Тайна янтарной шкатулки

ОМИО

Тайна янтарной шкатулки

Глава 1

Знаешь, я чувствую себя лежащей на обочине, раненой, больной, сбитой, старой собакой. С провалами в памяти. Помню, что я бежала куда-то по дорогам, лесам, полям. Лаяла и махала хвостом, гонялась за бабочками, подставляла морду легкому ветерку, в общем, была счастлива, весела и беспечна. При полной луне я отчаянно выла. Полнолуние бывает нечасто, поэтому я не придавала этому большого значения. Но потом периоды беспричинной тоски и грусти переросли в устойчивое отчаяние, радость не приносило ничего, и приходилось прикладывать недюжинные усилия, чтобы ее вызывать, или хотя бы поддерживать маскоподобную улыбку ее видимости.

Вокруг менялись люди и пейзажи, но словно не менялось ничего. Когда ты на карусели, ты стоишь, а мир вращается, а когда смотришь на нее – то мир стоит, а вращается она. А по сути, не меняется ничего.

Только, если долго кататься на ней, и резко сойти, то мир и земля под ногами будут неустойчиво плыть и кружиться. И тогда можно упасть, и при падении разбиться. Или что-то сломать.

Например, лапы. Со сломанными лапами трудно стоять, и еще труднее передвигаться, и ходить.

Столько суставов, связок, хрящей, капсул. Синовиальная суставная жидкость. Столько сухожилий, столько соединений. И все это ноет и болит.

И праздник, на котором ты так долго была, и частью которого тебе нравилось быть, вдруг превращается в передвижной цирк-шапито и уезжает. Сначала уходят зрители, потом разбирают декорации, снимают афиши, и цирк – с клоунами, красавицами метающими ножи, дрессированными животными, диковинками, фокусниками, прохвостами и уродами – уезжает. А ты остаешься на пустоши. Вместе с тем, что больше не нужно, сломано, устарело и выброшено за ненадобностью.

Сначала ты приходишь в себя, лежишь и ждешь. Ждешь, что за тобой вернутся, что про тебя помнят, и что просто у них дела. Потом ты начинаешь ползти. Ползти к людям. Туда где еда, тепло и свет.

– Может, просто они не знают? – думаешь ты. Потом ты подолгу где-то лежишь, но они проходят мимо и не замечают. Многие не узнают, а некоторые, еще хуже – узнают, меняются в лице и отводят взгляд. На тебя неприятно смотреть, неприятно видеть, их взгляд осуждает, и словно говорит – кем она стала?, на кого похожа?, какой ужас, так выглядеть!, так себя запустить. И от этого хочется взвыть и перегрызть глотку, сначала себе, а потом и им. Спустя какое-то время, ты приползаешь куда-то, в место, типа скотного загона на постоялом дворе и пытаешься прижиться там. Приладиться как-то к тому, что есть рядом и вокруг. Ты пытаешься выжить. И убиваешь и ломаешь себя еще больше. Это место и эти люди чужие. Хоть некоторые из них и хорошие, но они ничего не решают. Их правила тебе не подходят. Ваши понятия – о добре и зле, о плохом и хорошем, о ценностях – разные. Тут часто бьют и орут, много грязи, раздражения и помоев. Много непринятия и ненависти. Много нужды. И ты чувствуешь, как паршивеешь, помимо всех прочих ран. Ты толстеешь. Много ешь, чтобы заглушить другой голод. Не тот, который можно утолить едой, и мало двигаешься. Одна из хозяек постоялого двора все больше тебя ненавидит и, кажется, замышляет спустить с тебя шкуру.

