Лимба

Белые штаны Пончика на заднице промокли от пота, ффу, Лимба отвела глаза – как раз чтобы заметить, как с лестницы вбежал пацанок из асоциальных, с глупо обритой башкой, и, моментально унюхав трюфели и оценив ситуацию, на бегу поддал кулаком по конфетной коробке снизу: бац!! И конфеты шмелями разлетелись в душном коридорном воздухе. Кому-то попало в лоб, кому-то в белую рубашку, кто-то шарахнулся – пацанок ржал, убегая, ржали и догоняющие его такие же засранцы – а конфеты пошмякались на пол. И часть – на лацканы белоснежного костюма Пончика. Орала дежурная учительница, посылая кого-то за уборщицей, а конфеты уже растаптывали стада кроссовок, туфелек, ботинок, кто-то уже поскользнулся. Пятна от конфет были цвета какашек. Ржали, едва не сгибаясь пополам, Пломбирчик и Глина; Антошка, Кран и другие стояли у стены, Айнур, Аиша и Соня скорее ушли, чтоб не замараться в безобразии, Николина за руку утащила хихикавшую Икорову, тыкавшую в Пончика пальцем. Дежурная учительница подошла и начала орать теперь на Пончика, мол, сам виноват, есть еду можно только в столовой и прочее. Лимба не выдержала, подошла к Пончику – тот, красный, кипящий, даже попытки догнать бритого засранца не сделал – ну куда ему за увертливым этим гомункулом, все равно что дирижабль сквозь коридор пропихивать, и круглое пузцо его обиженно колыхалось, в голубых щелках глаз, кажется, было мокро. Ффу. Бритоголовый в компании двоих таких же ржал и прыгал метрах в десяти. Школьные клопы-паразиты.

– Не твой день, – сказала Лимба.

– Пойдем в туалете ототрем, – подошел Антошка – не на помощь Пончику, а на помощь ей.

– Нет-нет-нет, – остановила учительница, – теперь только химчистка! Не оттирайте сами, хуже будет! Жалко пиджачок!

– Конечно, жалко, – мимо прошла длинная и худая Любимкина, класса с восьмого всерьез работавшая манекенщицей и все лето отпахавшая в Китае. – Такого пиджачка на целый парус для яхты хватит.

На следующем уроке Пончика уже не было. Лимба тоже не осталась бы терпеть на себе парус для яхты в коричневых пятнах, сбежала бы переодеться или совсем. Пончик, разумеется, предпочел «совсем». Хорошо бы он и завтра в школу не пришел. Ирга все посматривала искоса на Лимбу, наверное, недоумевая, с чего это Пончик к ней с трюфелями, но так и не спросила. «Неразговорчивая» значит – неразговорчивая. Вот и прекрасно. Плюсик ей.

Вместо шестого и седьмого уроков повели на «Зори здесь тихие» в ближайший кинотеатрик, «Госфильмофонд», но Лимба и читала, и смотрела обе экранизации, и поняла, что еще раз такой ужас смотреть не выдержит. Потому через двадцать минут, кивнув какой-то квеклой – тоже, ясно, не больно-то рада этот советский хоррор смотреть, вон глаза закрывает, запястья трет и в ушах наушники – Ирге, тихонько отпросилась у Гусыни, и та, пригрозив сочинением, отпустила.

