Экранизации не подлежит

Вадим (испуганно). Кого – их? Они же все давно…

За дверью слышится топот удаляющихся ног. Вадим пытается плечом вышибить дверь, но падает в грязь. Встает и медленно направляется к могилам, беспрестанно крестясь.

Вадим бредет мимо могил, читает надписи. Каждая могила разговаривает прижизненным голосом покойника. У одной Вадим читает надпись на ленте венка: От лучшего друга.

Вадим (читает табличку). Берман. Петька? 1981-1995.

Голос Петьки. …мама, а разве еврей – это смешно? Почему тогда все смеялись? И Вадька с ними…

Вадим кусает губы.

Вадим. А я тут при чем?

Эхо: При чем....при чем…

Вадим проходит дальше, попадает в зону следующей могилы и тут же звучит голос взрослой девушки. Вадим вздрагивает.

Вадим. Ирка! Тебя тоже нет? 1984-2006.

Голос Ирки. …никто меня не бросал. Он погиб. Ничего! Сама рожу, сама воспитаю.

Вадим пытается отыскать на кресте динамик. Читает ленту на венке: От настоящего мужчины. Вадим закрывает уши ладонями.

Вадим. Неправда. Я просто не знал…

Эхо: Сбежал…сбежал…

Он мечется среди могил, стонет и рычит.

Вадим (читая имена). Инна Сергеевна… Ольховский… Кто вы такие? А это что за старуха? Ох, бабулечка. Но тебя-то чем я обидел?

Эхо: Обидел… обидел…

Вадим. Не смей! Ты бы все равно умерла.

Он читает ленту на венке: От заботливого внука. Вадим выбегает на просеку и с ужасом слышит, как голоса начинают разговаривать между собой о своем – прижизненном.

Вадим (орет). Заткнитесь! Кто вы такие, чтобы осуждать меня? Я столько пережил, столько нахлебался, а вы? Что вы знаете о жизни и обо мне? Нет у вас права судить живых. Вы все – покойники, так успокойтесь же!

Эхо: И ты… И ты…

Звонок Вере. Она слушает, кивает, бледнеет и закрывает глаза.

Вера (глухо). Умер. Мой Темочка…

Вера берет фото Темы и прижимает к груди. Она стреляет по окнам, в зеркала, и наконец, стреляет в портрет Вадима.

За окном слышатся сирены полицейских машин. Вера выскакивает на крыльцо. Сбегает со ступенек и попадает в силок. Вера падает и случайно нажимает на курок обреза дулом в шею. Выстрел.

С могил срываются ленты, опутывают Вадима и начинают душить.

Вадим (сдавленно). За что?

На лентах надписи: За предательство! За ложь! За трусость! Колокольный набат. Вадим отбегает к пожарному щитку, хватает лопату и ведро. Стуча ими друг о дружку, криво усмехаясь, ходит вдоль могил и бьет по оградам, ломает кресты и сбивает таблички. В ответ слышит отзвуки:

Дзинь! Зверь! Дзинь! Зверь!

Вадим рычит и трясет кресты за перекладины, словно за плечи. Мечется по кладбищу, подбегает к Сторожу, который копает яму.

Вадим (в истерике). Чего удумал, отец? Квартирку мне на тот свет роешь! Я жить хочу!

Вадим пытается вырвать у Сторожа лопату, но падает в яму.

Вадим открывает глаза, ощущает себя в свежевырытой яме и стонет. Сверху Сторож выливает на него ведро воды.

Вадим (вяло). Где я

Сторож. Все там же. Как ты, сын мой?

Вадим хочет приподняться, но что-то его держит снизу.

Вадим (еле шевеля губами). Если я виноват, пусть меня судит Небо, а не мертвецы.

Сторож. Но сначала надо умереть на земле.

Вадим (ехидно). Разве я их всех убил? Многих даже не знаю. Шалимов, например?

Сторож. Ты не уступил инвалиду место.

Вадим (ухмыляясь). И это все? Не понимаю.

Сторож. Любая обида – вроде бы мелочь, но тем самым ты на миг приблизил чью-то смерть. Каждая обида – капля в чашу грехов, из которой пьет твоя совесть. Пьет и травится. И чем больше пьет, тем сильнее угасает, а чаша все наполняется. И чем полнее она становится, тем меньше совести остается в тебе. Меньше человеческого и больше звериного. А сегодня твоя совесть задохнулась в силках.