Тут в сказке должен быть бой героя с чудовищем. Но ради чего? Ты не останешься тут жить на этом постоялом дворе. И ты уходишь. Скитаешься по каким то пролескам и проселочным дорогам, перебиваешься, чем придётся. Попадаешь в музей, ИТ-компанию и мастерскую художника и мозаичиста. Тут уже вроде лучше, но словно проклятие висит над тобой, и как проказа поражает и меняет людей. Как в песне – я несла свою беду, по весеннему по льду… И вот уже опять новые и новые глаза начинают смотреть на тебя с плохо скрываемым раздражением и ненавистью. И ты не понимаешь за что. И снова люди, те, которые ничего не решают, добры к тебе и пытаются тебя убедить, что – ну все так живут и не может быть лучше – и ты снова уходишь. Находишь каких-то креативщиков в другом часовом поясе, и начинаешь снова заново. Показываешь, что ты умеешь, радуешься с ними своим успехам в новых трюках, и тебе даже дают небольшую работу и оплату, но вот – снова, отстранение и напряженное молчание. И от тебя отказываются, ты не подходишь, не тянешь. От собаки тут надо другое. И случайно ты забредаешь на киностудию, где готовятся снимать кино, ты что-то приносишь, показываешь, и тебя берут! Все добры и вежливы. И то что ты делаешь – хвалят, ценят и тебя ценят, и хвалят и ласково треплют за ушком. Но это ненадолго. И ты безумно счастлива. Но не знаешь, как быть и что делать дальше.

Ты снова лежишь на обочине, и мимо проезжают машины. Ты не можешь бежать и идти. И впереди весна и лето. И вроде можно протянуть. Но потом придет осень и зима. А ты так измотана и так сильно устала. И так и не вылечилась, не выздоровела. И тебе просто хочется домой. К камину и тихим уютным вечерам. И чтоб тебя любили, гладили и кормили. И заботились. И чтоб ты снова встала на лапы и могла легко бегать и прыгать и радоваться жизни. Хоть это и невозможно, как сказал врач, с твоими переломами лап. Но говорят, что вера, любовь и счастье, творят со здоровьем и жизнью чудеса.

Этакая собака Мистера Икс – устала греться у чужого огня, и почти потеряла надежду встретить сердце, что полюбит ея.

Кровь без группы на лапе,

Порядковый номер лишь в голове.

Пожелай мне удачи в бою,

Пожелай мне,

Не остаться в этой траве, не остаться в этой траве,

Пожелай мне удачи,

Пожелай мнее ээ ээ удачи…

Знаешь, такое состояние сложно «продать через секс», такое существо не вызывает желания им обладать, напрячься, приложить усилия и иметь у себя дома. А «предлагать через жалость» я всегда ненавидела. Вот и лежу. Иногда, когда могу, ползу. Радуюсь происходящим мелочам – садящимся на нос бабочкам, легкому играющему ветерку, тому, что двигаться не всегда больно, лучам солнышка через листву, и совсем другого прозрачного нежно-зеленого цвета юной народившейся свежей зелени. Чудо же. Новая жизнь. И дождь. И после встреченного птичьего скелета на тропинке, в траве облезлая, заржавев, не может крутиться карусель, как и вечно качаться колыбель.

Эти мои «выпады» в какое-то словно другое время и пространство. Находишься вроде здесь и в этом, а на самом деле там и в том. Где другие правила, люди и законы, подходящие и понятные тебе гораздо больше, чем то и те, что вокруг все эти годы. И иногда твои глаза встречаются с чьими-то такими же и на секунду вспыхивают искрами, но тут же почти, или чуть позже, но все равно гаснут. Падающие звезды. Зачем загадывать глядя на них желание, словно их смерть должна означать для кого-то новую жизнь.

Мечты прекрасны, но в них нельзя жить. Давай-ка, возвращаться сюда.

