Предатели. Цикл рассказов

– Где Оля в этом зале? Она есть в этом зале?

– Не знаю.

– Почувствуй ее. Узнай ее. Она может быть кем угодно. – Стася выдержала паузу. – Ну? Видишь?

Стасов обвел зал внимательным взглядом и покрылся испариной. Он нашел ее. Она выглядела иначе. Но то, что он испытал, глядя на нее, нельзя было спутать ни с чем. Она сидела за подсудимым и была пожилой черной женщиной, судя по всему, его матерью. Она смотрела на судью с ненавистью, болью и еле заметной надеждой.

Стасов еще какое-то время молчал и потом почти отчаянно сказал тихо:

– Да. Она там.

– Расскажи о ней.

– Она мать подсудимого.

– Очень хорошо. Что еще ты видишь?

Стасов смотрел только на мать, глаза ее черные горели яростью, когда он зачитывал приговор. Он не хотел видеть этого лица. Оно пугало его.

– Я выношу приговор о смертной казни. Ее сына уводят, – говорить Стасову становилось все сложнее.

Стася вытягивала из него слова щипцами. Ноги, подобранные под себя, затекли, но она боялась пошевелиться, чтобы не сбить его. Ей казалось, все идет как надо. У них получается.

– А теперь тебе надо уйти оттуда, ощутить себя в самом теплом и прекрасном для себя месте. В доме своей души. Там может быть светло или темно, там может быть как угодно, так, как хочешь ты, как полезно для тебя. Ты видишь такое место?

Стасов с радостью покинул зал заседаний и упал в блаженное тепло. Он раскачивался в колыбели мироздания. Пространство обнимало его, как сотня материнских рук.

– Я ничего не вижу, я только чувствую.

– Что ты чувствуешь?

– Тепло, радость. Мне очень радостно.

– Рядом с тобой есть кто-нибудь?

– Я чувствую кого-то, но не вижу.

– Что ты чувствуешь к тому, кто там с тобой?

– Это как доверие.

– Очень хорошо. Сейчас повторяй за мной: «Покажите мне, что за контракт связывает нас с Олей, что хочу я получить от нее, а она от меня, чтобы мы выполнили условия нашего договора». – Стасов повторил слово в слово. А потом он всхлипнул, в уголке глаза у него блеснуло, а лицо исказила гримаса боли. – Все хорошо, все так, как и должно быть. Вы большие молодцы. Скажи мне, что она хочет получить от тебя?

– Она хочет получить оправдание. Ей так нужно это оправдание, она нуждается в справедливости. Ей больно, оттого что я суров к ней. – Стасов, казалось, и правда ощущал сейчас ее боль.

– А ты, чего хочешь от нее ты?

– Прощения. Я хочу прощения. Я отправил ее сына на казнь, его поджарили на электрическом стуле, он был невиновным парнем. – В своем забытье Стасов смог испытать всю ту боль, что только способна испытать мать, потерявшая ребенка. Он хотел плакать, но не мог. Ему хотелось перестать это чувствовать.

– Сейчас вы оба находитесь там, где можете дать друг другу то, что нужно. Ощути, как даешь ей оправдание и справедливость всецело и искренне. Представь, что смотришь на тот зал суда через экран. Представь, что можешь прокрутить события назад и проиграть по-другому, так, как тебе хотелось бы. Это приходит из самой глубины тебя, ты можешь это в полной мере. У тебя получается?

Стасов улыбался.

– Да, я чувствую. – Он раз за разом прокручивал слайд, как бьет своим молотком по трибуне и с подсудимого снимают наручники. Мать бросается к нему и целует жадно, жалобно. Черный народ вскакивает со своих мест, кто-то подбрасывает в воздух шляпы. Всеобщее ликование заполняет зал заседания, и с его души падает камень.

– А теперь получи ее прощение. Она тоже давно хочет дать его тебе.