Почти никто и не заметил, как она ушла, только кто-то прошипел вслед про «все животные равны, но некоторые равнее», Лимба оглянулась, думая на Глину – но та с Пломбирчиком слюнявились прямо с краю ряда, где она остановилась, и мир для них не существовал. А шипела пиявка Икорова, обернувшаяся с другого ряда – о ней и думать не стоит больше секунды, но Лимба почему-то думала. Не дай бог быть Икоровой. Прилипала, присосавшаяся к толстой полуотличнице Николиной, все у нее списывавшая – и регулярно подкармливающая ее, да и других неразборчивых девчонок разномастными суши, которые приносила со своей подработки в «японском» ресторане в дежурных, каких-то не очень чистых коробочках. Пахло от Икоровой всегда чем-то вроде жареной картошки, соевого соуса, пролитых алкогольных шотов – отвратительно. Лимба, когда вспоминала, что Икорова есть на свете, сидит там где-то в конце третьего ряда, горбясь за Николиной, старалась «понять и простить»: от хорошей жизни девчонки в ресторанах не подрабатывают. И правда у Икоровой мать одна, приехали откуда-то из Новгородской области, живут в съемной квартире, вроде есть младшие – надо Икоровой как-то выживать. Вот и выживает. Мама правду говорит, «Выживание – изнанка жизни», тут не поспоришь. А после вечерней смены какие уже в школе уроки, какие домашки. Хорошо, что дуры-девчонки дают Икоровой списать, что попросит, потому что суши любят… И не задумываются, где Икорова их взяла. Ой, стоп. Фиг с ней, с Икоровой. Конечно, будешь на ее месте зла на всех, кому по жизни повезло с семьей…

А ей самой, Лимбе, повезло, что ли, с семьей? Стоп! Да, и мало ли, какие дружбы бывают, мало ли на чем держатся, может, и на суши… Что это она о дружбе? Эти темы осточертели еще на сочинениях в девятом классе… Дружба в реальности? Бывает? А у нее? Антошка, конечно. А еще? Дружбы с девчонками прошли с пятого класса чередой разной степени уронов – сколько ж времени уходило на разыгрывание этого «мы с Тамарой ходим парой6». А эта дружба с Глиной, кончившаяся больницей? Нет, спасибо, оформите возврат, пожалуйста. Детские болезни, в общем. Как, впрочем, и эта тягомотина с Пончиком, которую вдобавок приходилось скрывать от мамы, потому что ту хватил бы кондрат, если б она увидела рядом с доченькой этот сухогруз с пельменями, как дразнили Пончика в классе…

А вот Ирга… Стоп. Не надо. Сидим рядом, и все.

В фойе вкусно пахло карамельным попкорном, Лимба скорей пробежала сквозь этот запах и выскочила на крыльцо с толстыми белыми колоннами. Старенький «Госфильмофонд», вот кто настоящий-то добрый друг, сюда их год за годом то и дело водили. Столько тут всего было хорошего! Но сесть тогда прошлой зимой рядом с Пончиком было ошибкой, и… Стоп! Давай посмотрим лучше, какая погода хорошая, деревья зеленые с желтыми пятнышками, небо голубое, в нем облака и чайки, шумит проспект… И рядом огромный парк, даже два, этот Пионерский, уютный, с клумбами и старушками на лавочках, а через дорогу вообще огромный, с путаницей тропинок и аллей…

Некогда.

Вон у края велодорожки, гладкой, как серая атласная лента, самокат желтый, свободный, жалко не фиолетовый, а то эти толстые желтые – очень тяжелые. Ну да ничего, берем, что есть. Лимба скорей запрыгнула на самокат и помчалась по краю парка, как по краю свободы и лета. Скорей, скорей, – чем быстрее, тем меньше стоимость! На следующем перекрестке спрыгнула, семеня, перекатила тяжелый самокат по зебре на ту сторону проспекта, свернула на Тухачевского, а тут еще минутка, и вот оно, заветное укрытие. Библиотека. Вернее, коворкинг в библиотеке… Это Антошка ее научил тут прятаться от жизни. Внутри уютная, вся белая, как из будущего, топология, перегородки, уголки, комнатки, лаборатории, – и скорей туда, вот оставить самокат рядом с полудюжиной его желтых и фиолетовых собратьев, чтоб не скучал один, и наверх – а там свободен любимый уголок, где круглый столик и фанерная, величиной с настоящую, добрая корова на черной стене… Ура. Она плюхнулась в уютное креслице и на минуту закрыла глаза. Перевести дыхание. Какая тишина. Вокруг в соседних уголках тихие и, наверное, хорошие люди, все как Антошка, занятые своими делами, и от этого тепло на сердце, потому что по коворкингам и библиотекам клопы и придурки не ходят… Так, нельзя расслабляться. Сходила попить водички из бесплатного кулера, потом в туалете умылась и снова обрела работоспособность.