Помню, как в детстве хотела стать геологом или археологом, искать в земле потерянные сокровища, начитавшись библиотеки приключений и сказок Бажова. Не так давно сходила к матери и забрала у нее коллекцию минералов или самоцветов, зачем – непонятно. Кристалл сиреневого аметиста, серый камень, словно с вкраплениями золотого дождика, кусок красного, кусок синего с белым, какой-то дымчатый серый, на спиле с красивым рисунком, черный отшлифованный овал. Помню, как когда-то переписывалась с каким-то мальчиком из Екатеринбурга, он учился на ювелира, познакомились где-то, уже не помню, на страницах интернета, скорее всего, уже не газеты, обоим нравилась группа «Army of Lovers», ох и отжигали эти шведы тогда. Но переписка была невинной и довольно скоро закончилась, хотя его маленькая черно-белая фотография где-то до сих пор лежала в какой-то картонной коробочке по-моему из под конфет пралинэ. Так, надо сходить, посмотреть всё же. Не фотографию, бог с ней, – камни. Камни лежат в другой картонной красной коробочке из под конфет «Москва». Что-то как-то много их, этих коробочек.

18-ть камней. А коробочка-то побелела и посерела под солнцем, но низ остался ярко-малиново-розовый. Выгорание, оно такое – подумала она, улыбнувшись, – блекнет и тускнеет твой собственный цвет, когда на тебя долго светит чей-то чужой ослепительно яркий свет, и ты вынужден в нем находиться и находиться, потому что надо, долг, ну и «шоу должно продолжаться» или что-то в этом роде. Цвет в обмен на свет. Сначала цветы наполняются красками под лучами солнца и становятся ярче, а потом краски бледнеют, темнеют и сереют. Плоть лепестков жухнет и они умирают. Если их опылили будут семена, или будет пустоцвет. Смерть ради жизни или жизнь ради смерти. Поэтому она никогда не любила срезанные букетные охапками цветы, что за недоподвиги чтобы добиться сердца и любви принцессы? Какой-то походя незначительный и даже не своими руками сделанный практически не потратив времени и усилий типа жест, типа внимания. За которое тебе вроде как полагается отдать свое. Не потратив ничего получить все одному, и отдать, потерять многое или всё другому. Прекрасным цветам так уж точно. А они вон какие красивые.

А еще она никогда не любила янтарь. Он был для нее каким-то старушечьим недокамнем. Смола же отвердевшая, значит он по сути своей что? Окаменелый древесный сок, то есть высохшая и затвердевшая жидкость. А камень это кусок горной твердой породы. Драгоценные камни это минералы (продукт геологических процессов, часть горной породы, руды, метеоритов), отвечающие трем критериям: красоте, долговечности и редкости. Как только камень встречается часто, он сразу теряет свою стоимость и становится полудрагоценным. А тут вообще – смола. И все же, чем больше мы видим и узнаем, тем больше меняется наше восприятие тех или иных вещей и процессов. Не намеренно, а как-то естественно само собой. Так случилось у нее с янтарем. В одну из своих поездок, когда она еще ездила компаниями, они поехали в Екатерининский музей в Пушкин, и попали в Янтарную комнату. Уже восстановленную, так как история первоначальной и где она, если те янтарные панно еще живы, так и остается загадкой. Но впечатление комната на нее произвела потрясающее, рассматривать стены панно из многочисленных кусочков можно было бесконечно. Они приехали осенью, не в сезон, народу было не так много, и она просто замерла разглядывая виноградины, картины, узоры на янтаре из янтаря. Потом еще столешницы флорентийской мозаики в Эрмитаже. Воистину мастера камнерезного искусства владеют какой-то магией не иначе, как от самих гномов.

Все это время она сидела и вертела в руках, рассматривала камни, их вроде бы было и много, но вот вопрос – хватит ли их ей на шкатулку?