Стасов лежал на кровати, вытянувшись в струну, как беззащитный ребенок, без бравады и сарказма, без напускной уверенности и атрибутов успешности. Он, накрытый одной простыней, с раскинутыми в стороны ногами, без трусов, дорогих часов и фирменного прищура беззвучно плакал.

Чернокожая женщина стояла далеко, но он хорошо видел ее руки, ощупывающие сына с дрожью и волнением, будто она не могла поверить, что и в самом деле может к нему прикоснуться, может забрать его домой. Она кинула на судью короткий, полный благодарности взгляд, и Стасов глубоко выдохнул, словно с него упала каменная плита.

– Ты можешь постепенно открывать глаза. Всё сделано наилучшим и наивысшим для тебя и всех участников истории образом, во благо мира и земли.

Стасов медленно открыл глаза. Стал растирать их кулаками. Наверное, хотел отвлечь внимание Стаси от того, что пустил слезу. Потом натянуто засмеялся.

– Что, мать твою, это был за сюрреализм? – Язык у него немного заплетался.

– Регрессивный гипноз.

– Гипноз-то бог с ним, а этот суд и старые руки. Что за сюжет, откуда нафиг это в моей голове и при чем тут Оля?

– Этого я не знаю. Не могу тебе объяснить. Не так важно, что ты увидел, важно, что ты при этом почувствовал. Подсознание апеллирует тем, что знает. Это могут быть сюжеты из кино или твои какие-то фантазии, а могут быть и воспоминания души, тут как кому больше нравится. Но для результата это не важно.

– А что важно?

– Важно дать ей то, что ей нужно. И взять для себя то, что нужно тебе. Не просто взять, а прожить это. Картинки, что ты видел, помогают перепроживать. А еще теперь важно каждый раз, когда болезненная ситуация будет возникать, не забывать о контракте. Я не знаю деталей вашей истории, но исходя из того, что я услышала, не единожды между вами должны были возникать ситуации, где ты отыгрывал роль судьи и не вставал на ее сторону, был с ней несправедлив, в то время как ей больше всего была нужна от тебя именно она, справедливость. И наоборот, ты косячил, и она винила тебя, не могла простить, в то время как тебя всегда было нужно ее прощение. Это ваш контракт. Он завязан на этих двух чувствах, которые вы упорно не могли дать друг другу, и обстоятельства, по-видимому, поставили вас в критическую ситуацию, самую острую, чтобы каждый дал другому то, что нужно, раз вы не справлялись на мелочах.

Стасов молчал. Стася не понимала, попала ли она в точку.

– Она аборт от меня сделала. Узнала, что беременна, уже когда мы расстались. Гордая была слишком и сделала. Даже не сказала ничего. Я, ты знаешь, даже на это был готов глаза закрыть. Мы сходиться пробовали. Но она всегда видела во мне этот осуждающий взгляд и не смогла. Мне казалось, я нормально себя веду, ничего не говорю, не делаю такого. А она просто не могла. Сказала: «Твой укор в каждом движении, в каждом слове» и ушла. Я не мог простить, наверное. Ну и ты права, до этого все то же самое в мелочах было.

– Ее душа не могла простить тебе гибели сына, а в этом воплощении сама убила, чтобы ты испытал все то, что она тогда. Испытал, оправдал и простил.

– Не знаю, что там с другими воплощениями. Да только как за такое простить здесь и сейчас? Это же наш ребенок был. Ему бы сейчас уже три было.

– Это ее жизнь, ее тело. Вы были не вместе. Она могла это решать. Точно так же, как и та черная женщина не могла обвинять одного судью за приговор, ведь там были присяжные, такая работа.

Стасов молчал, уставившись в одну точку.

– Как сейчас ты себя чувствуешь?

– Не знаю, будто на меня ведро холодной воды вылили. Знаешь, когда обливаешься, закаляешься. Потом такое чувство после этого, все мышцы расслаблены. Что-то вот такое.