Натащила себе книжек, открыла список произведений к экзамену по литературе… Что еще человеку надо для счастья? Нет, можно бы дома уютно утроиться и электронные книжки читать, но как маме объяснить, если застукает? Чтение для мамы – «надуманная чушь для бездельников», она и школьную программу-то скрепя сердце терпела, приговаривая: «Какая чушь! Позапрошлый век, что это тебе может дать? Этот Обломов, этот Ионыч – о чем это вообще? Не понимаю! Я последний раз читала только в школе, потом ни минутки на эту белиберду не тратила – и посмотри на меня!» Да, мама успешная. Работы у нее всякой важной – тьма. Ну и что. Потому что да, мама такая уверенная, классная такая мама, по сравнению с мамами одноклассников и школьными учительницами – торпеда в деловом костюме, но… Тоскливо что-то. Говорить не о чем. Она никогда не смеется, она… Сравнить со второй женой отца, Нонной – просто Снежная Королева. Ой, ну это ее дело, как жить, а Лимба будет думать о том, что сделать со своей. Как Нонна-хохотушка – тем более паршиво быть, она не работает, дома шляется в старом сарафане, все время вышивает под сериалы, а в доме вечный бардак, противно пахнет пирогами с рыбой, дочь – такая же засранка, дикое маугли какое-то, все время рвется купаться, а Нонне лень, и вообще она моря боится, орет на Светку, та дуется, и уж, конечно, с Лимбой к морю ее не пускают. И это счастье, везде спокойно гулять одной. И сидеть у моря, смотреть, как оно играет бликами, оттенками зеленого и синего, высотой и скоростью волн барашками, если свежо… Ну и, конечно, людьми, которые лезут в воду и верят, что хорошо плавают… А на самом деле море просто старается их не замечать. Плавать Лимба любила. Но в это лето море почти не бывало спокойным, шторм за штормом, а в промежутках можно было и окунуться, попрыгать на волнах, куда там плавать, все время – борьба за живучесть. Янтариков набрала за лето целую горсточку – какая у нее горсточка, ерунда. Маленькая жестянка от монпансье – да и ту потеряла. А может, Светка стащила, гнусный чертячий щенок.

Понравилось за все лето – а может, за всю жизнь – Лимбе только в одном месте. У бабушки. Там… Там просто было спокойно. И никого. Ах да, там еще книг было много, но в основном на немецком, читать можно с электронным переводчиком, но это неудобно и переводчик часто завирается, лучше нормальные переводы в сети искать. Одна была самая волшебная, «Mare Liberum7», значит, «Свобода морей», с картами, с торговыми путями, с точечками островов, со стрелками пассатов и муссонов. Целый мир, а не книга. Но и на русском книги были, и бабушка даже на пляж разрешала их брать… Бабушка вообще все разрешала, смотрела на Лимбу молча, но так, как никто никогда на нее не смотрел, и улыбалась. Правда смотрела – с портрета на стене в старом домике в маленьком нерусском городке у моря. По вечерам, когда закрылась в домике на засов и совсем одиноко, Лимба приходила к портрету просто посидеть. Живой бабушку она помнила. Потому что бабушка была всем. Такая добрая-добрая, бесхитростная нежность, старые руки, сказки из старых книжек – бабушка растила Лимбу до школы, потом родители забрали в новый, только что выстроенный дом неподалеку, но они работали, и из школы забирала бабушка и вела к себе, в старый домик с круглыми окнами под крышей, они делали уроки, пекли кральки, учились вязать крючком, а к родителям отводила только после ужина. Если Лимба простужалась, то бабушка оставляла ее у себя, потому что раньше была детским врачом…

