Под вересковыми небесами

Папа теперь почти никогда не разговаривает. С нами не разговаривает. Или орет, или молчит. А Линн – она же ласковая, как кошка. На ней одной все в «Хейзер Хевен» и держится.

Глава 2

Телефонный звонок

Лиландтон, июнь 2001 года

Томас Палмер

Мелкая капель тарабанила по подоконнику. Достающий стук. По мозгам, по нервам самым. Я тогда еще не знал, но хорошо запомнил. Все в тот день хорошо запомнил. Когда случается что-то из ряда вон, каждая деталь в памяти застревает.

Часто следователи в кино спрашивают свидетелей: «Где вы были такого-то числа такого-то года такого-то месяца в такое-то время?», а люди им точно отвечают.

Так вот, тут подтвержу, это правда. Когда что-то выбивает из седла, все потом помнится. Время будто растягивается и дает возможность отследить мелочи. Как те капли, которые мозг мне выели мелкой дробью.

Ладно бы еще ливень. Он ведь просто шум. А капли – это пытка.

Я плохо спал ночью. Наверное, предчувствовал. Ворочался, пыхтел. Уснуть смог только к утру. А на рассвете стук по подоконнику разбудил наихудшим образом. Я тогда думал, что наихудшим, пока не узнал. А когда узнал, все бы отдал за то, чтобы те капли хоть каждое утро били мне в мозг. Лишь бы с Линн того не случилось.

Я всегда знал, что ее замужество – ошибка. Ей надо было не так жизнь строить. Не так. Сколько всего она могла! Да и еще ведь смогла бы. Совсем молодая.

Линни, Линни, Линни…

Я прикусил кожу на сжатом кулаке. Так прикусил, что кровь выступила. Почувствовал солоноватый вкус на зубах, но не мог разжать челюсти, как бойцовский пес. Думал, если разожму, то заору. Сестра была самым лучшим человеком.

Я вышел из комнаты и побрел по коридору «Хейзер Хевен», нашего фамильного гнезда. Главной достопримечательности Лиландтона. Он уже не тот, что раньше. Не как тогда. Ни «Хейзер Хевен», ни Лиландтон. А «Эйвери Холл» и попросту больше нет. Как школу закрыли, все тут покатилось под откос. Многие семьи разъехались. Остались только феодалы, как мы. Те, кто промышляет чем-то. Лесом или кленовым сиропом. Разрозненные дома, крупные и малые фермы со своими угодьями. Те, кто чем-то занимается, что-то производит. Те же, кто мог оставить это гиблое место, как крысы с корабля, разбежались, не дали городишке второго шанса.

Даже Линн и та уехала. А ей хоть куда, лишь бы с ним. А ему надо было ее от нас увезти. Может, и не от нас, а от того, что было в дни нашей славной юности. Но, как по мне, все, кто разъехались, слабаки просто.

Ладно. Не мне судить. Я свое дело знаю. Лес. Лес – наше с Тедом дело. А теперь еще и девочки. Малышки Линни. Они всегда любили приезжать в «Хейзер Хевен». Мы все сделаем, чтобы им тут было хорошо.

Я зашел на кухню и увидел Рут. Она уже знала. Я понял это по тому, как она стояла, опустив голову, машинально двигая по казанку большой деревянной ложкой. Ее сухие плечики были приподняты. Она украдкой утирала нос.

– Рут, что на завтрак? – спросил я, чтобы что-то спросить.

Она обернулась и только тогда заметила меня. Ее и без того крупные, навыкате глаза набухли и раскраснелись от слез. Она напомнила мне игрушку с ярмарки, которой если надавить на живот, глаза из орбит вылезут и язык вывалится. И все это с каким-нибудь дурацким писклявым звуком.