Сколько она себя помнила, ее всегда тянуло что-то создавать, не обязательно мастерить руками, хотя и это тоже. Но усидчивости и кропотливости, тщательности, чтобы доделать, довести до совершенства, этого вот точно ей не доставало. Нет, она могла, но интерес и запал терялся, и начиналось вымучивание, а не совершенствование. Хотя свой столик в технике тренкадис она сделала и с большим удовольствием. Как она тогда от души лупила керамическую плитку завернутую в белую старую простынь, чтоб по глазури не пошел цек, молотком, – уух! Потом подгоняла, выкладывала, перекладывала, приклеивала, поднимала или наоборот вжимала, поскольку плитки были разной толщины и размера, и затирала швы. Прошло уже столько лет, а столешница все стояла, и стояла крепко и долго.

Потом была перекраска, расписывание и декорирование комодов, столов, кроликов из полистоуна, деревянных лошадок, шкатулок и стульев. Потом она волонтерила на очередном из проектов, это была выставка по дневнику молоденькой девушки гимназистки Лизы, истории, которая ее потрясла. Как в музей пришла женщина и протянув старые тетради попросила, – «возьмите, это никому не нужно». И вот так что-то почти забытое и чуть не ставшее выброшенным, вдруг переродилось, ожило и возродилось заново. Руками и душами многих неравнодушных женщин и мужчин, подростков, школьников и студентов. Там ей жутко хотелось во дворике музея устроить дорожки из донышек стеклянных бутылок, или, возможно ограждения для клумб, но общественность подперев руками бока скрипучими голосами так ее отчитала, что она, хоть и отбрила в ответ, но в душе и сердце что-то невозвратно пропало. Словно один из камушков вывалился и разбился, и как ни прилаживай, на его место больше ничего не вставало.

И вот теперь камни. И шкатулка. Янтарная шкатулка из камней самоцветов. Которые надо приладить и собрать, значит, будет как-то так.

Ну что ж. Рассыпаны камни. Высыпаны из побелевшей от солнца и дорожной пыли, круглой бумажной крышки коробочки из под конфет. Золото Москвы выцвело, красный цвет стал невнятным, растворившись в смоговом тумане, погрузив все в себя, все самые высокие концы башен, как тогда, в последний ее приезд в Москву, когда они ехали по мосту на выставку Васнецовых.

«Да теперь решено безвозвратно, я покину родные края…» – любимые строчки Есенина в исполнении Монгола Шуудана. Вот буквально сегодня переделали песню в Юдио, типа голосом Пугачёвой, но мотивчик был выдан ИИ попсовый, и прямо взъерошило. Не надо так. Не надо глубину попсою мерять.

Но камни рассыпаны. Время их разбрасывать или собирать. Такое чувство, что я как сеятель, разбрасываю и собираю, собираю и разбрасываю. Слезами поливаю, силы все оставляю. Только урожай не собираю. Не растут камни на камнях из камней.

Глава 2

И что есть жизненные камни? Когда начинаешь смотреть на происходящее со стороны. Как те лебедушки из «Услышанных молитв» Трумена Капоте. То, что он сказал, но так и не написал. (Или всё же написал?).

Вчера она встречалась со своими лебёдушками из прошлого. В месте где цветут красные розы. Как много красного. Выцветшего. Словно королевские гобелены французских шато и английских замков. Война белой и красной розы, где красная обрамила белую, словно кровь не смогла её потопить. Но что там было в истории, а время обычно выбеляет цвета из памяти, и разрастается белое забвение поглощая красную кровь.

Вроде и хорошо посидели, но в сухом остатке – тихая светлая грусть, от пустых разговоров, облетающая позолота былого блеска. Мимо проплывают новые героини нового времени. И громкий смех вашего стола звучит подобно гудку уходящего в дальнее плавание круизного лайнера и, кажется, надпись на его борту «Титаник». Они остаются, а ты уезжаешь, Вайолет Джессоп. Это больше не твой мир, ты ещё за лучшим столиком в ресторане, но огромную красно-серебряную люстру уже гасят. И тебе приносят последний подарок, за пирожное шу, которое ты не закажешь. Ты поблагодаришь, и долго будешь расплачиваться картой банка, которая не читается.