Вадим оглядывает яму.

Вадим (мрачно и с горечью). Так значит, меня здесь и погребут. Хоромы. Но здесь места на двоих.

Сторож (печально). Эта яма не для тебя.

Сторож уходит. Вадим задумывается и вскрикивает. Нервными движениями нащупывает на земле телефон и дрожащими пальцами набирает разные номера. Наконец, ему отвечают.

Вадим (волнуясь). Тттетя Рррита! Сссоседушка моя. Пппростите за все. А помните…помните… Господи! Вспомните сами и за все простите. Сссходите ко мне, в траве у кккрыльца силки, я зззабыл. Там…там… жжженщина…

Вадим осекается: над ямой показывается фигура Веры с Темой на руках. Вадим стонет, вскакивает, протягивает руки к Вере, но виском ударяется об острие лопаты Сторожа и падает навзничь.

Вадим (тихо). Ты мне очень нравилась. Эх, если бы…один шанс…простите…

Перед глазами Вадима кровавый туман. Звучит приглушенный погребальный звон колокола. Все глуше и глуше.

Вадик вскакивает на покрывале и лихорадочно ощупывает себя. Бросает удивленный взгляд на транзистор, в отражении стекла которого пытается разглядеть свое лицо. Звучат слова песни: "Тучи". Вадик хватает газету и присвистывает: 19 августа 1996 года. Смотрит на Олю, которая бежит к обрыву за мячом и бросается вслед за сестрой.

Вадик (хрипло). Олька… Стой! Стой же, пожалуйста.

Оля бросается с обрыва. За ней Вадик.

Вадик вытаскивает Олю на берег и трясет ее. Она открывает глаза и молчит.

Вадик (дрожащими губами). Не молчи… Почему ты молчишь?

Оля (плаксиво). Ты ссснова бббудешь смеяться.

Вадик прижимает Олю к себе и целует.

Вадик (плачет). Никогда, сестренка. Никогда. Мне сейчас вся жизнь приснилась.

Оля (удивленно). Какккая жизнь, Вадь?

Вадик (вздыхая). Никакая, Ольчик. Ваще никакая.

Оля. Бббедный мой, бедный.

Оля обнимает брата. Колокольный благовест.

Весь день у Григорича было приподнятое настроение, будто сегодня тридцать первое декабря. Рита тоже радовалась за мужа и с предвкушением мечтала о новой жизни.

– Мы обязательно купим квартиру на первом этаже, чтобы можно было сделать веранду. Поставим там диванчик и телевизор. Хочется всегда свежего воздуха.

Григорич обнимал супругу и добавлял:

– Веранда будет выходить не во двор, а в тихий садик с сиренью.

– Нет, лучше с яблонями, – целуя мужа, говорила Рита.

– Лучше, – соглашался муж.

– Милый, я с Вовой договорилась, он отвезет нас сегодня на кладбище к маме. Только надо купить покушать в дорогу, все-таки почти час ехать.

Пока Рита хозяйничала на кухне, Григорич отправился за покупками в супермаркет.

Он словно летел на крыльях, все казалось ему праздничным, люди приветливыми, а недавние склоки с Быдловичами отошли так далеко, такими представлялись тусклыми и эфемерными, что будто их совсем не было. Григорич шел медленно, специально обходил квартал и засматривался на балконы, сады и окрестности, мечтая, как они с Ритулькой будут здесь счастливо жить. Проходил дальше, встречался с еще более живописным местом и тут же влюблялся в него. Затем были и другие красоты, от которых часто билось сердце и сдавливало виски. Сопровождаемый радужными фантазиями, Григорич, наконец, добрался до супермаркета АТБ. Сегодня ему везло: все продукты, даже давно исчезнувшие из ассортимента, вдруг появились и Григорич набрал полную тележку с верхом. Он уже направился к кассе, как услышал знакомые голоса из соседнего ряда. Язвительный тон Маши и недовольный бас Вована спутать было невозможно ни с чем другим.

– Какой в жопу корпоратив, Мань?

– Такой! Все наши там будут, а я как дура что ли?

– Ну, так заработай, чтобы стать умной.

– Короче, дай       денег.

– Мне шо, почку продать? Где их взять? Я и так машину на ремонт ставлю. Вот свезу мамашу твою в деревню на кладбище и все.