Рут не ответила на мой вопрос. Едва заметно ткнула пальцем в казан и продолжила мешать содержимое. Из высокого окна, которое начиналось от самого потолка и заканчивалось на уровне плеч, на лицо экономки, как на бюст в музее, лил холодный свет. На ее греческий профиль – такой, знаете, без перехода лба в переносицу. Я, конечно, зря отнес его к античности. В Рут определенно бродили крови коренных народов. За эту же версию говорил бурый оттенок ее кожи.

– Ты видела Теда? – спросил я. Хотя и так было ясно, что видела. Раз я ей не рассказывал, что случилось, должно быть, то был брат.

Женщина утвердительно покачала головой и слова не выдавила. Я понял, что диалога, даже самого затрапезного, тут не дождусь. Она любила Линн. Любила, когда та приезжала с девочками. Говорила, что с приездом детей дом наполняется жизнью. С этим трудно поспорить. Но не хотелось, чтобы «Хейзер Хевен» оживал теперь такой ценой.

Откуда-то сверху доносился шум. Я задрал голову к потолку, будто мог сквозь него увидеть, что там происходит.

Рут заметила мое движение:

– Бьюсь об заклад, Теодор занялся детскими.

– Детскими? – не сразу понял я.

– Вашими детскими. Как раз три спаленки. Вы их тогда закрыли, будто замариновали. Будто в один миг стали взрослыми. Тогда… – повторила она и замолчала. – Тогда все так быстро переменилось. В одну неделю. И вам, деткам, пришлось повзрослеть за несколько дней. А теперь и им придется. – Рут всхлипнула и утерла глаза рукавом. – Но они совсем малышки. Куда смотрел Господь, когда забирал их родителей?

Меня передернуло. Пока Рут молчала и хныкала, она вызывала куда больше сочувствия. А эти бабьи причитания и упование на Всевышнего – это никому не поможет.

Я сжал зубы и вышел из кухни. Не хватало еще разреветься на пару, утирая друг другу слезы и заламывая руки.

Проходя через холл, который еще никогда не был мне так отвратителен, я старался не смотреть на телефон. Раздутый, как перезрелая слива, с вывалившимся из него червем-проводом. Поднявшись по лестнице, я завернул в то крыло дома, которое пустовало приличное количество лет. Думаю, мы оставили его как есть, потому что не до конца попрощались с прошлым. Точнее, не хотели и не могли попрощаться.

До той заварушки в «Эйвери Холл» мы были действительно счастливы. Строили планы. Жизнь казалась непредсказуемо прекрасной. Сколько всего могло быть впереди. Мы с Тедом мнили себя Полом Ньюменом и Робертом Редфордом. Они почти как мы. Белобрысые двойняшки, разве что не братья.

Мы хотели сниматься в кино. Хотели уехать.

Я повернул налево и пошел узким коридором в сторону детских. Сколько мы не заходили сюда? Десятилетие?

Шум становился громче по мере приближения. Страшно было увидеть Теда.

Трубку взял я, когда позвонили насчет Линн. Телефон тогда шумел не переставая, и капли, что тарабанили мне в мозг, соревновались с ним в доставучести. Я лежал в постели и думал, что нервирует меня больше: капель или дребезжание звонка. Спустился только тогда, когда тот зазвонил второй раз. Должно быть, что-то срочное в такую рань.

Тед тоже спустился. Но опоздал на полминуты. Он стоял за моей спиной.

Висела немая тишина, такая, что может расколоть воздух. Что было бы, если б трубку снял он? Я бы молчал, а он бы говорил: «Да. Тед Палмер. Да. Что случилось? Что?» Тут я бы увидел, как у него ком встал в горле, но не понимал бы почему. И пытался бы прочесть по мимике. А он, как я, оттягивал бы момент. В надежде – вдруг ошибка. И потом я бы услышал: «Да, мы заберем девочек к себе. Да. Да, инспектор». И потом он бы положил трубку и посмотрел на меня, как я на него. И потом я бы произнес: «Линн?», а он бы кивнул. Я бы спросил: «А он?». «Тоже. С ней».