Мир этих женщин крутится вокруг мужчин. И все разговоры в любом итоге снова о мужчинах. Их успешность определяется подарками и статусом мужчины, который их покупает и дарит.

Лебёдушки много говорят о себе и о «свояченицах» из их клубкового клуба целующихся змей. О тех дарах, которые они получали, и которые можно будет, вопрос – где, от кого и как, снова и вновь, и вновь получить. Самая молодая из сидящих за столом и почему-то в этот раз самая дерганная, резкая. В этот раз мешанина из рассказов где одна с мужчиной, который разводится, после годовой аскезы на отношения и секс. Двое незамужних, одна любовница тире вторая жена у которой ребенок от богатого бизнесмена сироты, для которого дети и семьи, наверное все или почти все, но все когда-то проходит, и чувство долга не вечно, и любовь, и красота и желание и молодость. Вторая, бывшая два раза замужем, но сейчас не хотящая вступать ни в какие отношения, и желающая только брать и принимать подарочки. Еще одна вышедшая снова замуж и перебравшаяся в столицу и овдовевшая от бывшего оставленного мужа, легка и хороша. Одна витающая в облаках, потому что по земле ходить ей тяжело. И одна потерявшая дочь, и со сходящим с ума сыном, но не гнетущая всех за столом своими бедами – владелица завода, одну махину наладила, другая пошла прахом, неисповедимы пути, как говорится.

Пока они лебедушки, но перестав под водой ускоренно работать лапками, станут ли они камнями и пойдут на дно или снова выплывут? Время покажет.

Восемнадцать камней. Наберется ли столько людей в ее жизни. И она ли их обтесала или они ее. Вопрос. Вопросы – вопросы, продолжают постоянно и почти всегда крутиться в голове. Даже когда она сидит с кем-то здесь, мысли ее почти всегда в каком-то очередном для всех других «нигде».

Япония. В какофонии гула слов, одно зазвенело, словно на другой частоте. В ее жизни многое складывалось пазлово, не поступательно-прямо логично: из пункта «А» в пункт «Б» вышел поезд. А на протяжении какого-то иногда очень длительного промежутка времени, в ее поле зрения или местности начинали появляться какие-то люди, события, действия образовывая словно какие-то участки реальности, которые ее сознание запечатывало подобно смоле, янтарной или эпоксидной, или вообще гипсом барельефа. Но нет, пока краски были, пусть и искаженные восприятием, но были. Барельеф все-таки сохраняет в точности форму, но забирает цвета.

Вот и вчера с этим рассказом про туры в Японию, один индивидуальный за 2 миллиона, второй – экскурсионный круизный тур с каютой по начальной цене за 200 тысяч без японской визы, с транзитной, с портом отбытия и прибытия в Китае. Это же можно и в Ченду к пандятам попасть, и к Хаяо с Тоторо в музее студии Гибли. Воооооууууу. И она зависла. Япония тоже и давно начала к ней подбираться, но как-то постоянно переплетаясь с Китаем. Розовая книжка по китайской мифологии подтверждала ее мысли о том, что две эти такие разные страны все-таки были неразрывно связаны буддизмом и божествами. Розовая же футболка с горою Фудзи в цветах сакуры и приветствием konichiwa, и розовая побледнее тоже с горою Фудзи но уже без надписей на японском и сакуры, и розовый более бледный. Она смеялась, (ого, оказывается есть манга с таким названием) голубой период у Пикассо, а у нее розовый. Хотя всю свою жизнь она ненавидела розовый цвет, как символ женской наивности, романтичности и глупости. А вот теперь потихоньку и с трудом принимала, и тайно восторженно, наверное, все же любила. Посмотрим.

Итак. Городок Хита на Кюсю, где Исаяма вдохновился плотиной при написании «Атаки титанов» (Отдадим наши сердца!) эх, что ж так до слез-то прям история отзывается. Я прям плачущий Эрен Йегер (и орущий несомненно тоже).