Как помнить человека, если он был всем миром, в котором ты живешь? А потом, в третьем классе, в марте, клеили открытки к «мамину дню», и Лимбе нужно было успеть склеить две. Успела. Подписала. А бабушка не пришла. Ой, все. Стоп. Надо о хорошем думать, а то подкорка, а если грамотно говорить, лимбическая система, устроит истерику. Сложно с ней, с лимбой. Она, может, потому и называла сама себя так, что не понимала, кто главнее, разум или эмоции, вечно устраивающие шторм? Эмоции честнее, зато ум – сильнее. Пусть штормит там, внутри черепа, чтоб никому не видно. Никому и не надо знать об этих штормах, хватит, она уже с собой намучилась. Надо быть к себе строже, не распускаться. Но повспоминать-то можно? Хоть капельку из колбочки?

Ладно, можно. Скрипучие железные качели, дорожка из красного кирпича, кусты сирени, заросли мальвы, львиного зева и венерина башмачка на одичавших клумбах и этим летом остались точно такими же, как она помнила так давно, что, казалось, клумбы и домик были не на самом деле, а в сказке. Нет. Были. Есть. Только там нельзя остаться насовсем. И то повезло, что папа разрешил там одной пожить целых две недели.

Стоп, все. А то так грустно, что колбочки со счастьем и все вместе не помогут.

Ах да, книги. Собственная жизнь на фоне литературы тоже становилась похожа на страницу из книжки, проступала загадочным полустертым орнаментом. А еще… Когда-то, сто лет назад, может, в двенадцать-тринадцать, Лимба видела картинку: грустную девушку обнимает проступивший с огромной книжной страницы парень из бумаги со строчками, ласково-ласково и так дружески, что ей самой тогда захотелось стать этой девушкой. Ну да, книжки – друзья. С ними куда проще сблизиться, чем с настоящими людьми… Да и зачем с людьми сближаться? Особенно по поводу любви. Вон посмотреть на всех, хоть на родителей, хоть на одноклассников: от этих сближений одни проблемы… Так, хватит отвлекаться. Вот, «Лейтенантская проза Великой Отечественной», то еще чтение, но экзамен есть экзамен…

Четверг сразу не задался. Во-первых, мама что-то нервничала из-за работы, хоть и не подавала виду – и вдруг опрокинула заварочник, сильно ошпарила колени себе и немного – Лимбе. Сразу приложили пакеты с заморозкой из морозилки, и полегчало, Лимба даже подумала – обошлось. Нет. Кожа вспухла все равно. Пока молча долго держали пакеты, мазались противоожоговой мазью, бинтовались и переодевались, обе, конечно, вылетели из графика. Больно было дико, хотя ожог – так, пара пятнышек, а каково же маме? Но та даже не морщилась, будто у нее в крови с рождения обезболивающее циркулирует. Побледнела только. То ли заодно учит стойкости, то ли у нее мысли по работе заняты чем-то таким, что хоть целиком кипятком ошпарься – все не важно, забинтуйся как мумия и иди на работу. А тут только коленки, ерунда какая. Но таблетки какие-то она выпила две штучки, а Лимбе дала одну. Отпустило на середине дороги до школы, а то правда идти было больно, особенно когда юбкой задевает. Хорошо, что мама сегодня на служебной машине, и не за рулем, водитель есть, не надо ногами шевелить, когда педали переключаешь… А вообще школа просто оазис по сравнению со взрослой-то жизнью. Хотя кому как. Вон, кроме взрослых, которые куда-то мчатся, полно бездельников, которые никуда не спешат. Значит, никому и нигде не нужны.