– Это хорошо. Если приходит усталость и вместе с тем легкость, значит, удалось.

– Стась, я не верю в другие воплощения и жизни, я реалист до мозга и костей. Верю в то, что подсознание – неизученная херня, это да. Но этот судебный процесс, все так реально. Я не могу отделать от мысли, что это было.

– Знаешь, я тоже недостаточно экзальтированна и достаточно недоверчива. Мне кажется, знаешь, а не надо думать и разбираться в том, что ты увидел. Твой мозг выдал тебе это, и это помогло, что еще надо?

– А если вдруг?.. – Стасов сам себя пресек.

Стася смотрела на него влажными и темными глазами. На улице светало. Он притянул ее к себе, обнял и закрыл глаза. Он снова почувствовал себя в колыбели мироздания. Он плыл по теплым просторам эзотерического гольфстрима, по ее вьющимся волосам, как по волнам.

Она была счастлива. Счастлива оттого, что он перестал высмеивать ее. Оттого, что доверился. От признания им ее пользы. Стася ощущала себя принятой. Почему это было так важно, она не знала.

Глава 5. Утро. Шиповник

Солнце стояло высоко. Он дернулся, схватил с прикроватной тумбочки часы. Было тихо. После ночных практик Стасов забылся, упал в сон. Голова трещала. Он медленно поднялся с кровати. Вдруг ему стало страшно, что Стася ушла. Он, как ребенок в утро Рождества, понесся на кухню. Она сидела за просторным столом, подобрав под себя ноги, и читала книгу. Лицо ее было сосредоточенным и спокойным. Перед ней стояла чашка ароматного чая, испуская тонкую струйку пара. Стася надела свитер Стасова, и он, чуть сползающий с плеча, открывал взгляду веснушчатую ключицу. Перед ней на столе в овальной тарелке, перемигиваясь румяными бочками, один к одному лежали сырники. Она подняла на него глаза и улыбнулась.

– Что читаешь? – спросил он тепло.

– Нашла тут у тебя «Темные аллеи» Бунина. Любила в школе. Но представляешь, все забыла. Читаю как в первый раз.

Стасов улыбнулся.

– Это мамины книжки, она у меня училка русского и лит-ры. Прививала мне, прививала, да так и не привила. Я совсем у нее не литературный вышел. Но мне нравится, когда в доме есть книжные полки с классикой. Тогда мне кажется, что я отдаю этому дань, что ли.

– Чему этому?

– Отдаю дань литературе. Дань уважения.

– Но если ты этого не любишь, тогда зачем? Выходит, ты как бы притворяешься.

– Никем я не притворяюсь. Мне нравятся люди, у которых дома есть книги.

– Да глупости это. Сейчас можно все в приложухах читать и не иметь ни одной книжной полки.

– Приложение не то. Разница, как между аналоговой и цифровой музыкой.

– О том и речь, Стасов! Это как иметь проигрыватель и пластинки, но не слушать винил. Можно придумывать тысячу причин, почему ты их не слушаешь, что нужен повод, настроение и т. д. Или что наступит какое-то специальное время, когда ты начнешь это делать. Но это все отговорки. А можно просто включать патефон каждый вечер своей жизни. Включать вместо того, чтобы соглашаться на цифровую жизнь. День за днем.

Стасов подошел к столу и сел напротив.

– Да, нажать на пару иконок на смартфоне проще, чем открыть проигрыватель, достать пластинку, установить ее. Но можно же развить эту привычку и получать в разы больше удовольствия. Но это только при условии, что ты любишь это и разницу эту понимаешь. Как и с книжными шкафами. Идти надо от себя, а не от того, что тебе нравится идея о людях с этими полками или патефонами.

– Любишь ты поспорить, – Стасов смотрел умиленно.

– Мы еще ни разу не спорили, – Стася улыбнулась широким ртом. Было в ней что-то от Буратино и Мальвины, вместе взятых. Кудрявая озорная смесь.