– В деревню? Тю, так вот и деньги.

– В смысле?

– В коромысле. Возьми с нее за проезд.

– Ты шо, прикалываешься? С мамы?

– И че? Только не сегодня вези, а завтра.

– Чего это ты раскомандовалась?

– Дурачок, завтра тариф праздничный – двойной. Или тройной. Короче, тебя что, учить надо?

– Хитруля ты моя.

Григорич окаменел. В горле его пересохло, он отъехал с тележкой как можно дальше, с ужасом оглядываясь назад, словно спасался от смертельной опасности. Завернув за паллеты с баклажками, он машинально взял с полки бутылочку воды, вскрыл и хлебнул из горлышка. В ушах звучал довольный голос Вована: «Хитруля ты моя».

– Поистине хитрость – ум дураков, – пробурчал Григорич и поспешил к кассе.

Через полчаса он появился дома и застал Риту в расстроенных чувствах, как и ожидал. В лице ее чувствовалось напряжение, глаза она отводила в сторону и губы все время дрожали. Григорич не стал спрашивать, что случилось, но понял, что Вован уже звонил.

– Одевайся, – спокойно сказал Григорич Рите, – подавая плащ.

Рита смотрела на Григорича глазами побитой собаки.

– Ты только не сердись, но Вова просто….. Он не может сегодня.

– А когда? Завтра?

Бегающие глаза Риты наполнились слезами. Она молча кивнула и уткнулась носом в грудь мужа.

– Мы поедем сейчас, – прошептал тот.

– Как сейчас? – удивилась жена.

– За окном Сашка ждет.

– Сашка?

– Муж моей сестры, забыла?

– Нет, но сколько…

– Что сколько?

– Сколько это будет стоить?

Григорич схватил жену за плечи и пристально посмотрел ей в глаза.

– У нас в семье не принято брать денег с родни за проезд, – твердо произнес муж.

Рита прикусила губу. С надрывом она сказала:

– Я уверена, что это все Вова. Если бы моя дочь узнала, она бы при всем своем мерзком характере пристыдила бы его. Веришь? Веришь мне? Я скажу ей. Давай я все ей расскажу и он…

Григорич глубоко вздохнул и прижал к себе Риту.

– Я верю только в одно: пусть рано или поздно, но каждому за все обиды придется ответить самым непредсказуемым образом.

Через пять минут Григорич с Ритой уже выходили из квартиры.

Глава 5

Несмотря на то, что кладбище, cудя по заброшенным надгробиям и полусгнившим крестам, разменяло уже как минимум лет семьдесят, узкие тропки вдоль самих участков были посыпаны песком, деревья ухожены и все вокруг выглядело более-менее облагороженным. С известной долей эстетического вкуса работниками кладбища были высажены живые изгороди из лавровишни, над которыми высились, склоняясь над могилами, задумчивые древние дубы. На всех перекрестках кивала разноцветными кронами благоухающая сирень и казалось бы, иди и любуйся, особенно если ты творческая личность и жаждешь зачерпнуть немного вдохновенья у сил природы. Но Григорич лениво брел, тупо уткнувшись в смартфон, и не замечал вокруг ничего. Не только потому, что изнемогал от желания получить сообщение на электронную почту от какой-нибудь киностудии, но еще и потому что избегал смотреть на могилы. Скрывать тут было нечего: Григорич с самого детства ужасно – до икоты в груди и слабости в коленках – боялся кладбищ.

Сегодня, тем не менее, он оставался невозмутим благодаря счастливой возможности побывать в шкуре своего персонажа Вадима из «Колокола по тебе», которому, если вы помните, пришлось многое пережить на кладбище обиженных ним людей. Григоричу показалось, что собственным погружением в локации, он сможет лучше понять переживания героя и возможно влить в невостребованный сценарий каких-нибудь свежих идей, коих предостаточно рождается в подобном месте вечного упокоения. В любом случае, автор, принеся свой животный страх перед кладбищем в жертву ради искусства, готов был постичь доселе неведомую ему истину для стопроцентной экранизации своего творения. Готов был увидеть, но что-то ничего не виделось и не грезилось. Рита ушла далеко вперед, и Григорич, тут же почувствовавший себя среди улыбающихся фотографий на могильных тумбах не в своей тарелке, немедленно поспешил к жене, перебирая ватными ногами – подальше от странного оксюморона.

