banner banner banner
Книга за месяц: миф или реальность? Фасткнига, или Волшебный пендель для начинающего, и не только, автора
Книга за месяц: миф или реальность? Фасткнига, или Волшебный пендель для начинающего, и не только, автора
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Книга за месяц: миф или реальность? Фасткнига, или Волшебный пендель для начинающего, и не только, автора

скачать книгу бесплатно


– Я тоже так думал поначалу. Пока не прочитал рецензию одного из читателей и не перечитал еще раз роман.

– И?..

– И понял, что главного героя нет и не может быть по сути вообще. Есть только тень от писателя, затем автора, наконец, читателя в лице автора и писателя, и наконец, читательницы, которая делает эту тень блеклой и почти невидимой.

– То есть ни писатель, ни автор, ни читательница…

– Никто не главный, все лишь претендуют на роль главенства, но в этой отчаянной борьбе терпят поражение, склоняя главу перед единственно достойным ее – романом.

– В таком случае роман…

– Вы так расспрашиваете меня, будто не имеете к нему никакого отношения? Будто бы он вам чужой! Что с вами? Вам плохо?

На этом роковом слове «чужой» автору вдруг сделалось невыносимо дурно, его лицо побагровело, а руки нервно затряслись. И вот уже второй раз за день он почувствовал себя беспомощным перед нахлынувшими изнутри эмоциями и, будучи не в силах совладать с ними, попятился, как рак, назад к выходу.

Как писатель очутился дома с книгой в руках, он не помнил. События, происходящие с ним с тех пор, как он стал автором, более всего походили на заколдованный сон, нежели на реальность. Он было собрался не принимать их всерьез, но не тут-то было. Все окружение неумолимо возвращало и обращало его к роману, который единственно и оставался отрезвляющим элементом в цепи беспробудных пьянок в честь его псевдославы. Делать было нечего, кроме как перечитать его с позиции читателя, поскольку только авторской уже было недостаточно. Перечитать и понять, что автора больше нет, что есть некий писатель, написавший некий роман, непрочитанный и забытый навеки, и есть другой роман, приписанный этому писателю по имени автор, о котором говорят все и будут говорить всегда. Да только вот это уже не тот роман, который он кропал бессонными ночами и проектировал в обрывках мимолетных снов и сладостных мечтаний, но другой, чужой, как это угадал издатель.

Его роман так и остался внутри него. А то, что было написано и напечатано, с самого начало стремилось из текста стать произведением наравне с писателем, жаждущим имени автора. Казалось бы, возвышение обоих напрямую зависело от их взаимного роста, однако между ними ни с того ни сего вдруг выросла стена непонимания – конкуренция и вражда. Из этого кризиса был один выход: подстроиться под ситуацию либо изменить ее. Никто не давал гарантии, что новый роман или даже частичная коррекция старого даст желаемый результат, зато можно было предугадать наверняка обратную процедуру. Поэтому автор, уставший от оправданий, оговорок и неловких интервью, сдался и отдал все лавры роману.

****

С тех пор как роман перестал быть частью его существа и стал нечто отдельным от него самого, внутри писателя образовалась невосполнимая пустота, бездонная дыра одиночества, которая, казалось, с каждым новым днем разрастается все больше и больше, грозя обернуть его в ничто. Ему необходимо было заполнить ее чем-то, но чем или кем – он еще не знал.

Каждый день в свежих новостях культуры он находил новую заметку о некогда своем родном романе, который, как блудный сын, отрекся от своего дома и пустился в путешествие по неведомым странам и далеким континентам. Его переводили, читали, пересказывали и обсуждали. Он был предметом горячих споров и оживленных дискуссий. Он стал символом эпохи, в то время как писателю отводилась скромная роль в многочисленной среде соавторов-читателей. Среди них была и она, один из первых его критиков, рецензентов и почитателей романа. Как бы случайно их столкнуло провидение на одной из таких вечеринок романистов, и они снова оказались друг против друга, не зная, что сказать. Некогда восхищение и удивление, потом разоблачение и разочарование сменили смущение и грусть.

