оставить ее в России он не мог – в сложившейся ситуации это означало бы ее погибель. Взять же Александра с собой на данный момент не было никакой возможности. Может быть, потом… если их любовь не поутихнет в разлуке.

Любовь не поутихла – они писали друг другу почти ежедневно. Большинство писем не доходило. Потом Александр пропал совсем. Вестей о нем не было. В Америке Лиза родила мальчика, которого назвала в честь любимого Александром. Через несколько месяцев стало известно, что его отец погиб, сражаясь в рядах армии Колчака. Лиза слегла и не вставала – бледнела, худела, таяла на глазах. Потом, когда под глазами появились голубоватые тени и бледные запястья от худобы стали казаться полупрозрачными, вдруг пришла в себя, словно возродилась, вновь занялась ребенком, увлеклась живописью. Но стала какая-то другая – будто и не она вовсе, будто задумчивая молчаливая тень. И мужчин в ее жизни больше не было – второго такого на свете не существовало, а другой ей был попросту не нужен.

И вот, в старости, отдав всю свою накопившуюся десятилетиями нерастраченную любовь внуку, она заворожено шептала ему вечерами:

«А знаешь, что лучше всего на свете, Антоша? Свобода делать в жизни, что душа твоя просит, березы в России и глаза любимого человека».

Она ушла – дождалась и ушла – к нему, единственному своему мужу, а слова запомнились, запали в память мальчишке на всю жизнь. И, конечно же, первый фильм, сразу сделавший его знаменитым, фильм, над которым он долго работал, за который получил свои первые награды, был о России, русской эмигрантке Лизе и о ее погибшей, но нерушимой любви.

И все же его родиной была Америка, во имя этой страны и для нее он трудился и творил всю свою жизнь. Но в последнее время, с появлением в его вьющихся русых волосах серебристых отбликов, Тому вдруг стало казаться, что и жил, и творил он не там, не так, и чего-то настоящего, действительно ценного, он не сделал – самый главный сценарий не написан, лучший фильм не снят, единственную любимую женщину не нашел. А позади – и предательства друзей, и расставания, и разочарования в любви, и боль, и потеря юношеской страстной веры в счастье. Рядом же – сверкающая красота Голливуда, сияние, блеск, сладкие лживые улыбки. А главного, самого важного, нет – чем жить, чем дышать, чем гореть, чем увлечься, наконец, так, чтобы съемки нового фильма поглотили полностью, заставили забыться и не думать – ни обо всем, что не свершилось, ни о безграничном одиночестве успешного богатого человека в мире чужих столь же блистательных лиц. Ни о чем не думать! И в поисках вот этого «настоящего» сюжета он бросил все и решил путешествовать по миру, играя других людей, проживая чужие жизни. Уже почти полгода он был кем-то другим, и только закрываясь один в гостиничном номере, Том снова становился собой – совсем ненадолго. Но дни, весело пролетавшие в Европе, приносившие радость и довольство, не наполняли душу спокойствием и теплом, и сюжет – история, которая тронула бы сейчас его сердце, а потом и сердца миллионов зрителей, не находилась. Казалось, обо всем, что горело и сверкало в его душе когда-либо, он уже снял фильмы. Том все упорней и настойчивей искал сюжетную линию в самой жизни, но душа была равнодушна и пуста, только мозг плел и придумывал невиданные перипетии обстоятельств, слишком искусственных для того, чтобы ради них возвращаться в Америку и приступать к съемкам. И все чаще вспоминалось старое лицо бабушки, ее полные света голубые глаза, и Москва, которую Том не планировал посещать, стала звать и манить неведомыми надеждами и неясными мечтами.

И Том смутно чувствовал, что именно здесь судьба смешает его карты, и он не сможет снова привычно играть разных, им же самим выдуманных героев и скучать от легких и ненужных побед и необидных поражений. Ему придется жить. Просто жить. И как же он хочет этого!