Они оба искали нужную могилу, где похоронена мама Риты – Ираида Коламбусовна. Сколько раз, в основном на пасху, дочь приезжала сюда – то к бабушке, то потом к маме – а все путалась на местности и сворачивала обязательно куда-то не туда. И сейчас, нервничая от отчаянных попыток, Рите было не до комплексов мужа. Она читала молитву и корила себя плачущим тоном:

– Это все из-за того, что мы долго не были на могилке, вот покойники обиделись и путают нас. Мамочка, прости, прости меня. Но из-за проклятого карантина мы не могли приехать раньше.

Григорича тоже напрягало положение заблудившихся странников. К тому же холодеющей спиной он фантазировал, будто кто-то из могилы уже наблюдает за ним и вот-вот заговорит, как с Вадимом. Практичная Рита предложила разделиться и искать могилку в разных секторах, но муж категорически отказался хоть на шаг отставать от жены. Лишь когда Рита хорошенько на него гаркнула, Григорич обиженно сунул в рот две таблетки корвалтаба и с выпрыгивающим из груди сердцем покорно поплелся в другую сторону. Слава Богу, невдалеке оказались еще люди, занятые покраской ограды, и с соотношением живых к мертвым стало немного легче дышать. А уже минуты через две откуда-то из-за густых ветвей орешника до слуха Григорича донесся радостный возглас и его жены о том, что могила, наконец, найдена.

Это был почти самый край кладбища, утопающий в зарослях березки, вьюнка и плотной стены из крапивы и лопухов. Пока Григорич, вооружившись тяпкой и топориком, воевал с бурьяном, выпалывая и выкорчевывая упругие скользкие корни лебеды и полыни, Рита вполголоса разговаривала с мамой, покашливала и поглаживала ладонью фотографию седой женщины. С волнением рассказывала она о дочери, делилась, как тяжело ее Машеньке с мужем, с детьми и со своим характером. Говорила о своих внучках, радостно сообщала, что Ирочка с Кирой просили поклониться бабушке Ираиде и сказать, что помнят и любят ее. Григорич только вздыхал и недовольно бурчал, ведь ничего подобного никто из Быдловичей не просил, даже и не думал просить. Но Григорич не мешал Рите, он понимал, насколько упорно его жена-миротворица мечтала и продолжает мечтать о большой и любящей семье, которой, в общем-то, не существовало, но у могилки она скрывала от мамы горькую правду, чтобы ту по привычке не огорчать. Григорич прекрасно понимал, что мечты разрушать нельзя, а если неустанно их фантазировать, то однажды они могут и сбыться. Когда с зарослями было покончено, цветы посажены, земля посыпана песком, а ограда покрашена, довольная Рита попрощалась с мамой и сказала Григоричу, что надо бы обновить фотографию на памятнике. Для этого они решили пройтись по деревне и заглянуть в старый родительский дом, где прошло детство Риты, чтобы поискать старые фотоальбомы. Где-то в них были вложены и новые фото мамы Риты.

Дом показался Рите очень маленьким и совершенно заброшенным после смерти Ираиды Коламбусовны. Читатель с удивлением может заметить: «Позвольте! Так вот же готовый вариант. Съезжайте от Быдловичей и живите, кто мешает? И не надо заморачиваться идти длиннющим путем, выдумывая странные истории с сомнительными героями». Эх, а вы думали, что Григорич с Ритой не думали об этом? Но условия проживания в сельской развалюхе были совсем нежилыми. Сам домик располагался на краю леса возле химбазы, на которой непонятно что хранилось. Когда-то до революции в этих краях протекала чистая речка Нетечь, но уже тогда на ней установили шерстомойки и за сто лет превратили реку в болото. Но людям нужно было где-то строиться и семье Риты предложили обустраиваться и те, надеясь на светлое будущее, когда и сюда придет цивилизация, здесь и осели. Цивилизацией в этой деревне не запахло и до сих пор. До ближайшей автобусной остановки минут сорок по грунтовке и это в хорошую погоду, а если слякоть после дождя или сугробы после снегопада, то и больше часа. Рядом ни одного магазинчика или хотя бы просто ларька. Как только начинало темнеть – сразу становилось тоскливо, ибо кроме совсем древних стариков и старух, доживавших свой век да нескольких домов армяшек, в селе никто больше не жил. Забор вокруг дома шатался даже от легкого порыва ветра. Старый сарай разваливался, а в погребе постоянно стояла вода, квакали жабы и ползали змеи. Железо на крыше довоенного домика давно проржавело, лаги прогнили, и во время дождя шла неустанная беготня по дому с тазиками, подставляя их под многочисленные ручейки из-под потолка. Пол в комнатах был настолько холодным – и зимой, и летом, – что казалось, будто его и вовсе не существовало, а ты идешь в тапочках по сырой земле и увязаешь в болоте. Все постепенно трещало, сыпалось и требовало огромных, но бессмысленных вложений. Ну а теперь, после смерти Ираиды Коламбусовны Рита не могла и несколько часов усидеть в доме, наполненном самыми яркими и живыми воспоминаниями ее детства. На каждый скрип половицы она оборачивалась с надеждой, на любой звон посуды на кухне она бежала с улыбкой. В действительности же давным-давно угасли последние надежды и стерлись с лиц когда-то счастливые улыбки. Нет, Рита не могла больше жить в этом доме. Покупатели тоже не горели желанием покупать недвижимость без удобств. Перебои со светом, замерзающий водопровод зимой и дорогущее печное отопление отпугивали даже самых оптимистически настроенных клиентов.