Читательница: Не ожидала вас увидеть. Говорят, вы не посещаете подобные мероприятия и живете отшельником в глуши.

Писатель: Иногда, как видите, я все-таки выползаю из этой самой глуши в массы.

Читательница: Вот, я вас опять, кажется, обидела. Простите. Просто так говорят.

Писатель: Я удивлен, что обо мне вообще еще говорят.

Читательница: Вы же сами отказались от публичной жизни. Скажите честно, чего вы испугались?

Писатель: Как выяснилось, все-таки вас, хотя вы и не так ужасны, как вас рисуют. Да и не только…

Читательница: В каком смысле? Я вас не понимаю…

Писатель: Видите эту книгу? Знаете, чья она?

Читательница: Конечно, она же ваша.

Писатель: В том-то и дело, что она уже давно не моя. Она принадлежит всем, кроме меня, и одновременно никому, поскольку отныне она самодостаточна и независима.

Читательница: По-моему, это прекрасно. Каждый родитель мечтает, чтобы его дитя обрело свободу и независимость.

Писатель: Так же как и творец, грезящий об увековечивании своих идей. Творение, задачей которого раньше было приносить бессмертие, теперь получило право убивать – быть убийцей своего автора.

Читательница: Вы только что констатировали собственную смерть?!

Писатель: Увы. Отныне это самая что ни на есть правдивая правда.

Читательница: Может, мне вас отсюда украсть, чтобы у вас и вправду не случился смертельный приступ?

Писатель: Может быть…

Читательница схватила угрюмого и подавленного автора за руку и потащила за собой на улицу. Только так, вытащенный наружу чужими усилиями, ледяной писатель стал мало-помалу оттаивать и приходить в чувства. Эти чувства оказались чувством весны, которая распустилась серебристыми почками на деревьях, и искрящимися лучиками солнца в их ветвях, задев нечаянно одной из них за сердце автора. Он вспомнил, что когда-то тоже был весной – такой же сияющей и яркой, и что, возможно, это повторится вновь. От этой мысли он, сам не замечая того, вдруг улыбнулся читательнице, она подумала, что эта улыбка адресована ей, и ответила тем же, отчего обоим стало по-весеннему тепло и уютно. Слова были лишними. Поэтому они шли молча и тихо радовались тому, что повстречали друг друга – именно об этом шептались их пылающие глаза, сверкающие взгляды и липкие ладони.

Назавтра они проснулись с рассветом и очутились в объятиях друг друга, ничему не удивленные, лишь слега раздосадованные, что это не произошло раньше. Теперь, когда они сбежали от повседневности, забыли о реальности и погрузились в любовь, им только и хотелось, что проводить вместе дни и ночи напролет. Бездумно, безрассудно и без оглядки назад. Так оно с ними и случилось.

*****

Это произошло поздно ночью. Город еще спал. Писатель и читательница тоже спали, крепко обвивая стволы своих тел лианами рук и ног. Казалось, над ними порхали нимфы и посыпали сверху лепестками благовоний и роз. Их сон, мир очарования, миф, даже воздух вокруг наполнял некоей аурой мистицизма и таинственности – манящий, притягивающий, завораживающий, как полумесяц улыбки, выплывший из-за туч будничности и застывший на ясном небосводе их лиц. И если бы мир был ограничен стенами их комнаты, то это был бы уже не мир, а рай. Тогда как по другую его сторону образовался ад. Дело в том, что у издателя в эту самую ночь случилась ужасная головная боль и, как следствие, очередная бессонница. Уже который день в его голову долбится черт или сам дьявол и высекает в мозгу острием своих ядовитых трезубцев искры сомнений. Его мозг отравлен, мысли парализованы. И только чтобы окончательно не сойти с ума, он подбежал к телефонной трубке и набрал спасительный код цифр.