Во-вторых, опоздав, Лимба нарвалась на завуча. Ну вот все эти женщины были нормальными, тетеньки как тетеньки, уставшие уже только навсегда, а эта… Правда демоница из ада. Выставили оттуда, потому что и там всех допекла. Маленькая, даже на каблучках ниже старшеклассниц – именно рост, что ли, ее расстраивал? Да какая разница, какой у человека рост? В общем, даже учителя ее сторонились. Что она делала в школе – непонятно, полезного дела никакого, вроде составления расписания или встреч с родителями, за ней не замечалось, она даже никаких уроков не вела, так, стучала каблучками по этажам, всегда с волосами, выкрашенными в гуталиновый цвет. Муха-Цокотуха такая. В седьмом классе в приступе подросткового протеста, типа флешмоб против унылой формы, Лимба, Глина (тогда еще с ней можно было если уже не дружить, то хотя бы ладить) и еще несколько девчонок пришли в школу в цветных джинсах: Глина в бирюзовых, девчонки в розовых, желтых и зеленых, а Лимба, конечно, в лиловых – боевой цвет Бастинды. Ох, что было. За пять минут Цокотуха довела всех, кроме Лимбы, девчонок до водопада соплей и слез, а потом проволокла сквозь галдящие этажи в кабинет директора. У той, оторвавшейся от вороха бумаг с печатями, был взгляд: «Господи, за что мне еще и это», и дело кончилось молниеносным выговором и замечаниями, но когда шмыгающих девчонок выставили из кабинета, Лимба задержалась и успела услышать, как выволочку директор устраивает уже Цокотухе, мол, зачем отвлекать ерундой, когда можно разобраться на своем уровне и так далее. Цокотуха вылетела – и наткнулась на Лимбу. И опять началось. Правда, не родился еще тот человек, кто довел бы Лимбу до слез, когда она включала режим «Бастинда» – а вскорости на день Восьмого марта они с девчонками опять поголовно пришли в цветных штанах и отплясывали на сцене в своем убогом хореографическом номере. С очень сладким чувством мести, потому что Цокотуха сидела прямо перед сценой. С немного ядовитым, приторным этим чувством мести, как с одной огромной, весело пенящейся бутылкой газировки на всех, которую все нормальные мамы запрещают пить, потому что там «химия» и сахар. Цокотуха хлопала, улыбаясь на их разноцветные тощие задницы, как скелет из кабинета биологии. Убогая, в общем, месть.

С тех пор, вот уже четвертый год, эта мелкая демоница все время пробовала ее на прочность. И сегодня заставила писать объяснительную. И, хоть Лимба написала всего два слова: «Опоздала, признаю», на первый урок она так и не попала. Зато можно надеяться, что ее терпеливое спокойствие, как и лиловый браслетик, испортило день и Цокотухе. Забыть? Помнить? Наверное, от этой глупой злой женщины через много-много лет в памяти останется что-то вроде звука-образа, как мелкая тупая муха бьется башкой в стекло, и все. Полно таких людей, хорошо, что школа и дает уроки и в том, как ладить с такими мухами. Права мама, главное в таких случаях – два «В», вежливость и выдержка.

Четверговые неприятности продолжались тем, что, в-третьих, Мордестина на алгебре после проверки их вчерашней самостоятельной свалилась в окоп депрессии и выбрасывала оттуда индивидуальные задания прицельно, как боезапас: кому гранату, кому мину, кому бомбу. Верхомудрову – всего лишь хлопушку, лишь бы решил: наверное, Мордестина – самая справедливая из школьных демонов. Еще, зараза, и секундомер включила. Кто-то из девчонок начал тоненько подвывать, но быстро заткнулся. Лимба ушла в обезвреживание своей бомбы, но краем глаза замечала, что Ирга со своим заданием управляется быстро, и цифры и иксы вылетают из-под ее ручки ровными строчками синего бисера. И она успела сдать свой листок до сигнала таймера. Все успели, кроме Верхомудрова и Пончика – как обычно. Это только когда Пончик сидел с ней, то успевал, вернее, Лимба успевала и свою мину обезвредить, и его простенькую гранатку на черновике решить, ему только списать оставалось… Господи, зачем ей это было надо? Благотворительность? Лучше уж собачьему приюту помогать.

