Узы

– Не вы ли, ясная пани, будете Наталья Семёновна? – останавливается, улыбается, опирается подбородком на высокий посох.

– А тебе-то что, добрый человек?

И надо бы на вы к нему, из благородных он небось, хоть и в простом армяке.

– Долго же я вас искал! – снова улыбается. Радуется жизни. Воле. Вспоминает что-то, гасит улыбку. – Я от отца вашего весточку принес.

Сердце ударяет один раз посильнее – вдруг жив? – но замирает сразу. Она и день, и час знает, когда отца не стало.

– Мой отец на каторге умер. Давно.

– Я его хоронил.

– Ну? Ладанку принес?

– Да. Она ее в ларчик положила. Поплакала. Ларчик в красный угол поставила.

– То есть он у тебя на виду был?

– Я не знала, что вы ищете.

– Так, так, так… – Он начинает ходить по комнате. – Стой! Пожар! Ты видела пожар! Где ларчик был в это время? Три шага вперед сделай.

– Там стояли дети и вещи лежали. Он сверху.

– Жалко будет тебя отпускать! – Он хихикает. – На самом виду, всегда – на самом виду! Теперь смотри по сторонам, на братьев и сестер. Кто из них оставил ларчик себе?

– Я больше не могу… У меня уже нет сил…

Мелок стучит по полу.

– Чуть-чуть осталось, совсем немного. Давай, давай! Шаг вправо.

Коммунальная квартира на первом этаже. Двор-колодец. Саночки на улицах, саночки… Мертвые на саночках. Черная вода в проруби. Ведра обледеневшие.

– Ларчик. Нас интересует перламутровый ларчик. Саночки нас не интересуют.

Да, «этих» тоже интересовал только ларчик. Настолько, что людские жизни рядом с ним ничего не стоили.

– Он стоит в большой комнате на серванте. Довоенный сервант, стекла… армированные, что ли? Не совсем прозрачные, не гладкие.

– Когда?

– Это… совсем недавно. Телевизор «Радуга» рядом.

– Так… Где?

– Большая коммунальная квартира на первом этаже.

– Очень точный адрес. Сейчас я достану карту, попробуй увидеть поточней.

– Я… не могу больше…

– Смотри. Внимательно смотри. Перламутровый ларчик с медными уголками.

– Вот здесь. Наверное. Точно здесь.

– Милая моя, это новостройки. Ты карту Питера никогда не видела? Там нет больших коммунальных квартир.

– Это здесь. Пожалуйста, я больше не могу, мне надо отдохнуть.

– В поезде отдохнешь. Поехали.

– Но… но я не могу, мне надо домой! Мама с ума сойдет!

– Сейчас ты позвонишь маме и скажешь, что остаешься у подруги. На два дня.

– Я не могу, у меня ребенок!

– Хватит! Мне наплевать. Я считаю до десяти, и ты звонишь маме.

Нет смысла плакать и сопротивляться. Пусть «этот» найдет свой ларчик, пусть все это кончится, наконец! Мягкий вагон постукивает колесами, успокаивает, навевает сон. Хороший ритм, под него в самом деле можно отдохнуть. И пусть приснится что-нибудь светлое. Нет сил больше видеть пожары, убийства, каторжников, злодеев, мертвецов. Кони. Пусть приснятся кони в тумане у реки…

Но вместо коней в тумане старик с обгоревшим лицом склоняется над изголовьем: «Эта вещь дороже жизни…» Каторжник, заросший бородой, хватает за шею: «Эта вещь дороже жизни…» Девочка-убийца смотрит дурным глазом: «Эта вещь дороже жизни…»

Вещь не может быть дороже жизни! Нет таких вещей! А если и есть, все равно ничего нельзя сделать. Ничего!

С каплей чужой крови принимаешь на себя не только проклятья рода, но и его обязательства.

Нет же, нет! Это чужая кровь! Чужая!

Чужая ли? Они стоят со всех сторон и не занимают места, словно время раздвигает пространство. Их много, очень много. Они не просят и не требуют – только смотрят. Из глубины времен. Из такой глубокой, где видно кровное родство со случайным прохожим на улице. Они смотрят и ждут.

Кровь рода не дает покоя. И не даст никогда.