Музей Гибли в Митаке. Ну тут просто без комментариев. Город Нагакуте (примерно 250 км от Токио) парк Гибли. Да простит меня великая Япония, остальное опционально. И да простит меня великий Китай, – Ченду и музей Панд. Вот те места, в которых я прежде всего хочу побывать и увидеть. И хотя бы впервые за долгое время что-то вызвало мой живой интерес.

Что ж. Восемнадцать камней. Два необработанных. Один, судя по всему – гранит, тепло-розовато-красноватый с серо-чёрными вкраплениями слюды.

Второй поменьше, бело-серый, с серым голубовато-зеленоватым отливом в середине, но не разглядеть, надо спил делать или обтачивать.

Третий самый большой. Наверное, тоже гранит. Ох в нем и намешано всего. Этот, я, наверное, выбираю для себя. Тут и черный, прямо два косых овала, и малиновый словно столб из малиновой же воды, поверх озера вырос, и серо-зелено-коричневые оттенки. Смотришь и не понимаешь. Таинственен, глубок, насыщен разным и красив. Только не для всех. Далеко не для всех. Большинству просто булыжник. Камень, как камень. Непонятное. Выбросить. Особенно если посмотреть не с той стороны. Слишком много всего непонятного намешано.

Четвертый, весь в прожилках мелких и крупных, с крупными вкраплениями слюды хрустальной. Такой бледно оранжево-розовый. Очень красивый и приятный глазу, почти весь отшлифован, самая большая часть на спиле видна.

Пятый небольшой прозрачный со спилом кусок белого кварца скорее всего. Спила даже два, на один из которых можно поставить и будет стоять. Чистый. Застывший.

Шестой с тремя спилами. Треугольный. Тут зеленовато серые и черные дорожки линии.

Седьмой очень красивый срез. Тут четыре грани, в одной как в поверхности озера словно река прозрачная между двух берегов, берега каменные, обрамлены каемкой, а в середине бездна вод, но переверни и поставь на эту гладь, и не поймешь ничего. Камень, как камень, булыжничек. Возможно тот, второй, тоже что-то похожее мог бы показать, если бы его грамотно спилили. Может он тоже что-то прячет, а может и нет.

Восьмой. Бирюза бирюзовая с пятнами белого, небольшой. Рисунок словно срез морской волны. Красивый и бесхитростный. Но взгляду приятно милый.

Девятый. Еще один белый кварц. Но этот помолочнее оттенка и большой. И вот уже на спиле видно, что словно расчерчено поле прямыми линиями и в них оттенки меняются, тут порозовее, тут побелее, тут посерее, тут пожелтее.

Десятый. Серая скала в золотом дожде слюды. Словно на гранит дождик золотой обрывками приклеили. Спил не открывает этой красоты, а наоборот, ее не видно, но плоская гора на нем стоит и зиждется.

Одиннадцатый. Оо, аметист. Бледно сиреневый дымчато-серый. Много-много играющих кристаллов торчат как, даже не знаю, с чем сравнить. Такие острые пупырышки. Красивый, но весь блеск и богатство не выдает. Надо бы отмыть его как-то что ли. Но если спилить. Все. Уникальность пропадет. И стоит он сам. Без подставки.

Дальше пошли все черно-серые, плоские и разной толщины. Один еще с вкраплениями малиновыми и золотыми. Но они столь незначительны. И пестрят, как платье, ткань которого такой мелкий цветочный ситчик. Треугольный со спилом, но спил не играет, а показывает лучшую версию рисунка. И вроде бы похож на мой и мог бы им стать. Но слишком все без крупных фракций. Как-то понятненько блекло и ровно. Он двенадцатый.

Тринадцатый вроде и темно-серо-белый, но как пламя. Умеренной плоскости, красив рисунок. Обтесан весь с самых больших трех сторон. Но есть в нем что-то темное и боевое. Хотя и свет есть.