Люди спешили на работу – сбившись в кучки, бежали за редкими автобусами, выстраивали очереди в ожидании маршруток. Город, наконец, дождавшийся зимы, сменившей долгую слякотную осень, и ловивший теперь подмерзшим асфальтом частые легкие снежинки, просыпался, словно муравейник, наполняясь суетой и беготней. Люди торопились, транспорт мелькал перед глазами, загружаясь дополна самыми разными, но в толпе кажущимися похожими фигурами и лицами, и отъезжал, уступая место другому, готовому принять очередную порцию одинаковых людей, под теплыми шубами, куртками, дубленками которых прятался – под каждой – целый мир, своя судьба, неповторимая и не похожая на другие.

Вот в такой же обычной для столицы утренней очереди на маршрутку стояла Лена – невысокая, голубоглазая, в короткой дубленке, из-под коричневого пушистого капюшона которой виднелась светло-русая челка, чуть влажная от мелких снежинок, падающих в эту зиму первый раз. Петербург еще полмесяца назад завалило снегом, в Москву же зима по странной случайности пришла только сегодня и наполнила сердца людей, привыкших уже к сухому обледеневшему асфальту, радостью ожидания грядущих праздников, катания на санках, лыжах, коньках. Ленка тоже радовалась снегу – где снег, там и елка, снеговики и Дед Мороз. Она улыбалась этой мерзлой погоде и подставляла крохотным снежинкам свою порозовевшую прохладную ладонь. Она в свои двадцать пять лет не стыдилась и не боялась оставаться немного ребенком и не переставала радоваться жизни, вычеркивая из нее все плохое, забывая это, словно кошмарный сон. Ее лицо было светлым и добрым – она твердо знала, что, если разозлиться на весь мир, на людей, когда-то плохо поступивших с ней, то им будет хуже, тяжелей, трудней жить и бороться за эту жизнь, им – ей и ее маленьким дочуркам-близняшкам.

Когда-то, в тяжелый и страшный момент ее жизни, Лене, оставленной первым и единственным ее любимым и дорогим человеком, было ненавистно все вокруг, были чужды и непонятны человеческая подлость, трусость, низость. А теперь, спустя почти три года, она успокоилась и, не поняв и не простив, словно забыла, просто пообещав себе – не вспоминать.

А что можно было помнить? Как красивый и веселый мальчик, перспективный сын обеспеченных родителей, погрустнел, узнав о беременности подружки, и перестал твердить свое бесконечное «люблю». А когда выяснилось, что детишек будет двое, он протянул Лене сложенную пачку купюр: «Ну,… это на врача…», но натолкнувшись на ее презрительный и горький взгляд, пожал плечами: «Дело твое, как хочешь…» и исчез в дверном проеме, произнеся спокойное и уже ничего не обещающее «пока». Лена не верила, плакала, с последней надеждой ждала его появления, хотя бы телефонного звонка, но сама не искала его – не хотела и не могла просить, требовать, молить униженно или звать обратно. А на уговоры избавиться от детей, которые она слышала постоянно ото всех, кроме доброй и понимающей матери, отвечала неприятной ухмылкой и странным для ее светлых лучистых глаз колючим взглядом.

Ей было обидно даже не то, что ее оставили с двумя, еще не родившимися детьми, – бросили не ее – Лена это прекрасно понимала, а то, что отказались от двух маленьких, уже заранее никому не нужных крошек, а от нее – уже заодно. Но Лена уже любила и ждала их – двоих маленьких комочков, щекотно толкавшихся в животе, и никто бы не убедил ее расстаться с ними. И, дождавшись их появления на свет, она отдала своим девчонкам столько любви и внимания, что, казалось, они совсем не ощущали нехватку отца. Вот и сейчас она жила своими дочурками – своими крохотными светловолосыми копиями: веселой и немножко озорной Машулькой и спокойной послушной Дашулькой.