– Откуда сырники?

– Налепила из творога твоего. Он бы испортился точно.

– Понятия не имею, откуда в моем холодильнике творог. И где ты вечно находишь еду? – Стасов взял сырник из тарелки и целиком отправил себе в рот. – Обалдеть, вкуснота. – Он прихватил второй и макнул его в тут же стоящую креманку со сметаной.

– Чай у тебя вкусный.

– С шиповником.

– Я люблю шиповник. У меня есть один куст шиповника, с которым я дружу.

– С шиповником? Дружишь? – Стасов многозначительно закивал, – Так-так, интересно. И как давно вы общаетесь?

– Да прекращай свой сарказм. Ну правда. Шиповник же, он очень круто меняется, у него то эти рыжеватые плоды, то цветы розовые. То он весь высыхает, сморщивается, колючки у него обнажаются, а то снова такой радушный, полный жизни. Так вот я ходила через проходной двор, и там целая клумба шиповником засажена. Я бывала там в разные моменты жизни и в разных настроениях и останавливалась около него, думала о своем. Трогала плоды или листья, они мне нравились. И как-то так просто начала сама с собой болтать типа: «Ну привет, шиповник, это опять я и опять у меня жопа». И знаешь, мне как будто пришел от него ответ. Мне стало все так понятно, и потом я снова, проходя мимо него, останавливалась там и болтала с ним.

– Ну это хорошо, что ты такая дружелюбная!

– Ха-ха!

– Стась.

– Ау?

– Я хотел сказать кое-что, – он опустил лицо и принялся ковырять стол ногтем.

– Только не опять вот это вот все, что любишь меня и я такая, какая сама не знаю, – Стася начала было растягивать рот в улыбке, как заметила, что Стасов посерьезнел. Она посмотрела на него внимательнее, чем обычно. Между бровей у нее пролегла складочка.

– Я перебираюсь в головной офис в Москве. Подавал заявку на перевод перед корпоратом. Босс говорил, что дело дрянь и он меня не отпустит ни за какие коврижки. Но сверху поднажали и дали добро.

– И когда перевод?

– Я думал, после лета, с сентября, но они забирают меня прямо сейчас.

– Прямо сейчас? – Лицо у Стаси вытянулось, и он впервые заметил на нем выражение беспомощности.

– На следующей неделе. Мне уже организовали корпоративную квартиру. Заканчиваю тут несколько дел и могу отчаливать.

Стася улыбнулась, но немного сдавленно.

– Это же очень хорошо, Стасов. И почему ты вообще передо мной отчитываешься, мы же сразу с тобой решили, что это у нас на выходные. Сегодня мне мелкого от бывшего забирать. – Она глянула на часы. – Так уже вот времени совсем не остается. Вот это я балда. Надо гнать домой, переодеваться, и за ним, а я расселась.

Стася вскочила на ноги, задела рукой креманку со сметаной, та с брызгами полетела на пол, измазала стену по касательной и дверь. Оба кинулись убирать. Стася размазывала сметану по полу, Стасов рыпнулся за мокрой тряпкой у раковины.

– Я уберу, собирайся за мелким! – приговаривал Стасов, растирая жирную сметану по полу.

– Я уберу, уберу, вот я неуклюжая, – причитала Стася, пытаясь снять следы своего свинства со стены.

Кое-как, больше растерев, чем убрав, оба они поднялись на ноги и посмотрели друг на друга.

– Давай я тебя отвезу, – произнес Стасов тихо и неуверенно.

– Нет, не нужно, я сама.

– Но я хочу.

– Не надо, правда. Перед смертью не надышишься.

– А мы вроде бы и не собирались тут помирать.

– Это верно. А что собирались?

– Жить и радоваться жизни.

– Это верно.

– Ты сможешь приехать ко мне как-нибудь. Может, даже с мелким, а?

Стася смотрела на Стасова внимательно.