– Алло!

– Угу…

– Это автор?

– Угу…

– Извините, что так поздно вас беспокою, но это дело неотложной важности. Я пытался дозвониться вам раньше, но все как-то не выходило, точнее, я думал, что все обойдется, однако…

– Что случилось?!

– Речь о вашем романе…

– И что с ним?

– Видите ли, он совершенно вышел из-под контроля! Мне нужно встретиться с вами! Срочно!

– Хорошо, встретимся завтра…

– В том-то и дело, что тянуть больше нельзя…

– Ладно, в кафе на углу Малоямской через час.

– Жду вас. Договорились. Огромное спасибо!

Писатель встал с кровати нехотя. Читательница тоже не желала его отпускать. Разбуженные несвоевременным звонком, они пребывали в коме молчания и неподвижности зомби. Она очнулась первой.

– Тебе обязательно сейчас уходить?

– К сожалению, да.

– Это все из-за него – твоего романа?

– Судя по всему, да. Я знал, что рано или поздно это случится.

– Я тоже знала, что счастье – это не навсегда.

– Я скоро буду…

– А я буду тебя ждать, даже если это будет нескоро.

Она знала, что он не вернется. Подобно дикому зверю, он всегда смотрел в сторону леса, а по ночам выл на луну. Каким бы сладостным и уютным ни было бы это теплое место подле читательницы, хладнокровный инстинкт писателя, жаждущий свободы и одиночества, все еще довлел над ним. Но самым главным аргументом был на самом деле роман, который должен быть поставлен на свое место, и ради этого автор готов был поступиться всем и вся.

Теперь, когда она смотрела на него глазами, полными бушующей океанской пены и соленой воды, а он, не замечая, продолжал одеваться, претворяясь безмятежной пустыней и иссушающим эмоции ветром, все выглядело именно так, как оно должно было однажды случиться, как бы больно и печально это ни выглядело теперь. Они молчаливо отдались на поруки несущему их теперь уже по разные стороны течению жизни, и их взгляды были наполнены той странной томительной надеждой случайных попутчиков противоположно разъезжающихся поездов, что, может быть, когда-нибудь они и встретятся снова, но на этот раз их поезд будет идти в одном направлении, а они окажутся друг против друга. Сейчас уже порознь. Возможно, завтра. Но сегодня уже никогда.

Точно пробудившись от сказочного сна летаргии, писатель смотрел на изменившую ему, уже изменившуюся реальность, выходя из квартиры, спускаясь по лестнице на улицу, выходя во двор, осознавая наконец, как все это незнакомо в свете отрезвляющей действительности. Все это выглядело еще вчера таким романтичным, героическим и поэтическим эпосом времен античности. И теперь – таким безвозвратно разбитым в смысле содержимого, как розовые очки, и безнадежно потерянным в смысле прозаичности форм окружавшего его отныне мира.

Мир и раньше, бывало, казался ему серым и сырым, но почему-то именно сегодня серость и сырость оказались свойством не только внешнего, но и внутреннего его состояния. Именно в таком черно-белом спектре цвета и света представилось ему на мгновение все его прежнее существование, этаким вышедшим из срока годности и выцветшим фотослайдом поляроида. И даже привычная яркость ночных огней, пестрый колорит городских фонарей, фар и окон не смогли разукрасить его потухший взгляд. Таким же безжизненным встретил его и издатель. Увидев автора, он сразу же заговорил:

– Боюсь, у меня для вас плохие новости. Даже и не знаю, с чего начать…

– Начните с главного. К чему тянуть?

– Как скажете. Дело вот в чем. Вы, конечно же, поняли, что речь пойдет о вашем романе…

– Не тяните. Выкладывайте все как есть.