Но трубку взял я. Думаю, брат за это на меня и злился. Ему важно всегда быть первым. Я никогда этого негласного правила не нарушал. По своей воле не нарушал. А если так выходило, что нарушал, он всегда злился. Тед родился на шестнадцать минут раньше. Раньше пошел, раньше перестал делать в штаны, раньше переспал с девчонкой.

А ту трубку снял я. На полминуты раньше спустился в холл. Это все капли, что разбудили меня, тарабаня в мозг.

– Это дом Томаса и Теодора Палмеров?

– Да.

– Кто у телефона?

– Том Палмер.

– Это инспектор Уилл Хартнетт. Линн Уайт ваша сестра?

– Да. Что случилось?

– Они с мужем погибли в автокатастрофе. Мне очень жаль.

– Что?

– Мои соболезнования, мистер Палмер. Вы с братом указаны как опекуны детей Уайтов.

– Да. Мы заберем девочек к себе.

– Вы постоянно проживаете в Лиландтоне, штат Вермонт? В особняке «Хейзер Хевен»?

– Да.

– С девочками сейчас работают психологи. Вы сможете забрать их сразу после того, как с вами свяжется служба опеки. Вы слышите меня, мистер Палмер?

– Да, инспектор.

Первой по коридору шла комната Теда. Она оставалась закрытой. Напротив нее – моя. Тоже заколочена. В торце – комната Линн. Самая красивая, с окном в эркере. С кроватью под балдахином, напоминающим облако из сахарной ваты.

Я зашел. Тед носился туда-сюда, сбрасывая в центр зала хлам, который считал ненужным.

– А, Том! Заходи, мне понадобится помощь. Надо быстро все сделать. До приезда девочек. Чтобы они почувствовали себя как дома, понимаешь?! – Меня напугал его блуждающий взгляд. – Я тут немного похозяйничал, но думаю, ты не против. – Он засучил рукава и двигался порывисто, как офицер перед заранее проигранным боем. Кидался из угла в угол, хватал вещи и перекладывал их с места на место. В его движениях отсутствовала логика, будто ему нужно было делать хоть что-то, чтобы не оставаться наедине с собой. – Твою комнату мы отдадим Салли, она маленькая и ближе всего к лестнице. Мою – Карин, она, самая светлая, а девочка любит рисовать.

– Лаура тоже любит рисовать, – возразил я.

– Лауре мы отдадим эту комнату. Комнату Линн. – Тед развел руки в стороны, пытаясь то ли обнять, то ли объять розовое царство. – Лаура больше всего похожа на мать. Она будет жить здесь, в комнате Линн. Мы о ней позаботимся. – Лицо Теда скривилось в странной гримасе. – Раз о Линн не смогли, теперь-то точно все сделаем правильно.

– Мы можем только постараться, – ответил я небрежно и огляделся.

– Нет, мы сделаем! – ответил Тед жестко.

Краем глаза я заметил, что кто-то глядит на меня из темноты стенного шкафа. Это были глаза без зрачков, которые явственно таращились.

Брат заметил мое оцепенение, подбежал к дверце, открыл ее шире и выдернул оттуда маску Трусливого Льва. Напялил себе на голову и прошипел:

– Бу-у-у-у, – а потом замотал гривой, похожей на дреды. Это все потому, что сделали мы ее из распущенных шторных шнуров. – Помнишь, как появилась эта маска? – спросил брат, стягивая с головы уродливое произведение, которым теперь разве что детей пугать. Я кивнул, мол, помню, а он продолжил: – Мы сварганили ее вместе с Линн и Гэвином в тот день, когда ты лишился невинности с Делайлой Смит в трейлере ее папаши.

– Я? Мы оба, – поправил его я.

Тед как-то неуверенно кивнул.