И все как-то само собой наладилось, утряслось, Ленина жизнь потекла своим чередом, привязанная к детскому режиму. И радость от открывшегося нового перекрыла в ее душе все старые обиды. Было только одно «но», причиняющее Лене смутное чувство беспокойства, – от нехватки денег, оставив годовалых малышек на своих маму и бабушку, скрепя сердце, она вынуждена была пойти работать. Правда ей, неунывающей, и работа приносила настоящее удовольствие. Лена, с детства любившая развлекать подруг сказками собственного сочинения, теперь дала волю своим способностям: она вела в женском журнале детскую рубрику, а заодно выдумывала душещипательные истории про несчастных и брошенных женщин, которые находили себя в этой жизни и обретали счастье – заслуженное и долгожданное. Своими рассказами она призывала женщин не унывать, не опускать руки, не жаловаться на судьбу, напротив – она побуждала действовать, достигать своей цели, мечтать, верить и не останавливаться на полпути. Она писала о себе, каждый раз представляя себя в новой роли, проживая в лице своих героинь самые разные жизни, исполняя на бумаге все свои самые заветные мечты – влюбляясь, теряя и возрождаясь, находя себя вновь. И как-то ненавязчиво вселяла в читательниц уверенность, что все и всегда еще может хорошо разрешиться, нужно просто не бояться жить. И из-за ее жизнеутверждающих рассказов журнал раскупался особенно охотно – каждая читательница находила в героинях какие-то свои черты.

А приходя с работы, она собирала своих двухгодовалых дочурок и шла с ними гулять – в парк возле дома. И, живя так и стараясь увериться в том, что она полностью счастлива, Лена убеждала себя, что мужчина ей просто не нужен. Гвоздь она, выросшая без отца, могла приколотить и сама, а в любовь не верила, да и просто боялась ее, жить же без любви – под одной крышей с чужим человеком она не считала возможным. Но, избегая мужчин, Лена чувствовала, что есть в ее сердце, отданном детям и творчеству, один пустой, незаполненный уголок, и очень редко, но горько плакала по ночам.

А днем – светилась и улыбалась – искренне, от души, и в этом смехе над всеми проблемами, над усталостью, над одиночеством, в этой доброй и приветливой улыбке всему миру и была ее жизнь. И, несмотря на все неприятности, встречающиеся на пути, ей казалось, что мир тоже улыбается ей в ответ.

Усевшись в непрогретую маршрутку на холодное кожаное сиденье, Лена поежилась, обвела всех взглядом, увидела рядом хмурые сонные лица и искренне пожалела их обладателей. Ей, Лене, жилось хорошо и радостно хотя бы потому, что она верила, что именно так живет, и еще потому, что ей не на кого было злиться, обижаться – в ее жизни не было ни одного раздражителя, а если таковой появлялся, она не хотела этого замечать и конфликт, не успев наметиться, исчезал сам собой.

Толпа из троллейбусов, автобусов, маршруток – нестройные ряды пассажиров, спешивших от остановки к метро, понесла Лену за собой. На миг она приостановилась у киоска с прессой, чтобы купить что-нибудь почитать в дорогу, и вдруг невольно замерла, наблюдая странную картину – в нескольких шагах от нее мужчина, одетый во что-то нелепо-непонятное: длинную желтую кожаную куртку, красную кепку набекрень, серые штаны, закатанные внизу, белые кроссовки, темно-зеленый шарф, несколько раз обмотанный вокруг шеи, – мужчина, похожий то ли на бездомного, нашедшего сверток с выброшенными вещами, то ли на сбежавшего из цирка клоуна, стоял у лотка с апельсинами, непонятно откуда и зачем взявшегося около станции метро. Лена, остановив на нем случайный взгляд, хихикнула и на миг застыла, с интересом разглядывая смешного незнакомца. «Может, съемки?» – мелькнула в ее голове мысль, девушка огляделась, но камер нигде не было. Лена, все еще улыбаясь, пожала плечами и шагнула к киоску, не отрывая все же любопытного взгляда от чудного мужчины. Неожиданно тот вдруг схватил апельсин и, забыв про свой лоток, кинулся наперерез толпе к яркой молодой брюнетке заносчивого вида и забормотал быстро с мягким, вероятно прибалтийским, акцентом:

– Девушка, возьмите, от всего сердца! Девушка, вы такая красивая! – он, чуть опередив ее, шел рядом поднося к ее лицу большой и яркий апельсин. Девушка повернулась к нему и резко отчетливо ответила:

– Вы, непонятно что, идите торгуйте своими апельсинами! – и, стуча каблучками, направилась вниз по ступенькам в метро. Он же без сожаления, со странным задумчивым выражением лица постоял миг, глядя ей вслед, пожал плечами, подняв брови, чуть усмехнулся уголком губ и направился обратно к своему лотку.