Примостившись кое-как на стареньком диванчике, Рита с Григоричем сидели и рассматривали старые-старые фото семьи, из которой в живых осталась теперь одна только Рита. Новых фотографий не нашли, но Григорич понимал, что Рите просто нужен был повод прийти сюда. А если ей надо, то лучше послушаться, ибо у его жены иногда возникает внутренняя потребность что-то сделать такое, без чего она просто задохнется. С каждой комментируемой фотографией в Рите происходили абсолютно реальные метаморфозы – в ней восторгался и радовался ребенок, морщинки вокруг глаз исчезли, а сами глаза сияли, и только чуть вздрагивали руки, выдавая предательское волнение от горького осознания необратимости времени.

– Смотри, – говорила она дрожащим голоском, показывая на фото роскошной молодой женщины в панаме и пляжном халате.

– Актриса! – изумился Григорич. – А куколка у нее на руках дорогая, небось?

– Бесценная! – воскликнула Рита. – Это мы с мамулей в Симеизе на море. Жили так высоко в горах, туда даже комары не долетали. Зато природа какая – чудо. Там «Неуловимых мстителей снимали». И мы с мамой даже где-то в массовке на рынке.

– А это кто? – спрашивал муж, глядя на фото двух дам в роскошных платьях.

– О, – захлопала в ладошки Рита. – Это две подруги моей бабы Зины, они из Белгорода – Кира и Мира. Такие аристократические дамы, ой, что ты! Мы очень любили приезжать к ним из Харькова в гости. Ах, ты не представляешь, как вкусно нас кормили бульоном с пирожками. А сколько интересных историй они знали, и как умели рассказывать – заслушаешься. Вот одна из них, не помню точно кто, переписывалась даже с Индирой Ганди. Да и моя бабушка тоже княжеских польских кровей, из рода Муравецких, между прочим. Ой, куда мы с бабушкой только ни ездили. Я обожала ее. Особенно когда она меня отмажет от школы и мы прям с утра сначала блинчиков напечем, потом обязательно я сыграю на пианино и мы с бабушкой споем, и конечно же посмотрим «Четыре танкиста и собака». Как было хорошо. А вот, смотри, какая я была пухленькая. А в этом пальто мама упала в грязную лужу, я зашлась хохотом, а мама сильно на меня тогда обиделась. Я только потом узнала, что она почти всю зарплату на пальто истратила. Знаешь, мне до сих пор кажется, что она обижается.

Губы Риты поджались, она отвела глаза в сторону и прикладывая фото мамы к глазам, о чем-то стала шептать.