– Кажется, именно тогда все и началось. – Брат присел на край кровати, продолжая разглядывать находку. Вертел маску на вытянутой руке, заглядывал в пустые глазницы и, мне казалось, говорил больше с ним, чем со мной.

– Что началось? – переспросил я.

– Это было началом конца.

Тед отшвырнул маску в угол комнаты, будто в один миг потерял к ней интерес или даже испытал отвращение. Та с глухим звуком ударилась о стену и, отскочив, шлепнулась на пол. Припав мохнатой щекой к полу, маска производила тоскливое впечатление. И почему людям свойственно очеловечивать то, что имеет сходные с ними черты? То, что имеет глаза, рот и нос, автоматически кажется живым. И почему тогда люди так легко готовы лишать жизни себе подобных? Странная нестыковка.

– Началом конца? – переспросил я.

– Да. – Тед встал с кровати и снова залез в шкаф, из которого до этого извлек маску. – В тот вечер на репетицию театрального класса к мистеру Потчепе впервые пришли Дэймон и Розамунд Флетчер. – Он углубился в дебри девчачьих нарядов, что висели рядком. – Помнишь?

– Да, кажется. Но разве это связано? – спросил я.

Тед развернулся. Улыбаясь, он долго и пристально глядел на меня, а потом спросил:

– Ты правда не понимаешь?

Я не понимал.

Несколько недель кряду Тед как умалишенный занимался комнатами девочек. Пригласил бригаду работяг с завода, заказал кукол, платьев, всякой мишуры.

Мы с Рут переглядывались и чесали в затылке. С одной стороны, вовлечение Теда умиляло, с другой, то, с каким лихорадочным волнением он это делал, настораживало. Казалось, он пытался компенсировать заботу, которую недодал Линн, в это гипертрофированное участие.

Я поднялся наверх и нашел Теда развешивающим платья в шкаф. Он чуть ли не двумя пальцами вынимал крохотные наряды из чехлов, в которых их доставили, секунду-другую разглядывал каждый и отправлял на штангу, где уже рядком красовались все оттенки розового, мятного, голубого, зеленого и желтого.

– Почти все готово, – затаив дыхание, произнес Тед.

– Это не слишком? – спросил я и обвел комнату, приготовленную для Карин, взглядом.

Она казалась больше жуткой, чем забавной. Во всю стену там красовались фотообои с персонажами из «Алисы в стране чудес». Безумные шляпники, здоровенные гусеницы и яйцеголовые близнецы при всем желании не могли показаться милыми. Но Тед не скрывал взволнованного возбуждения, и я не стал его отговаривать. В конечном счете всё лучше, чем страдать по Линн, которую уже не вернуть.

Снизу раздался шум. И мы услышали голоса.

Нас звала Рут:

– Приехали, приехали!

Мы переглянулись и поспешили вниз.

Подходя к лестнице, я сказал:

– Странно, что они не позвонили: сказали же, что позвонят, когда можно будет забрать девочек.

– Я отключил телефон, выдернул шнур, – ответил Тед. – Не хотел больше никогда слышать его треклятого звона.

– Но, Тед, нам нужен телефон. – Меня настораживало поведение брата. – А если бы органы опеки не смогли с нами связаться и девочки провели бы время с чужими людьми больше, чем следует?

– Как видишь, твои опасения напрасны, – развел руки в стороны Тед. – Их доставили к нам в лучшем виде! – Он остановился на лестничном пролете.

С одной стороны от брата висел портрет Джин Тирни, с другой – Вивьен Ли. Обе они были любимыми актрисами Линн. На Тирни сестра была похожа красотой. На культовую исполнительницу Скарлетт О’Хара – манкой энергией, сочетанием силы и женственности. Думаю, Тед развесил по дому эти портреты Линн в назидание. Чтобы та вспоминала о своей мечте стать актрисой, приезжая в «Хейзер Хевен», и о том, на что ее променяла. А может, он это сделал для себя. По тем же причинам.