– Да, погуляем там. Ну я обустроюсь сначала. А потом приезжайте, правда! Будет весело.

– Да, я помню, что ты любишь детей. – Стася обошла Стасова и направилась к прихожей.

Одним движением сняла свитер и осталась совсем голой. Стасов замер, уставился на ямочки на ее пояснице. Вокруг них пестрела россыпь веснушек взрывом конфетти.

– Может, я все-таки отвезу тебя? У меня сегодня все еще свободный день.

– Стасов, – она развернулась к нему и посмотрела в глаза, как охотник перед медведем-шатуном. – Не надо меня никуда везти! Я хорошо понимаю свое место. Всё классно. Было мило, правда. – Она надела платье в цветочек и тельняшку парня из кафе. – Кстати, я кофту отхватила. Вчера еще не подозревала, что будет так холодно. Что погода испортится. – Она сняла с плечиков косуху, надела и вышла за дверь.

Стасов глянул за окно. От утреннего солнца не осталось и следа. Небо стало темным и тяжелым. И правда, погода испортилась. Очень сильно испортилась.

Дома делать было нечего, Стасов не находил себе места. Вроде бы все у него было хорошо. Стася такая адекватная. Расстроилась, конечно, но могло быть и хуже. Правда, перед глазами стояла ее дрожащая нижняя губка. Может, ему показалось. Но как будто бы дрожала. Так бывает у детей, готовых вот-вот разрыдаться. Дрожь, которую она скрывала, больно покалывала Стасова в области груди. Скорее всего, показалось, решил он, стараясь об этом не думать.

Он наскоро собрался и поехал проведать маму. Она всегда была ему рада. Круглый столик с кружевной скатертью, уставленный сладостями, напоминал детство. Те же запахи, то же настроение. Только все меньше. Раньше мамин сервант виделся Стасову здоровенным, а теперь стал куцым, скукоженным. И хрустальная посуда, что стояла в нем до специального повода, теперь не казалась такой волшебной.

– Мам, а почему мы никогда из этих хрустальных бокалов не пили?

– Как не пили? На Новый год всегда доставали и пили.

– Не помню. Правда, что ли, доставали?

– Доставали, доставали, только когда к нам отмечать приходили тетя Алла с дядей Сережей, а когда мы вдвоем с тобой отмечали, то не доставали.

– Вот я и думаю. Вот и не помню. А я хотел бы.

– Чего хотел бы?

– Хотел бы всегда из них пить, и не только по праздникам. – Стасов подошел к серванту.

Мама дернулась по привычке его остановить, чтоб не лазил в сервант, и осеклась. И чего такого, пусть пьет из хрусталя, в самом деле. Он достал себе бокал. Вышел в кухню, сполоснул его и вернулся за стол.

– Чего это ты сам не свой, сына?

Стасов пожал плечами. Налил себе воды в стакан из кувшина. На кружевном столе стояли сырники, и они вывели его из равновесия.

– Чего не ешь? Твои любимые. Со сметаной двадцатипроцентной.

– Не хочу чего-то. Может, огурцы соленые есть и докторская?

Мама глянула на сына испуганно.

– Мам, а почему ты замуж так и не вышла второй раз?

Женщина выронила ситечко для чая. Приспустила с носа очки, сильно увеличивающие глаза.

– Ты с Олей, что ли, снова виделся? – Мать пыталась разглядеть в растерянном ребенке проблески знакомой личности.

– Нет, с Олей не виделся. Я, знаешь, мам, больше вообще не парюсь по той ситуации, ну было и было. Не осуждаю ее. Я все сделал ведь для того, чтобы она поступила так, как поступила. Мне ее судить нечего.

– Это очень хорошо, что ты это понял. Так, может быть, вам с ней поговорить? Скажешь ей все то, что мне сейчас? – Женщина говорила украдкой и аккуратно, знала, что обычно такие темы выводят сына из себя.