– Ладно. Сначала это были незначительные вспышки недовольств и жалоб со стороны отдельных читателей из разных уголков внутри и вне страны. Они присылали письма, якобы свидетельства, писали и опубликовывали свои доводы и доказательства. Но тогда мы не придавали этому никакого значения, пока они сами не придали это огласке. Я имею в виду – притязания на соавторство и даже авторство, наконец, это переросло в провокационные обвинения в плагиате. Они точно сговорились, ополчившись против вас. Вот, держите.

– Что это?

– Повестка. Они вызывают вас на коллективную дуэль в суд.

– Вы ошибаетесь, издатель, не они, Он…

Автор сделал паузу, но возможности отреагировать на последнюю фразу не дал. Выслушав издателя без малейшей дрожи в мускулах и чувствах, он молча кивнул ему на прощание и вышел вон. «Вон» было его спасением. Вон! Вон? Вон! Опять бежать, и может быть, на этот раз удастся скрыться, испариться, точно медуза, выпрыгнуть из невода морского и растаять в лучах обжигающего солнца. Нет. Уйти? Это однажды неизбежно, но не так. Лучше в борьбе, реванше. Вот что должно быть первостепенным теперь. Поэтому назад, а точнее, вперед, навстречу неизбежному!

******

Солнце не выходило из-за туч, как писатель ни старался его выманить, строя гримасу из массы морщинок, похожих на те, что оставляет след улыбки, но то, что было нарисовано на его лице, было фальшивой, дилетантской и неуклюжей попыткой выстроить из прямой линии дугу. Тщетно. Она не выходила. Уродство линий. Одновременно их естественная красота, отраженная в природе, в паутине тысячи небесных пауков, изваявших сеть облаков, диагонали туч и их искривленные вариации. В хаосе природы больше порядка, нежели в искусственно созданной нами утопии по имени социум. Нам не хватает смелости признаться в нашей беспомощности и неспособности создавать и изменять. Мы не властны над этим миром. Приняв эту мысль в лоно своего мозгового процесса, автор принял одновременно и свое поражение, хотя и не смирился. Видимо, искры этой вспыхнувшей изнутри молнии зажгли его изнутри, и разгорелся огонь новой надежды.

Прошел ровно месяц с тех пор, как он потерпел фиаско в схватке за часть того, что некогда составляло в совокупности с другими целостность его бытия. Он стал похож на разрозненный пазл, растерянный и затерянный где-то далеко в чулане давно заброшенного дома. Даже если кто-то и обнаружит его здесь, в этой глуши, едва ли ему удастся воссоздать оригинал, в лучшем случае – дешевую копию. Однако, как заметил Спиноза, каждая вещь стремится к продлению себя в пространстве. Как добавил к этому философ другой эпохи Унамуно, она жаждет быть, и эта жажда составляет единственно истинную человеческую сущность. Став вещью, мы еще больше очеловечиваемся. В затворничестве подобного рода автор осознал вдруг силу врожденных инстинктов. Да, роман надломил его, втоптал в подземелье нищеты и позора, но он все-таки устоял и не сломался. Некий стержень, как стебель пшеницы, примятый ветром, воспрянул и взвился ввысь с помощью недр земли, из которых он черпает силу. Свою силу автор брал в языке. Именно к нему он и обратился.

Поначалу он не знал, как к нему подступиться, какой слог подобрать, дабы из его начала вылупилось гармоничное созвучие звуков и слов, мелодия и песнь нового литературного шедевра. Зарождение новой жизни – это не так уж просто. Зарождение новой идеи – еще более трудоемкий процесс. Он берет свое начало в сфере бессознательного, там, где скрывается наш третий глаз, шестое чувство, девятые врата в мир сверхбытия. Проникнуть туда логикой мысли невозможно. Чувства слишком мимолетны и эфемерны, дабы его уловить. А другого нам от природы не дано. Возможно, прав был Платон, а словами Сократа глаголила истина, когда он ораторствовал на площади, убеждая в том, что на самом деле это душа, припоминающая мир идей, в котором она пребывала до переселения в тело. А возможно, это сам язык? Но он не дает ответа на столь дерзкий вопрос. По-прежнему глух, нем и безразличен к мольбам автора.