– Надеюсь, вскоре твоя обида на телефон пройдет. Ты же не собираешься вечность держать его выключенным? – спросил я.

– А почему нет? На завод мы ездим каждое утро, кроме выходных. А выходные на то и выходные!

– Нам нужна связь с внешним миром, по крайней мере, когда девочки пойдут в школу, – отвечал я спокойно, приводя аргументы.

– Они не пойдут. Нет школ в Лиландтоне, разве ты забыл? – улыбнулся Тедди.

– Но… – возразил я.

– Все будет в лучшем виде, братишка! – Он похлопал меня по плечу.

Тед всегда делал так, когда что-то замышлял. Когда замышлял то, в чем мы непременно участвовали вместе, но доставалось ему одному. Ох и лупил его отец за такие дела. Иногда мне казалось, что оба они не могли без этих жестоких игрищ. Отец вымещал на нем боль от потери своей жены, нашей мамы, а Тед хотел боли, чтобы заглушить душевную, по тому же поводу.

– Мы не можем запереть детей здесь, – не унимался я.

– Именно это мы и должны сделать, как ты не понимаешь! – шикнул Тед, так что у меня волосы на голове зашевелились. – Мы должны были сделать это, когда Линн собралась уехать.

– Она была свободным человеком.

– Еще ребенком.

– Она могла делать то, что считала нужным, кто ты такой, чтобы решать за нее? За кого бы то ни было?

Мы начали орать друг на друга на лестнице и даже не заметили, как к нам подошла встревоженная Рут. Она уперла руки в боки и метала из глаз молнии.

– Молодые люди, там на улице девочки, – сказала она с расстановкой. – Их привезли сотрудники службы опеки. Им нужно переговорить с вами кое о чем. Об обстоятельствах гибели Линн. Вы должны подписать какие-то бумаги, и, помимо прочего, было бы правильно взять себя в руки и предстать перед исполнительными органами в подобающем виде. – Рут поджала тонкие губы. Но глаза ее так и вращались то в одну, то в другую сторону, изучая нас с братом, как перископ подводной лодки.

Мы спустились в холл. Из открытой нараспашку двери можно было заметить, как синеет за высокими створками даль. Вересковое поле ширилось, разливая по пологим холмам голубовато-лиловый цвет. С тех пор как умер отец, а Линн уехала из «Хейзер Хевен», наш двор потерял ухоженный вид. Зарос сорняком вперемешку с вереском. Как и многие другие лиловые поля. Такого же оттенка были глаза Линн и мамы. Раньше и у Теда, но теперь они совсем серые. Их теперь от моих не отличишь.

Девочки стояли на ветру. Сбились в комок, как три замерзших воробушка. Они столько раз приезжали в «Хейзер Хевен» и всегда шумно забегали в дом, плюхались на мягкую мебель, мучили и тискали уличных котов. Но не теперь. Малышки стояли растерянно, опустив глаза, словно боялись заходить в дом. Словно, если они войдут, все переменится. Словно с того момента, как они перешагнут порог «Хейзер Хевен», они окончательно разорвут связь с миром, в котором жили раньше.

Кудрявая белобрысая головка Салли едва доставала сестрам до подмышек. «Мелкий бес» у нее от отца. Карин, пожалуй, больше всего походила на нас с братом. Прямой нос, правильная, чуть скучноватая красота. Лаура же до странности напоминала Линн. Бледное лицо, длинные черные волосы, заплетенные в две тугие косы. Но на внешнем их сходство с матерью заканчивалось. В характере, словах и поступках они полностью отличались. Не было в Лауре ласковости кошки и окутывающего внимания, которыми обволакивала наша сестра всех и каждого. Лаура казалась закрытой, тихой и отстраненной. Словно всегда чуть-чуть не здесь. И да, глаза. Глаза у нее были карие, как у папы, очень светлые, можно сказать, волчьи. И от этого ее прозрачно-желтого взгляда иногда становилось не по себе.