И в этот момент два школьника-подростка, торопливо снующие между людьми с рюкзаками на плечах и видимо очень опаздывающие на занятия, пробегая мимо, случайно задели лоток и, даже не обернувшись, поспешили дальше. Странный человек, которого самого едва не сбили эти шустрые дети, ошарашенно покачал головой и застыл, глядя, как катятся в разные стороны, разбегаясь по припорошенному асфальту, круглые оранжевые шарики. Он постоял еще в задумчивости несколько мгновений, затем медленно присел и начал собирать их, складывая обратно, и Лена не заметила сама, как в порыве жалости к этому человеку, забыв про некупленный журнал, она кинулась к апельсинам.

И подняв взгляд от земли, складывая первые апельсины, Лена вдруг поймала его вопросительно-удивленный взгляд – глаза мужчины, серо-голубые, проникновенно печальные сейчас, но таящие в себе какую-то неизвестную глубину, на миг остановились на Лене. Она ответила ему ободряющей улыбкой.

– Я Вам помогу! – Заговорила она быстро, успокаивающим тоном, – Да, не переживайте Вы так, купят Ваши апельсины! Ну, хотите, я немного куплю – на работу отнесу, и домой, девчонкам!.. – подбадривала она этого странного продавца фруктов, не глядя на него, быстро складывая апельсины назад.

– Все! – Радостно улыбнулась она. – Можете снова торговать! – Лена подняла на торговца довольный взгляд и вдруг наткнулась на его глаза – бездонные, странные, то ли недоверчивые, то ли ошеломленно-радостные глаза полусумасшедшего человека.

– Это ты? Откуда ты появилась? – спросил он с тем же мягким выговором. Лена смотрела на него завороженно-внимательно, смущенная его взглядом, его тоном. Ему было около пятидесяти и он был красив, или, скорее, привлекателен очарованием настоящего мужчины – в нем вдруг исчезло прежнее жалкое, обиженное, оно сменилось другим – покоряющим, почти царственным. Теперешнее выражение его лица настолько не сочеталось с нелепостью его одежды, что Лена, встрепенувшись и почувствовав неловкость, встала:

– Ладно, большое пожалуйста за все, я пошла. – Пролепетала она быстро и невнятно.

Мужчина поднялся, встал рядом, произнес тихо, с сомнением:

– Неужели, ты пришла сама? Так не бывает. А, может, бывает именно так?

Лена подавленная, смятенная, шагнула назад, кивнув на прощанье, но в этот миг он поймал ее прохладную влажную от намоченных снегом апельсинов ладонь в свою – большую, жесткую, почему-то почти горячую:

– Только не уходи. Пойдем, погуляем, посидим, поговорим где-нибудь. Где захочешь. Не уходи только!

– Мне на работу… – бормотала Лена, чувствуя, как согревается ее левая ладонь и тепло идет выше, к сердцу. Но нет, она не допустит! Она никогда и никому больше не позволит нарушить свою спокойную и размеренную жизнь, тем более этому разноцветному психу, который, кстати, до этого преследовал другую девушку!

Он молчал, глядя на нее сверху, – он был выше Лены – и, положив ее руку в свою ладонь, едва касаясь, нежно гладил ее пальцами другой руки, глаза его теперь улыбались,

– Ни на кого не похожая. – Прошептал он. – Совсем другая…

Лена смотрела на него, удивленно и зачарованно, а прикосновения вызывали теплые мурашки.

– Я опоздаю. – Все так же тихо проговорила она, впрочем теперь девушка не была уверена, что для нее это важно. – Чего Вы хотите?

Он был странным, тоже сильно отличавшимся от остальных. Нет, его нельзя было принять за человека пьющего или бездомного. Возможно он напоминал иностранца – по жестикуляции, легкому акценту, какому-то нездешнему выражению лица. Многие ее соотечественники после 40-45 лет начинают затухать – и первыми погасают огоньки в глазах, взгляд становится усталым, «пожившим», «повидавшим», потом начинаются разговоры о возрасте и еще довольно молодой человек заранее старит сам себя – мировосприятием и навязанными обществом стереотипами. Этот же был мужчиной с мальчишеским задором в глазах – таких мало, они цепляют, за ними хочется идти.