– Надень перчатки, – говорит темный человек у дверей квартиры. – Я не хочу тебя подставлять.

– За… зачем? – слова застревают в горле.

– Я сказал: надень перчатки.

– Зачем я вам? Я же привела вас туда, куда вам надо. Этот ларчик здесь, не сомневайтесь!

– Мне некогда проводить обыск.

Звонок издает сладенькое «динь-бом». Шаркают шаги за дверью. И можно сделать вид, что ничего не понимаешь и думаешь, будто «этот» зайдет в квартиру, чтобы поговорить с хозяйкой, предложить ей за ларчик пять тысяч рублей (или долларов). Можно потом сказать себе: «Я не знала. Если бы я знала, я бы поступила по-другому». Но зачем тогда надевать перчатки?

А если не делать вид – то жизнь дочери дороже всего на свете! И своя жизнь тоже, тоже! Это нормально, это правильно, и незачем заранее обременять себя чувством вины! Чувством долга…

Выстрел звучит сухим щелчком, нестарая еще женщина навзничь падает на пол. Сестра. Все они теперь ее братья и сестры… по крови…

– Быстренько осмотрись, – «этот» перешагивает через мертвое тело в прихожей. – Где он?

Голова кружится, как лопасти лодочного мотора, взбивая воздух в пену. Тошнота катится волной, и вместо слов из горла выбивается всхлип.

– Прекрати истерику. Где он?

– Т…там… – рука поднимается сама собой, указывает на стенной шкаф.

На пол летит хлам: старые лыжи, затертые кожаные сумки, коробочки из-под монпансье с пуговицами и тесьмой. Потом книги, альбом – черно-белые фотографии веером рассыпаются по полу, пачкаются в крови. Крови мало совсем – сердце сразу остановилось.

– Точнее!

– Выше. На самом верху.

Пластинки. Граммофонные пластинки, которые бьются, – и они бьются. Марки. Исписанные тетради, подшивки журналов. Все это происходит на самом деле. Это не транс, не чужое воспоминание.

– Вот он! – темный человек смеется.

– Я… пойду? – она пятится к двери.

– Куда? Сейчас вместе пойдем. Неужели тебе нелюбопытно взглянуть?

Нет, не любопытно. Не любопытно!

Он идет на кухню, трещит электрическая зажигалка – или это шокер? Кожа ощущает разряд, дрожь пробегает по телу.

– Иди сюда.

Скрежет. Ломается крохотный замочек, со стуком откидывается крышка ларчика.

– Я не могу…

– Иди сюда, я сказал. Посмотри.

Почему она слушается этого темного человека? Почему по его приказу шагает через мертвое тело (сестры), боясь испачкать кровью сапоги?

Огонь. Высокий столбик синего огня – с конфорки снят рассекатель.

– Посмотри, – темный человек улыбается. – Можешь даже потрогать. В таких вещах в самом деле немало силы. Знаешь, что это?

– Нет. – Она прячет руки за спину, потому что боится: вдруг грамота прилипнет к пальцам?

– Это страница из славянской книги, написанной задолго до создания глаголицы. Возможно, сам Святослав Игоревич держал это в руках. Экспертиза точно установит и время создания пергамента, и время написания текста. И наверняка расшифрует, что тут написано.

– Это очень важный исторический документ?

– Ага. Гляди.

Темный человек подносит грамоту к огню. Пергамент коробит от жара, он загорается неохотно, он сопротивляется…

– Ты знаешь, что пока не нашли ни одного документа, который доказывает существование этого письма? – В голосе темного человека гордость.

Желто-красный огонь подбирается к его пальцам – почерневший, скорчившийся лист падает на белую плиту рядом с конфоркой. Нет, «этот» не похож на безумца. И те двое из далекого прошлого тоже. Они… слишком холодны, чтобы быть одержимыми. Одержим был тот, кто берег этот листок ценой своей жизни, даже не зная, что́ бережет. Наверное, в нем и вправду много силы.

Огонь этой силе неподвластен…

– Но зачем? Почему? – вопрос звучит беспомощно, по-детски.

Темный человек смотрит с улыбкой, глумливо.

– Потому что в те времена у славян не было своей письменности. Не было и быть не могло.

Для подготовки обложки издания использована художественная работа автора.