Глава 3

Циник и атеист

Шри-Ланка, 2019 год

Курт МакКелли

Дерево в центре площади походило на спрута. Ветви-щупальца охватывали пространство у входа в Национальный госпиталь ментального здоровья Ангода. В жизни не видел таких великанов. Оно просто торчало из клумбы, как зарывшийся головой в илистое дно осьминог. Здоровое, вековое, с необъятным стволом, нарочито театральное дерево. Может, именно оно добавляло атмосфере драматургии.

Я представил себя героем пьесы или кинофильма. Молодой честный врач, приехавший в психиатрическую лечебницу на краю мира и попавший в водоворот странных, загадочных обстоятельств.

Молодой? Относительно. Честный? Пожалуй. Но у честности, как и у религиозности, сильно размыты границы. Потому я предпочитаю не принадлежать ни к каким конфессиям, кроме собственного кодекса чести. В психиатрической практике встречается столько страшного и странного, что частенько задаешься вопросом: кто писал эти грустные, лишенные здравого смысла человеческие судьбы? Можно было бы сказать: Бог. Можно было бы. Но я атеист. Многие врачи – атеисты. Это удобно. Нет соблазна обвинить в своих ошибках кого-то другого.

Тропинки. Тишина. Мрачная обшарпанность строений. Я сидел на лавочке в тени ветвей древесного спрута и читал записи в блокноте. Ждал, когда за мной спустятся.

Крупный охранник, похожий на ланкийского Шакила ОʼНила, поглядывал с недоверием. Кругом сновали милые смуглые девушки в серых платьицах до колена, в белых чепцах и таких же гольфиках. Точно медсестрички из Silent Hill. Их благочестивый вид вызывал скорее тревогу, чем успокоение. Сбиваясь в стайки по три-четыре, они сновали туда-сюда, оценивая меня. Сплетницы-старшеклассницы.

Я еще не привык к местному колориту и надеялся не привыкнуть. На Ланке для меня было слишком жарко, слишком грязно и слишком много внимания. Единственное, что заставило притащиться сюда, это пациент. Пациентка. Гражданка Соединенных Штатов Америки – Лаура Арчер, как она именовалась сейчас. Больше известная общественности как Лаура Хитченс. Несколько лет назад она подозревалась в громком убийстве жениха. Тогда ее причастность к делу не была доказана. Тем интереснее, что имя Лауры всплыло снова, в связке с еще более пугающими происшествиями, но уже вдали от дома. Снова убиты мужчины. Снова тем же способом. Сильный удар по голове, совершенный левой рукой. Но виновница не вызывает ничего, кроме сочувствия.

Я писал диссертацию на тему диссоциативного расстройства идентичности, когда учился в Пенсильванском университете, и потом много лет специализировался на теме расщепления сознания. Наверное, поэтому меня ангажировали разобраться с ситуацией, как эксперта и представителя страны. А может, никто, кроме меня, не согласился тащиться в такую даль.

Задача стояла освидетельствовать диагноз и убедить власти Шри-Ланки передать пациентку на родину, для дальнейшего разбирательства. Лаура обвинялась в убийстве двух граждан Америки в противовес одному ланкийцу, потому судить или лечить ее мы хотели сами.

Я не был уверен, что подозреваемая действительно имела упомянутое расстройство, которое встречается в массовой культуре гораздо чаще, чем в жизни. И именно благодаря фильмам и книжкам синдром множественной личности стал спекулятивным инструментом для тех, кто пытается избежать наказания или привлечь внимание.

Задача, которую я решал лично для себя в этой авантюрной вылазке, – личный бренд. Я вдоволь наработался в чужих интересах и открывал собственную практику. Огласка за счет громкого дела Лауры Хитченс виделась мне хорошим способом заявить о себе.