Четырнадцатый. Ровный прагматичный серый полуквадратный спил. Чёрный, серый и белый. Похож на двенадцатый. Только палитра ещё меньше. Там хоть впрыски цвета есть. Тут вообще всё понятно скучно ровно.

Пятнадцатый, как и тринадцатый, только больше темно-серого и черного и сам он более округлой формы потолще и не такой мятежный. Сделал из себя свою лучшую версию своей данности. Инь и Ян. Но если всмотреться, то можно и горы с бурлящим водопадом увидеть, и темные трещины глубин Байкала.

Шестнадцатый небольшой и плоский, черный с золотым блеском. Всполох, пятно золота на черном фоне. Не расскажет он свою историю. Только быть может когда-то. Самый тонкий. Пять граней многоугольная форма.

Семнадцатый. Потолще и побольше шестнадцатого и почти прямоугольный. Почти ровные полоски платинового и золотого. Красивый, но может служить подставочкой.

И, наконец – восемнадцатый. Черно-серый скошенный овал как зеркало. Хотя если присмотреться увидим и вкрапления и хрусталя и золота. Две плоские грани, но не друг над другом, а под углом. Хотя второй спил не отшлифован и золота там нет.

Чтобы что-то увидеть это нужно или подсветить, или вывести на поверхность, иногда спилив или сбив верхние слои или налипшую грязь или другие инородные образования, и чтобы этого «чего-то» было нужное количество. Даже крупица золота, так сложилось, что для людей ценна и особо внимательным видима. Почему интересно? Потому что золото, как материал, привлекателен и удобен, достаточно мягок, достаточно тверд, маняще светится и не ржавеет? Почему его из многих в древности выбрали и возвели в ранг высокоценного средства обмена.

Если делать шкатулку, то как обрабатывать камни, на что их клеить, как подгонять, чтобы не расколоть, чем заполнять швы? Хорошо бы, чтобы материал не особо отличался и гармонично сочетался с природными минералами, та же янтарная смола, ведь она бывает судя по всему и в жидкой форме. До того, как затвердеет, застынет и останется в твердой каменной форме навсегда. интересно, можно и в жидкую янтарную природную смолу до ее загустения добавить частички золота, наподобие сусального? чтобы получился лак уруси, который используют для склеивания мастера кинцуги. Удивительное всё таки свойство янтарной смолы, вбирать в себя не смешиваясь и сохранять в себе что-то инородное, возможно убивая его, но сохраняя существование в гораздо более продолжительном времени, нежели бы это живое жило и разрушалось и в результате умирало и исчезало. Красота мимолетна, её совершенство облекал в камень скульптур древний мастер Микеланджело Буонаротти, каррарский мрамор, одно неверное движение, и глыба безнадежно испорчена, а каких трудов стоило её добыть, спустить со скал в то время и в целости и сохранности довести. Творческий гений пожирает и расходует колоссальные ресурсы, и нуждается в них постоянно, поскольку сотворяет как демиург новые миры. Медичи меценаты и Микеланджело и Леонардо да Винчи. И первый из них Козимо Медичи, потомственный банкир, создатель Платоновской академии, которого жители Флоренции нарекли «Отцом народа» Pater Patriae. Хотя пережил и взлеты и падения, тюремное заключение, изгнание и даже ожидал казни, боролся за власть и обрёл её. Покровителями Леонардо были и Борджиа и Николо Маккиавели, и французский король Франциск, милостию которого он смог наконец-то «свободу грезить, мыслить и творить». Интересно, что бы получилось у двух величайших гениев эпохи Возрождения, если бы они, не смотря на взаимную антипатию, а может и, преодолев, и излечившись от нее, все же довели до конца оформление зала Большого Совета в Палаццо Веккио (Старого Дворца), ратуши во Флоренции.