Среди фотографий нашелся и пожелтевший, сложенный вчетверо листочек бумаги, с проступавшей наизнанку уже почти выцветшей печатью. Это была справка на имя Вардаевой Ираиды Коламбусовны о реабилитации ее отца. На удивленный взгляд Григорича Рита ответила, что отец мамы – перс. Он приехал в Харьков учиться, потом познакомился с бабушкой и женился. Вскоре родилась Ираида, а Коламбус уехал работать в Полтаву, да там и пропал в 1938 году. О его гибели сообщили только 1941-ом, что якобы в гараж, где он работал автомехаником, попала бомба, но тела так и не нашли. Уже после войны выяснилось, что на самом деле отца Ираиды репрессировали еще в 1938-ом. Ираида росла без отца и практически без матери, которая круглосуточно работала и обращалась с всегда одинокой дочерью довольно сухо и строго. Маленькая Ираида, сидя дома в оккупированном фашистами Харькове, читала книжки о любви и семейном счастье, особенно одну – «Гордость и предубеждение» – зачитала до дыр, играла в собственный домашний театр и мечтала о счастье. Но до конца дней своих боялась чего-то и даже просила, чтобы ее называли не Коламбусовной, а Николаевной. И когда у самой Ираиды появилась Риточка, она до дрожи в коленках и иголочек в пятках почувствовала несказанное женское счастье. И практически сразу стала мечтать, чтобы у дочери сложилась полноценная дружная семья. Ираида Коламбусовна всегда всех защищала, ненавидя всякие скандалы. Тому и Риту учила: «Не ссорься в семье, живи в мире, береги и люби ближних своих. Прощай им глупые поступки, ибо все мы несовершенны и зачастую не ведаем, что творим. Люби и прощай, ибо, если потеряешь их – потеряешь и себя». И Рита слишком хорошо усвоила уроки матери.

Сейчас за разглядыванием старых фото вернулось все – детство с заплатанным пальтишком, поездки с бабушкой на Конный рынок за кровяной колбаской и топленым молоком, школа с непременными прогулами и юность с первыми увлечениями и бегством на море втайне от мамы. Ах, сколько всего было….было…было. Из груди Риты вдруг выплеснулись рыдания. Григорич охватив ладонями голову жены.

– Что случилось, мася?

– Знаешь, – всхлипывая, ответила Рита. – Я только сейчас поняла, как очень люблю свою маму и бабушку… и тебя тоже. А ты? Ты меня любишь?

И Рита снова зашлась слезами. Осыпая поцелуями все лицо жены, Григорич успокаивал ее и шептал:

– Люблю…. Люблю… люблю.

Немного придя в себя, Рита попросила мужа запихнуть все фото в альбомы, сложить их в один картонный ящик и поставить его на шкаф.

– Если когда-нибудь продадим дом, – твердо сказала Рита, – обязательно заберем его.

– Если… – горько вздохнул Григорич и пошел выполнять просьбу, осторожно ступая по продавленному скрипучему полу. А вернувшись обратно в комнату, он с удивлением взглянул на жену, сидевшую на диване. Она показалась Григоричу такой помолодевшей, такой свежей и блистательной дамой света с гордо поднятой грудью и упругими бедрами. От Риты повеяло такой опьяняющей энергией жизни, в голосе ее появились такие сочные нотки игривости, а в глазах засверкала такая забытая губительная страсть, что Григорич вдруг очень сильно захотел свою жену. Они не сговариваясь, выбежали из дома и прорубая путь, – Григорич топором, а Рита лопатой, – ринулись через заросли сада в летний душ.

Вскоре в маленькой кабинке уже зажурчала вода, задрожали ветхие доски и послышались глубокие сладостные стоны. Спустя час супруги уже сидели в машине зятя Сашки, который снова заехал за ними, как вдруг Рита предложила мужу, который нервничал от того, что никто ему не пишет со студий:

– Слушай, а пусть Машка с Вовой занимаются домом, а? Они ребята молодые, ушлые, знают всякие лазейки и как к чему подступиться. Тебе ведь всегда некогда, я так вообще не приспособлена к подобному бизнесу. Вдруг получится продать.

– Не знаю… – скептически промямли Григорич. – Ну, продадим и что дальше?

– Купим однокомнатную квартиру.

– Ты думаешь, они вчетвером уйдут в однушку?

– Дурачок, – покрутила пальчиком у виска Рита. – Мы уйдем в однокомнатную.

Григорич посмотрел на кивающую головой и уже все решившую жену, которая добавила:

– Но ты все равно занимайся сценариями, у тебя отлично получается.

– Мда уж, получается… – вздохнул Григорич и махнул рукой. – Ладно, но все равно, даже если купим квартиру, это будет твоя однушка. Не думай, что я на нее стану претендовать. На свою жилплощадь я заработаю сам.

Рита улыбнулась и поцеловала мужа в шею.

– Ах, как вы щепетильны и благородны, сэр.