Недавно я расстался с гражданской женой Лизой, которая ушла от меня после семи лет совместной жизни, так и не дождавшись заветного кольца. Что ж, тем лучше. Я был абсолютно свободен и предоставлен самому себе. Лиза иногда снилась мне и, может, еще потому я хотел сменить обстановку. Все в нашем доме напоминало о ней. Тихие, счастливые, неразличимые между собой годы.

За мной, мирно сидящим на лавочке под древесным спрутом, вышла Сави Сенанаяке, врач, с которой мы вели переписку. Это была невысокая миловидная женщина, чуть квадратного телосложения, с чистой и гладкой кожей кофейного оттенка. Она улыбнулась и протянула мне руку. Одета Сави была по-европейски: в блузу и джинсы.

– Курт МакКелли, – ответил я, крепко пожав ей руку.

Мне понравилась открытость коллеги. Женщины, которых я успел повстречать на острове, были приветливыми, но отстраненными. Кокетство – да, физический контакт – ни в коем случае.

– Вы мужчина, – сказала она, улыбаясь.

– А не должен?

– «МакКелли» ассоциировалось у меня с женщиной, и потом у нас на отделении не бывает мужчин в работе с пациентками.

– Это проблема?

– Не для меня. Но общество у нас очень традиционное. Пройдемте?

Я пошел за Сави. Она вела меня длинными тропами и переходами. Территория Ангоды оказалась непомерно большой. Корпуса, корпуса. Милые лужайки, охрана и решетки на окнах.

– Как она? – спросил я.

– Ваша соотечественница?

Я кивнул.

Сави пожала плечами с легким смущением:

– Сейчас увидите.

Мы зашли в большой барак с бесконечной вереницей железных кроватей, тянущихся вдоль стен по обеим сторонам.

– Вот она, – врач указала рукой на койку в центре зала. На ней, поджав под себя ноги, лежала брюнетка с длинными и спутанными волосами, весившая не больше восьмидесяти восьми фунтов. Она постанывала, будто ребенок, баюкающий себя.

– Пациентка не ест, не пьет, непрерывно стонет. Ее сторонятся другие пациентки. Вот история болез-ни, – Сави Сенанаяке протянула мне серую картонную папку. – Ознакомьтесь.

– Хорошо, – кивнул я. – У меня будет кабинет, где я смогу терапевтировать пациентку?

– Да, для этого все готово, – кивнула Сави.

– Спасибо. Я почитаю ваши записи и выпью кофе, а потом вернусь на отделение, – сказал я.

– Я вас провожу и покажу, где кофе наименее мерзкий. – Сави начинала мне нравиться. Она понимала степень важности кофе во врачебной жизни.

– Только не ждите, что сможете найти на территории Ангоды капучино или двойной латте. – Кажется, доктор Сенанаяке немного флиртовала со мной.

– Где вы учились? – спросил я, пока мы шли бок о бок по узкой дорожке, заросшей мелкой поджаренной на солнце травой.

– В России. У них отличная психиатрия.

Я забыл, что потею и плавлюсь, как свеча. Принюхался к себе. Вроде ничего. Вытер набежавшие на лоб капли.

– Неожиданно. Россия. Морозы вас не пугали? – «Сейчас бы мороза», – мелькнула шальная мысль. Рубашка моя вымокла пятном Роршаха на спине.

– Пугали. Морозы и медведи. Но обошлось. – Сави улыбнулась.

Я представил ее со снежинками на ресницах и в ушанке со звездой на лбу, как у Шварценеггера в «Красной жаре». Это вызвало милый когнитивный диссонанс.

Мы остановились. Она указала рукой в сторону отдельно стоящего здания, около которого, как голуби на венецианской площади, толпились одетые в серое медсестрички. Увидев меня, те разом замолчали, по-птичьи повернули белые головки в накрахмаленных чепцах, а через секунду защебетали вновь.

– Вот тут, – сказала она, и, когда я уже пошел к кафетерию, Сави окликнула меня: – Будьте осторожны, доктор МакКелли.