За окном, ничего не зная о сентябре, жарило с неба солнце, веселилось в пухлой листве больших деревьев школьного скверика, сквозь качающиеся на сквозняке жалюзи резало свет в классе на мелкие танцующие, аж голова кружится, ломтики; как ошалелые, орали и дрались под раскаленными оконными карнизами воробьи. На биологии весь класс растаял, как коробка с эскимо на солнце, растекся по партам – учительница, Ю-Ю, Юнона Юрьевна, написала на доске задание и куда-то убежала, скорей всего, деньги с коллег на что-то собирать, на юбилей там или на похороны. Сейчас смысл был – только заняться математикой, и Лимба вытащила алгебру. Саднило под повязкой ожог. Посмотрела вокруг – все заняты своим, только не тем, что написано на доске – все знали, что Ю-Ю потом «забудет» проверить, ей не до того. Ей главное, чтоб на экзамен по биологии никто не записывался, а оценок она раз в месяц по устному опросу наваляет, у нее вон тетрадка на столе валяется с этими опросами, давно кем-то из предыдущих выпусков постранично сфотографированная и слитая в чат школы. А может быть, даже ею самой – ведь нет мороки и двоек тоже нет. Открываешь файл и отвечаешь, слава коллективному интеллекту. Хочешь знать биологию на самом деле? Ну-ну.

Пончик сегодня был надутый, хмурый, весь деловой, в черных штанах и серой, слоновьего цвета, просторной рубашке, на которой болталась ленточка галстука, испуганно заблудившегося в трясущихся бескрайних пространствах. Да, за лето Пончик стал еще больше. В Лимбе опять шевельнулось сочувствие: какая уж тут элегантность с таким весом. Почему его родители не понимают, как ужасно таким быть, и не отведут его к врачам, к нутрициологам, эндокринологам, диетологам и кому там надо? К психологам, которые как-то остановят его жор? Жуть же. Антошка тоже толстый, но он раза в три худее Пончика, покушать любит, но себя останавливает и вроде в спортивный клуб гири тягать ходит. Остальные парнишки просто короли красоты рядом с Пончиком, особенно, конечно, Пломбирчик, Никита и футболисты. Опять она думает о мальчиках. Это ненужные мысли, это мешает… Но ведь мальчики привлекают внимание самим своим существованием. Вот сидят сейчас в кабинете истории, ждут урока: смешные, долговязые; то как малышня себя ведут, то вдруг проблеском в них мелькает что-то разумно-надежное, взрослое, – редко, правда. Зато понятно, какие из них дядьки получатся… Или непонятно. Жизнь непредсказуема.

– Этот толстый что, был твоим любимцем в прошлом году? – спросила Ирга.

– «Любимцем»?

– Заводят же люди домашних животных. А девушки заводят парней, не по любви, а так, чтоб было. Питомцев таких статусных.

– Наверно, – Лимба поняла, что Ирга вроде бы права. – А то мама мне не разрешает кота или собаку завести.

– Ну ты его и раскормила.

– Добрая слишком была, думала, если человеку немножко помочь, он станет лучше. Большая ошибка с моей стороны. Мисс Ольга Ильинская.

Ирга усмехнулась – поняла. Значит, литературу в десятом не пропускала.

– Вот я и удивилась, потому что у тебя есть… такой умный встроенный детектор фуфла.

– У тебя тоже, – обменялись комплементами. – Типа «мы с тобой одной крови».

– Знаешь, я тогда второго сентября в школу зашла – и смотрю, смотрю на старших девчонок. И все какие-то… Вроде и люди, а вроде – и куклы. Сейчас-то да, присмотрелась уже, девчонки как девчонки, а тогда ты одна живая показалась.

– А я тебя испугалась немножко почему-то.