Безмолвие языка чудовищнее молчания покойника. Будучи еще живым, уже чувствуешь запах тлена и разлагающейся плоти, своей собственной плоти. Тишина мысли есть смерть тела. Впервые автор почувствовал ее присутствие так близко, что казалось, достаточно протянуть вперед руку, а она тут как тут, цапнет ее и вырвет своей костлявой клешней из тела вместе с потрохами. Его передернуло. Возможно, из-за сумерек и резкого спада температур. Писатель и не заметил, как целый день просидел за самодельным деревянным столиком в огороде, а белый лист, лежащий перед ним, так и не почернел. Даже надвигающаяся ночь не скрыла его пустоты. Более того, из-за тьмы вдруг вынырнула любопытная луна и, выследив его ярким прожектором своего взора, принялась тщательно изучать.

Удрученный и подавленный, писатель встал из-за стола, провел ладонью по листу и безжалостно опрокинул на него банку чернил. Так потухла еще не зажженная звезда. Однако это только кажется, что звезды исчезают, когда их накрывает ночной туман иль свет брезжущего дня. Просто мы чересчур ослеплены внешним зрением, чтобы прибегнуть к внутреннему. Поэтому, когда тот самый злополучный лист вдруг проявился в воображении автора, в тот самый момент, когда его голова коснулась подушки, а сознание – снов, он принял этот плод воображения за галлюцинацию, в то время как лист стал проявлять к нему благосклонность и заполнять форму содержимым букв и слов.

Видимо, его душа все-таки уловила своими радарами божественную волну идей, настроила с ней прерванную связь поколений и передала эти импульсы в тело через механическую работу рук. Руки бесстрастно исполнили возложенную на них свыше миссию и опали к земле. Там же обнаружил себя, к удивлению, и сам автор. Ночью перевернулся не только мир идеальный, но, как оказалось, и материальный тоже: гамак, на котором писатель отошел ко сну, оторвался от дерева, и он упал.

Очнувшись, автор увидел перед собой стопку исчерканных листков. На мгновение им овладели радостный трепет и волнение, сравнимое с детским восклицанием от обнаружения под елкой настоящего Деда Мороза с настоящими подарками. До поры до времени. Пока с Деда Мороза не слетает наскоро приклеенная борода, и перед ребенком предстает его нелепый родитель. Схожее разочарование поджидало и писателя, который еще спросонья, но уже вспомнив сон – тире – явь о новом романе, горящими глазами смотрел на рукопись и восторженно ликовал. До поры до времени. Пока не появился язык и не напомнил о своем существовании.

Достаточно было одного звука, намека на слово, и он тут как тут со своими правилами игры, в которой с неизбежностью проигравшим остается говорящий. И дело даже не в том, что, с рождения зазубривая наизусть языковую грамоту, никто не обратил наше внимание на сам принцип этого слогообразования и его первопричины, но в большей степени в том, что мы сознательно обрекли себя и свое будущее потомство на ограниченность мысли и рабство слова. Мы не способны сказать больше того, что нам позволяет выразить язык. И хоть нам и внушали все в том же детстве, что язык богат, обширен, могуч, но величие это распространяется на его славу, а не нашу.

И теперь, когда автор зачитывал работу своих мыслей и мышц, язык беспощадно коверкал, искажал и оборачивал их в бессмыслицу. Вам кажется, что это был просто самообман, иллюзия славы, которую даровал вам сон? А что если это был самый настоящий обман, обман, подстроенный языком против вашей самореализации? Что если то, что бессознательно вырвалось ночью из-под пера писателя, было нечто по-настоящему правдивым, было по-настоящему авторским, но наглухо запертым, зашифрованным от посягательств предательского языка?


Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Полная версия книги
(всего 10 форматов)