– А не хочу я, мама. Всё уже сказано и сделано, и самое лучшее, и самое худшее, все. Я ее так люблю…

Глаза матери засияли и снова потухли.

– Люблю, но уже как прошлое, пройденное. Ты мне лучше расскажи, почему не вышла больше замуж?

– Думала, нам с тобой без всех будет лучше.

– Хочешь сказать, это из-за меня?

– Не то чтобы. Из-за себя. Из-за всего. Не верила, что получится. Не представляла. Боялась. – Она задумалась. – Так было проще всего.

– Что проще? Что проще, ма? Тянуть одной сына? Жить без мужской ласки? Что же в этом простого?

– Проще не испытывать больше боли потери. Проще не разрывать сердце между тобой и еще кем-то. Проще ничего не решать и не менять.

– Мам! Ну ты же учила совсем другому на своих уроках! Мы без конца анализировали, как малодушен князь Андрей, убежавший на войну. Ты учила нас благородству, решимости. Как осуждали мы сестер Чехова, что только и грезили Москвой, но не делали ничего. И теперь ты говоришь, что просто боялась?

– Да, говорю, да. Да!

– А теперь ты советуешь мне идти за Олей? Так, может, мне тоже лучше просто ничего не решать? Почему это мне надо идти за ней, а тебе не надо было искать счастья? Почему, а?

– Да потому, что не было у меня такого, за чем идти. Да потому, что, может быть, если бы и было, и пошла бы я. И не было бы отговорок и оправданий. А не было, сын. Не было ничего. Выживали все, как могли. Детей поднимали. Не было дела никому до лямуров. У кого сложилось, тем повезло, а у кого нет, так и стали доживать.

– Доживать? Доживать? Значит, доживаешь ты? Со скольких лет ты доживаешь? С тридцати четырех, как папа ушел? С сорока доживаешь, как узнала, что он на другой женился и там свой маленький? Со скольких ты решила, что доживаешь?

– А может, и раньше. Может, и раньше. Может, я с детства с самого, с юности такая. Может, он потому и ушел от меня. А? – У мамы побежали крупные слезы из глаз, казавшиеся еще больше под увеличивающими линзами. – Я литературой зачитывалась с тринадцати. И все мне грезилось, что я такая же интересная, как героини. Такая же особенная. Всё хотелось видеть себя такой. А была я самой обыкновенной. И потому читать мне было всегда интереснее, чем жить. Там со стороны могла я определить, кто из героев прав, кто не прав, и так легко мне было в том мире, а в этом нет. В этом было страшно. Не бывает такого в жизни, как в «Барышне-крестьянке», что можно переодеться в того, кем не являешься, и начать чудить, не бывает, а в книгах бывает. Не разговаривают люди с цветами и животными, как Герда Андерсена, а если разговаривают, то они психи, скорее всего. Не бывает в жизни волшебства, мистики, когда можешь перенестись из одного пространства в другое, а в книгах – пожалуйста. Не варят люди каши из топора, нет скатертей-самобранок в природе. Не признаются прекрасным незнакомкам герои в любви сразу, как увидят. Не бросают в жизни, как в книгах, все ради другого человека.

Стасов расплылся в дурацкой улыбке:

– А если бывает, мам? Если вот это вот все, что ты перечислила, бывает в жизни?

– Ну, может, у кого-то и бывает.

– А если, мам, вот встречаешь такого человека, как из книг, а тебе за него все время немного стыдно? Вроде бы и нравится все это, но как-то непривычно, непонятно. Потому что правильно ты говоришь, в жизни все проще и площе.

– Мне всегда за отца твоего стыдно было, мне хотелось тихо и просто, а он то научное обоснование НЛО искал, то из трех рабочих радиоприемников собирал один нерабочий. То уходил в самоназначенную экспедицию в тайгу и возвращался с парой-тройкой клещей в промежности. То тащил домой раненых ворон и безногих собак. И когда он собрал один пакет вещей, обычный целлофановый такой, и сказал, что уходит, мне вдруг стало стыдно за себя. Всегда было стыдно за него, а тут за себя стало.

– За что именно?

– За то, что я думала, что я такая умная, начитанная, реалистичная. Я думала, я Татьяна Ларина или Раневская, а оказалось, что я человек в футляре.

– Нет, мамочка, не так это. Иногда просто встречаются герои из разных произведений, понимаешь. Папа был из Жюля Верна или Айзека Азимова, а ты из Пушкина, и вам друг друга не понять было, не услышать, как бы вы ни старались.

Мама улыбнулась, но горько:

– Ты вот у меня такой нелитературный был, а сейчас одним предложением объяснил мне всю мою жизненную трагедию на примере книг.

– Ну, во-первых, не трагедию. А во-вторых, у меня были хорошие учителя. – Стасов подскочил к маме и поцеловал ее в седую кудрявую макушку.

– Мне, мам, пора, есть одно важное дело. Я поеду. А ты возьми да и позови дядю Сережу с тобой в театр. Почему нет? Тети Аллы уже больше десяти лет нет. Вы оба любите подмостки и классику. Сейчас такой выбор везде, такой богатый репертуар. Сходите, а?

– Может, и сходим, может. Он давно зовет, а мне все неудобно было как-то.

– А ты сходи, сходи.

Стасов выскочил из квартиры, как подросток, перепрыгивая с одной ступеньки на другую. Сердце у него колотилось, билось взъерошенным голубем внутри.

Глава 6. День. Хлюпик

Дверь открыл мальчишка лет шести. Ее мальчишка, похожий на Буратино большим подвижным ртом и озорным взглядом. Только лицо его совершенно белое, не унаследовало от матери ни одной, самой малюсенькой веснушки.

– Привет! – произнес Стасов дружелюбно, чуть изменив голос, как не нарочно делают взрослые в разговоре с детьми.

– Привет. А кто ты? – спросил пацаненок.

– Я мамин друг.

Мужчина на пороге казался ребенку слишком торжественным.

– Новый какой-то? – спросил он, пытаясь разобраться.

Стасов ощутил замешательство. Из кухни появилась Стася в одной безразмерной футболке с наскоро собранным пучком на голове, из которого свисали выбившиеся пряди.

– Стасов, что ты тут делаешь?

– Я поговорить пришел.

Гость был взволнован. Стася видела это по его влажному лицу и не уложенным волосам. Он заметил, что она оценивающе смерила его взглядом. Поправил волосы растопыренной рукой, отчего стал еще более растрепанным.

– Сынок, иди в свою комнату, – Стася мягко направила мальчугана к себе и прикрыла за ним дверь. – Говори, раз пришел. – Она сомкнула руки на груди и прислонилась к стене.

Стасов ожидал иной реакции на свой приход, но был слишком возбужден, чтобы анализировать. Он понимал, что она злится на него за новость о переводе в Москву.

– Стась, я, знаешь, я ведь понял эту штуку про ногу. Я вначале решил, что это абсолютнейшая глупость, наложил эту концепцию на все свои прежние отношения, и нигде она не работала. И потом меня как шарахнуло. И я понял, что с тобой она работает. Понимаешь? С тобой работает. Мне совсем неважно, есть у тебя нога или нет. Да тебе эта бионическая нога даже пошла бы! – Он сиял, но Стася смотрела на него внимательно и отстраненно. – Знаешь, ты ведь как аналоговая музыка. Всё, как ты и говорила. Есть те, с кем просто и понятно, но неинтересно, предсказуемо. Нажал на иконку – и звучит, а жизнь, она не там, жизнь там, где сложно и в то же время радостно, и тогда оно ведь ценится куда больше. – Стася чуть улыбнулась. – Мне все было стыдно за тебя, все время было стыдно, но я хочу, чтобы мне с тобой было стыдно. С тобой вместе. Хочу этого.