Из угла кабинета скалился скелет Гоша, с полок блестели сине-бурыми кишками и печенками пластмассовые наглядные пособия. А она что-то уже и забыла, что по расписанию биология, под носом-то алгебра в тетрадке. Как же хорошо, когда учителя оставляют их в покое. Лимба зачем-то посмотрела на Глину с Пломбирчиком: та обвивала его гибкой левой рукой в серебристо-черной чешуе рукава, головой пристроившись ему под подбородком, правой рукой рисуя сердечки в тетрадке. Пломбирчик тоже ее обнимал – все время у него правая рука занята, ничего писать не успевает – и вполоборота косился назад, на парнишечьи парты: Никита Молчун и Стекляшкин, чуть не стукаясь лбами, совместно потрошили геометрию, Винтик и Шпунтик, ой, то есть Артем и Нидаль, рубились в игре, Верхомудров и тот жил своей жизнью: переносица вспотела, глаза как лампочки, большие пальцы мелькали на телефоне, то ли играет, то ли быстро что-то пишет. Лимбе почудилось, что во взгляде Пломбирчика стынет тоска. Может, и стынет: ему хочется к мальчишкам, во всю их мальчишечью жизнь, и заниматься ерундой, задачками и стрелялками, а не сидеть час за часом в кольцах душистого удава. Вот он, бедняга, точно тот, о ком Ирга говорит – статусный питомец. Лимба посмотрела на Соломку с Гунькой – оба тоже, обнявшись, решали геометрию, но Гунька так покровительственно, за талию, обнимал пишущую Соломку и так поглядывал вокруг, что сразу ясно, что статусный питомец в их паре не он, а грустная Соломка.

Наглядная биология, хотя урок никто не проводит. Лимба посмотрела на Иргу:

– А ты? У тебя тоже был питомец?

– Нет, у меня был… Был… – она крепко обхватила себе запястья, – Друг. Или… Он был мне все.

– По правде любовь?

– Да.

– Я тебе верю. А в любовь… Не очень.

– Лучше не пробуй. Это хуже, чем… Чем все болезни сразу. Даже если все хорошо.

– Говорят, что сильные чувства в нашем мире такая же редкость, как чудо, – вдруг сказала Лимба.

Ирга подняла глаза – как талый снег, который вот-вот растает окончательно и исчезнет. Ой нет, лучше уж подмороженный ледок. Лимба смутилась, быстро открыла тетрадку по алгебре и взялась за домашку, которая сама себя решать не будет:

– Давай-ка выгадаем полчасика жизни.

– О, ну я не смогу так быстро, – Ирга, овладевая собой, взяла учебник и оценила количество задач. – Так, первая вроде понятно…

Жизнь покатила дальше.

На последних минутах литературы мама-Гусь велела всем взять листочки и скоренько-скоренько написать, куда они собираются поступать, все варианты, и основные, и запасные, и какие экзамены будут для этого сдавать – неофициально, просто чтоб понять картину. Да жалко что ли, вот только что писать? Если напишешь: «литература», мама-Гусь с ума сойдет от беспокойства. Сдавать литературу тяжело, а Лимба никогда на литературе не отвечала вслух, не дискутировала – вообще не вела себя откровенно. Откровенно вообще опрометчиво себя вести. Поэтому Лимба написала названия «маминых» экономических вузов. Так всем спокойнее, а больше всех – ей самой.

Звезды-красотки, Каринка и Женька, устроили меж собой перепалку, потом пересели за первую – куда обычно никто не садился, чтоб не перекрывать маме-Гусь обзор – парту и завели жалостную песню:

– Августа Лексевна-а-а-а! А если мы не зна-а-аем! А мы еще не придумали-и-и-и! Куда поступать, мы не зна-а-а-аем!

Вообще-то они не были дурами и учились нормально. Ну как нормально: похоже, весь ресурс их мозгов сжирала математика – что сами решали, что списывали и как-то держались на плаву – и оглядеться по сторонам девчонки, видно, не успевали. Мама-Гусь задрожала кудряшками – не то от расстройства, не то от смеха, начала повторять то, что все уже с младших классов выучили: