Лимба

Кажется, она опять загоняется. Надо просто радоваться дню, который они украли у лета. Вон ведь как хорошо и пахнет летом, морем. Дорожка в зеленом тоннеле казалась сказочной. Будто правда ведет куда-то далеко-далеко в Изумрудный город, жалко, что не вымощена желтыми кирпичами. Хотя вдоль обочин в кустах почему-то полно битого кирпича валяется, обычного, бурого. Ну, в сказке вторая дорожка, из красного кирпича, была какой-то опасной, уже не вспомнить, почему. Вела вроде бы куда-то не туда. Хотя если посмотреть сквозь кусты на близкий берег, где временами вода подступала почти к самой дорожке, и посмотреть, сколько в песке и в воде кирпичного боя, то понятнее. Люди вечно строят из красного кирпича, и не каждому зданию повезет устоять. Тем более тут, в Кронштадте.

Много на дорожке людей, конечно, но люди были не будничные, а веселые, свободные, будто им на работу и в школу ходить не надо. Бегали всякие чужие тотошки. Антошка похож на Страшилу, а Кран – на Железного Дровосека. Вот только она сама не милая Элли, а Бастинда, которая только притворяется Элли. Или не притворяется? В конце концов, каждая Бастинда сначала была хорошей девочкой. Справа берег то приближался, то отступал, образовывая полянки и пляжи, оттуда тянуло дымком мангалов, кричали дети, и, главное, шел равномерный волшебный звук. Который ни с чем не спутаешь: прибой, большая вода, море… И горизонт. Морской горизонт, идеальная линия между водой и небом. Свобода морей. Только вздыхать остается.

Очень долго пришлось идти. А когда наконец добрались, на миг показалось, что вернулись обратно во времени, потому что здесь укрепления были почти целыми, восстановленными, будто те, во мху и осинках, вдруг обновились.

– Береговые батареи, – задумчиво сказал Антошка. – История. Тут музей есть, айда? Там оружие, фоты, карты, все такое.

С угла у длинной белой казармы стояло чучело самолета в полный размер, чуть подальше белая блокадная полуторка, тоже не настоящая, облезлая, а у входа дымила зеленая и обшарпанная солдатская кухня. Вкусно пахло гречневой кашей. А есть-то хочется уже. Антошка с той же мыслью вздохнул:

– А! Еще буфет есть. Денег мало, но на пирожки нам хватит.

В музей в честь Первого сентября их, как школьников, пустили бесплатно, и потому неудобно стало сразу пойти в буфет, и они ходили по залам с низкими сводчатыми потолками, рассматривали целое или ржавое оружие, читали стенды. Тут было холодно, пахло сырым бетоном и побелкой, и казалось, что они отбились от класса, что ребята где-то рядом – так похоже было на школьную экскурсию. А тут время сгустилось и в нем, пахнущем войной и известкой, стынешь и вязнешь… Кран, глядя, как они с Антошкой считывают всю, до строчки, до цифр дат, информацию, удивился:

– Вы чего? Это ж не учебники, зачем?

– Лишних знаний не бывает, – философски сказал Антошка. – А. Вот про этот, смотри, подвиг я помню, в обоснование в сочинение хорошо ляжет, да, Бастинда?

– Лишь бы текст подходящий… Да, годится. Слушай, да тут если сфотать, подработать – и готовый индивидуальный проект по истории… И в интернете все есть, копировать-вставить…

– Прагматично, – сказал Кран.

– Малой кровью, – пожала плечами Лимба. – Времени всегда в обрез. А тут что, вполне честный проект получается. Хотя, конечно, всегда можно любую работу заказать и купить… Но у нас с Антоном правило так не делать. По соображениям… Не просто так, словом. Ты не думай, что нам неинтересно на самом-то деле или что мы чего-то там не понимаем про подлинный героизм… – она увидела, что глаза Крана похолодели, и поправилась: – Ой, школа толком не началась, а у меня уже слова в шестеренки превращаются.

– А, – глаза вроде согрелись. – Да, вы ж оба на медаль. У вас это… Психологическая деформация.

– Ну, в общем, да, – вздохнул Антошка.

– Нормально чувствовать отучаешься, да, – кивнула Лимба. – Либо пашешь, либо спишь. Не живешь. Тут хоть правда интересно, ну, и еще жутко, потому что почти все про войну, про смерть, потому себя как-то живее чувствуешь… А так, бывает, когда учебники умом фотографируешь, то кажешься себе пылесосом.

– А стоит медаль этого?

– Поступить на бюджет стоит этого, – пожала плечами Лимба. – Фильтр пылесоса я потом заменю на новый. Наверное, помощнее. А ты уже решил, куда поступаешь?

– Нет. Я как-то… – глаза его сделались темными, как колодцы. – Ничего не хочу.

У Лимбы пробежали мурашки по рукам и спине. А странный все-таки Кран. Такими странными бывают люди, которые скрывают что-то… Что в самом деле нужно скрывать в последней матрешке. Может, проблемы с родителями, может, еще что. Он ведь в десятом классе пришел не с Первого сентября, а в ноябре вроде – просто так ведь школы не меняют. И не ради математики он перешел, плевать ему на математику, да ему на все, похоже, плевать, просто учится без двоек, а занят своим. Вот и не надо к нему лезть.

– Время больше не за нас, – добряк Антошка посмотрел на Крана сочувственно. – Последний год, когда… Ну, когда честно принимать от родителей помощь. Столько надо успеть.

– Да понятно. А что делать, если все фиолетово? Талантов нет. Поступлю, куда родители скажут, чтоб их еще больше не расстраивать, я у них… Ай, не стоит. Барбара, ты совсем замерзла. Пойдем хоть чаю попьем.

«Фиолетово», – усмехнулась про себя Лимба. У нее любимый цвет как раз такой, еще с тех пор, как поняла про себя, что Бастиндой, как ее прозвал Антошка (взамен став Страшилой), не так уж и плохо быть. Только надо не дать себя победить. И, если разобраться, ей тоже фиолетово, то есть безразлично, все из того, что предлагает мама. Как бы набраться решимости? Никто не должен всю жизнь делать то, что не хочет… Бухучет. Ага. Убиться лучше сразу. Но как маму не расстроить этим? Она ведь не плохого желает, наоборот, предлагает такую работу, которую считает безопасной, которая в любые времена пригодится… Что Кран недоговорил, интересно? Или неинтересно.

В буфете, как будто сработала машина времени, чай наливали в граненые стаканы в тяжелых старых подстаканниках, и салфетки торчали из опиленной гильзы, и пирожки подавали на старых гнутых, во вмятинах, алюминиевых солдатских тарелках. Лучше бы на обычных. И Кран, как подслушав, сказал:

– По-моему, это нехорошо, такую память превращать в аттракцион.

Лимба устала. Она грела руки об стакан, хотела на солнышко и послушать, как шумит море. А об умном рассуждать не хотела. Все равно настоящие мысли приходят лишь изредка, а так просто воспроизводишь на своем языке все окружающее, очевидное, понятное, – как отличница, наизусть, осмысляешь, не добавляя своего. Свое, наверное, только гении добавляют.

Антошка пожал плечами:

– Да ну, не с войны же тарелки тут у них. Так, реквизит. Молотком побили, песком потерли, да и все, состарили. Ну да, так вроде нехорошо, но людям ведь хочется типа «прикоснуться». Атмосфера, опять же. Может, хорошо, что музей об этом вообще думает.

– Странное дело, – допив кирпичного цвета чай, совсем уж негромко заговорил Кран: – Я, когда бываю с кем-то втроем, теперь обычно оказываюсь в меньшинстве. А с вами не так.

– «Теперь»? – уточнила Лимба.

– Вы умные, – не ответил Кран. – Тактичные, спокойные. Никому ничего не доказываете – потому что уже тысячу раз доказали, что самые умные в классе. Но еще вы добрые. Может, дело в этом. Отвык я, что можно быть с кем-то вместе.

– Это потому что еще пока что каникулы. Учеба на медаль все доброту отобьет, – Лимба совсем замерзла. – Десятый вон как страшный сон, а теперь-то… И дружбу отобьет, и вообще все…

– Не похожи вы на отбитых.

Антошка жевал пирожок. Интересно, кем бы он был, если б они были в сказке? Страшилой? Или сразу Гудвином? Кем бы стал, чем бы занимался, если б не рвался к медали? А Кран? Неужто правда у него никаких амбиций нет? Или просто заржавел насмерть, как Железный Дровосек? Ну, она не Элли, чтоб всем помогать. В школе она злобная Бастинда, Антошка-то знает. Что-то она правда устала. Антошка дожевал и сказал:

– А я думаю, что все это про дружбу и так далее в трудные времена только нужнее.

– Времена всегда трудные, – Кран опять стал похож на поэта инкогнито.

– Лабы по физике, – вспомнила о насущном Лимба, – да и все другие вместе делаем опять, хорошо?

– Зачем рушить традиции, – вздохнул Антошка. – Не беспокойся, Бастинда. А то когда ты беспокоишься, я опасаюсь, что ты кого-нибудь сожрешь.

Ага, и от кого-то останется дырка от Пончика. Ой, то есть от бублика. Это же просто поговорка… Пончик, пожалуйста, не приезжай еще хотя бы недельку. Или две-три. Что-то она стала хуже слышать, и почему-то клонило в сон. Ещё казалось, что побеленные бетонные своды, неровные и шершавые, на самом деле из спрессованного творога, будто кто-то прокопал эти залы в огромной промороженной пасхе.

– Ребят. Тут довольно тошно, если что. Война, смерть, все такое. Диаметры стволов пушек и дальность стрельбы береговых батарей форта я запомнила, но мне от этого что-то тоскливо. Очень.

Кран будто испугался:

– Ну… Тогда давай скорей допивай, и там наверху тепло же, солнце же, все такое… А еще, я знаю, с парапета можно маяк Толбухин увидеть без бинокля.

Заботливый какой. Чего это он? А вообще-то да, похоже, что привык о людях заботиться. Вот Антошка такой же, но тут понятно, у него младшие брат и сестра вечно на шее… А о Кране-то, Андрее Кранцеле, никто в классе ничегошеньки не знает! Она и сама знает только что, что сейчас видит и слышит. А у зрения и слуха бывает обман, да-да.

Как же трудно разбираться в людях и как же хорошо просто выйти на солнышко. Трава зеленая, деревья. Будто в самом деле выпустили из каземата.

– Давайте про школу сегодня ни слова, – попросила Лимба. – Притворимся свободными.

И они притворились. Бродили по пляжу, по укреплениям, дышали ветром, долго торчали на парапете: солнце слепило глаза, море сверкало, и маяк Толбухин казался дрожащей черточкой в серебряном мареве. Вернулись на пляж, и мальчишки сняли обувь и закатали штаны, бегали по воде, кидали камешки в дальние валуны. Лимба не выдержала, смоталась в кусты, содрала с себя колготки, спрятала в пустой рюкзачок – нет, не пустой, там чертов школьный дневник и старый пенал с новыми ручками, чтоб это все провалилось! И телефон еще. Тот, едва задела, зарябил полосками сообщений, но она не стала смотреть, понеслась к мальчишкам по колкому песку – и в воду, в брызги. Мир завертелся вокруг.

Какая теплая вода. Лето же!

И она взорвалась радостью. Лицо саднило от солнца, от смеха. Сверкающие брызги до неба, простор, море. Жизнь. Антошка – что это он такой перепуганный? – поймал ее:

– Баська, ты что? Баська! С ума сошла? Ты же вся мокрая!

– Н-ну и ш-што!

– Спокойно, – подошел Кран. – Хватит беситься. Антон, Барбара, слушайте, я посмотрел прогноз, до субботы тепло…

В Лимбе буйная радость схлынула внутрь, и она словно вынырнула в реальность. Ветер слабо, но все-таки пахнет морем, солнце яркое, но уже не так высоко. «Зато все-таки мы побесились и побрызгались», – с непривычки к свободе буйство в ней устало и, не упираясь, успокоилось и сладким сиропчиком счастья послушно стекло в емкость для воспоминаний. Плюс одно счастливое воспоминание, разве плохо? Такая колба из синего стекла, полная серебра брызг. У Лимбы в голове целая кладовка была для таких колб. А еще ей всегда казалось, что она не для одной себя их собирает. Чтобы с кем поделиться? Непонятно. Так-то они для трудных минут нужны. Или часов. Лимба боялась, что и – лет. Жизнь – она такая. На счастье надежд мало.

–… давайте в субботу нормально куда-то на море съездим!

А у Крана красивый голос. А у Антошки – толстые ладони добрые, аккуратные, только дрожат. Да ему вообще-то страшно к ней прикасаться. Лимба повела плечом, высвобождаясь, мол, все в порядке, я успокоилась.

Антошка отпустил Лимбу, обрадовался:

– Да, точно! В сторону Усть-Луги есть хорошие пляжи песчаные, бухта Батарейная и еще куча всего!

– Поедем? – у Крана глаза прям детские.

Антошка опять схватил Лимбу за плечи, встряхнул:

– Бастинда, поедем? Вот прям с утра, ну ее к черту, школу, прогуляем напоследок! Арбуз с собой купим!

– П-правда? – и что, можно ждать еще немножечко счастья?

– На бенз только надо сложиться, а то у меня…

– Сложимся, – как-то по-взрослому сказал Кран. И нормально поедем. Ну, нормально, понимаете, с полотенцами там, с сосисками, чтоб пожарить, с едой еще со всякой, я у родителей если попрошу, они денег немного, но дадут…

– Антошка, а ты еще кого-то позовешь? – прозвучало это беспомощно.

– Ага, Пончика твоего, – засмеялся Антошка. – Ну что ты! Нет, никого больше не возьмем, в классе, понятно, никому не скажем. Баська, не бойся! Втроем поедем. Ну, мне же надо накатывать километраж! А вы умные, с вами спокойно.

Что-то не похоже, чтоб сегодня она вела себя как умная. И в субботу школу прогуливать тоже не больно-то умно. Мама узнает – башку оторвет.

Где бы взять денежек хоть немножко, у мамы страшно просить… Надо что-то придумать!

Потом они сидели на серебристом, отшлифованном штормами бревнышке почти у самой воды и сохли. Грелись. Кран взял телефон и ушел к казарме. Мало ли у человека какая необходимость.

Лимба сидела, на половину – в блаженстве, а на вторую половину – в ужасе, потому что мама, наверное, уже ее потеряла, и не хотела шевелиться, не хотела ничего знать о том, что там творится в реальном мире. Хотела смотреть в простор, в свободу морей, притворяясь так, что есть только море-небо и она, чтоб не лезли в поле зрения все эти береговые укрепления. Она не хочет историю, она хочет природу… Она хочет не этот берег, питерский, с ффу, Маркизовой мелкой Лужей, а тот, другой, где море уже – настоящее море… Антошка сидел, большой и толстый, подперев кулаками подбородок, тоже смотрел – за горизонт? Узнать бы, как год пройдет… Через год в это время они уже точно будут знать, на они каком свете, поступили-не поступили и все прочее.

– Антошка. А ты бы что, правда бы не хотел, чтобы по волшебству – бац, и мы уже в новом первом сентября, в следующем?

– Ох, да, не хотел бы, хотя это, ну, искушает. Нет, потому что… Надо ведь закалиться. Надо выучить все, что полагается, просто чтоб знать. Поступить. Поступление… Ну, я внушаю себе, что это как инициация в древности. Надо, ну – повзрослеть. А то в новом первом сентября такими детишками, как сейчас, оказаться – то сразу проиграть тем, кто этот год прожил.

– Думаю, и через год мы будем такими же беззащитными, – неслышно подошел Кран. – Молодые все беззащитны. И чем больше храбрятся и самоутверждаются, тем более беззащитны. Плюс-минус год тут мало значит.

– Интересная мысль, – начал было Антошка, но заметил, что принес Кран: – О-о! Это куда интересней!

Как только столько гречневой каши с тушенкой влезло в одноразовую миску! В кашу были воткнуты три ложки, а другой рукой Кран прижимал к себе бутылку газировки, одноразовые стаканчики и пачку печенья.

– Больше тут нечем разжиться, – он сунул кашу Лимбе в руки, сел с другой стороны. – Барбара, стартуй!

А потом еще печеньки… Мама запрещает на такое даже смотреть, и в общем, она права, мука бесполезна, но… От счастья Лимба стала добрая. Каша – какая вкусная… Попался лавровый листик, значит, будет какое-то известие… Стоп. Нельзя расслабляться. Мальчишки тоже добрые, но они – мальчишки. Другие. Антошка понятен, он будет править Изумрудным Городом, в смысле во взрослой жизни у него будет все хорошо, ну потому что он добряк, а таких все любят, а вот Кран… Кран не злой. Железный Дровосек в сказке тоже потом стал править каким-то царством, и он – что от Гудвина хотел? А! Сердце. Но Кран и так добрый? Умный такой, взрослее как-то их с Антошкой. Непонятно. Белая рубашка на нем просохла, но от брызг остались сероватые пятна, вода тут не очень, в общем, рубашку ему постирать бы и, наверно, жизнь тоже, потому что пережитое смотрит из его глаз… Что-то плохое пережитое… Как бы ему помочь?

Так, стоп, нечего выдумывать. Вроде бы сегодняшнее взаимопонимание между ними тремя вполне искреннее. Но мало ли. Главное, не дружить с мальчиками именно как с мальчиками, от таких якобы дружб только проблемы. А все-таки интересно, кто скрывается в Кране, в этом длинном парне с неуклюжими здоровенными руками и мосластыми коленками. Ну и дядька из него получится, будь здоров! А ведь он еще растет? Ой. Какими они голодными глазами смотрят оба на эту сумасшедше вкусную гречку!

Раздался звонок. Лимба встала, отдала кашу мальчишкам – только ложки замелькали – отошла в сторонку, на ходу откапывая в рюкзачке телефон. Ну да, кто ж еще.

– Алло, мам! Все в порядке! Мы на экскурсии!

– Баська, у меня же включен родительский контроль! Ты с ума сошла? Ты хочешь, чтоб я с ума сошла? Какой, к черту, Западный Котлин! На какой еще экскурсии? Ваша Августа Алексеевна говорит, что…

– Мам, тут Форт Риф, и мы…

Подошел Антошка и сказал:

– Включи громкую связь… Тетя Катя? Тетя Катя, мы проект с Баськой по истории будем делать про форт Риф, вот и поехали сегодня, а то потом времени вообще не будет, вы ж понимаете! Надо же все посмотреть своими глазами, оборона Ленинграда, береговые батареи! Тетя Катя, не волнуйтесь, тут тепло, мы еще немножко посмотрим и домой!

Антошка – и его бархатный голос – действовал на всех родителей, как волшебная примочка от любых нервов. Вот и сейчас сработало. Мама еще поворчала, спросила, что они ели, велела не торчать на морском ветру и отключилась. Через минуту на карту пришли деньги с пометкой «На нормальный обед». Хорошо, что маме не пришло в голову спросить, на чем они приехали. Если б узнала про Антошкину машинку, трудно предсказать, как бы она стала решать этот вопрос. Возможно, на форт Риф прилетел бы вертолет.

Все. День был окончательно завершен, будто гильотина календаря отрубила последнюю летнюю голову. Впереди будни, надо вставать и идти сквозь них. Куда? К золотым вратам взрослой жизни? Ага. Иногда Лимбе казалось, что ей и так уже лет сто с лишним. Как же избежать этой взрослости как у всех – этой, как в школе, отупелой замученности и унылого движения в колее?

Глава 2. Принцессам не выжить

Синее небо, белые облачка – лучше даже голову не поднимать, не расстраиваться. Свобода в школе вообще не для нее. Минутки свободы она прячет в волшебные колбы в кладовке памяти, самые лучшие – под замок от себя самой, а то не выдержать. Вчерашнюю колбу, с брызгами Залива и маяком Толбухиным на горизонте она поставила в ближнюю кладовку, где колбы простые, маленькие. Можно раскупорить, когда немножко взгрустнется, и воспоминание поможет, как пластырь на царапинке. Всерьез-то конечно, не поможет, но надо просто избегать всяких этих «всерьез» всеми силами.

А утешительные… За это лето она много таких накопила. С запасом. По дороге в школу раскупорила уже две таких. Первую – как в приморском парке среди черных высоких стволов лиловым вечером качаются апельсиновые гирлянды фонариков, но это была грустная колбочка, потому что вечер был последним у моря. Понадобилась еще одна: тот же парк, но в первый день, когда бегом-бегом к морю, как к спасению, и оно вдруг распахнулось во всю ширь с верхней площадки длинной-длинной белой лестницы, синее-синее, свежее, по-балтийски прохладное…

Ну вот, так легче. Все трудное и все, что не нравится, мы можем перетерпеть. Даже сидение внутри себя самой взаперти. Потому что счастье было и будет еще. Как вчера – море и брызги. Колбочки – доказательство, что счастье вполне себе возможно. Так, надо настроиться. Потому что она свернула во двор и школу, облезлую, как старушка с диабетом, уже видно. И от нее не убежишь.

С первых дней в этой школе Лимбе казалось, что ее впрягли в здоровенную, тяжелую телегу обязанностей, и четверть за четвертью подкладывают и подкладывают мешки и кирпичи. А она везет и везет. Так долго, что без тяжелой телеги уже и страшно. Выпрягаться и гарцевать налегке она отвыкла сразу, как сюда переехали, и ей сказали, что все, детство кончилось. К тому же если выпрячься из учебы – то куда скакать-то? Зачем? Вот к примеру, после десятого, за июнь прочитав весь список заданного чтения, она вообще не знала, куда себя деть, накупила еще книжек, но как будто заболела от жары и ничего не делала, как дура – пока мама не сказала, что без поездки на море дочь не наберется сил на новый учебный год и не посадила – Лимба упиралась, но не слишком – в самолет. Море было, да. Правда, то же самое, что дома, только другой берег. Единственный в России голубой флаг у бесконечного белого пляжа, странный, как из сказки, городок детства, и там – полтора месяца непонятной жизни. Замучилась больше, чем отдохнула, если б не море и не бабушкин дом…Лучше бы, наверное, как обычно, математический лагерь где-нибудь в Репино… Или все-таки лучше – жизнь? Жить лучше, чем не жить. Правда, философы говорят, что цена высоковата, потом придется умирать. Ох, как сложно. Это вам не задачки по математике…

Что толку теперь. Жизнь продолжается. Ее надо запоминать как следует и хранить все самое лучшее тоже как следует. Вот в колбах. Да почему же всегда это чувство, что колбочки – не только для себя? Как будто в ней живет что ли кто-то еще? Тот, кто иногда думает за нее – «мы»? Ой. Это – нельзя, это шиза какая-то, нельзя-нельзя, надо взять себя в руки, это просто баги нервной системы, когда она еще детская, а жить надо по-взрослому, говорят же, подросток – это все в натяг, на разрыв. Ничего. Выдержим. Девятый класс перетерпели, аттестат с пятерками принесли; десятый тоже без единой четверочки – не пропадать же эти пятеркам.

Ах да, «Ребенок должен учиться!» – лозунг родителей, в этом вопросе единодушных, имеет смысл. Потому что потом правда некогда набирать базу. И компетенции. В условиях большого города конкуренция высока. Это в школе она умница, там дальше-то в институтах и офисах таких умниц – пучок на десять копеек, – так они говорят. Одинаково, хотя не слышат друг друга.

Но все-таки грустно. В детстве у нее был плюшевый друг, белый с фиолетово-сиреневыми хвостиком и гривкой единорожек Вася, мягонький такой. Живет сейчас в уютной колбе с прохладной зеленой травой, только никак не вспомнить, где та трава росла. Там еще рядом была дорожка из мелкой колючей щебенки… Стоп. Уж он-то не дал бы себя запрячь в телегу с кирпичами. А если б все-таки впрягли и погнали – умер бы? Превратился бы в простую лошадь? Может, и она сама уже давно просто лошадь-тяжеловоз, а не волшебная девочка, которую так любили родители? Маме все мало, сколько пятерок не таскай, папа… Ну, про папу лучше не надо. Проектом «Старшая дочь» он разочарован, у него – новый проект и новая дочь. Чертячий щенок, а не дочь, мерзавка избалованная, гадючка! Ой. Стоп. Спокойно. Ее тут нет. Там у себя она тоже идет в школу, и ей с такой придурью и разбалованностью там будет в тыщу раз тошнее. Так ей и надо, засранке, все справедливо.

Да, погода сегодня такая же летняя, как вчера, и тем больше сил нужно на дисциплину, чтоб волочь себя в школу: шесть уроков и допы. Ну и что. Ничего страшного. Десять лет терпела, еще годик продержится. В школе просто жить, вернее, исполнять хорошо выученную, пусть уже маловатую, роль – как же это легко. Скучно, да. Зато можно не думать о важном, зато все понятно и предсказуемо, за алгеброй – физика, потом география и так далее. Никому дела нет до того, кто ты на самом деле, и это хорошо. Зато никакие потайные крохотные матрешки не рвутся наружу, сидят себе тихонько в десятке крепких деревянных скорлупок. В безопасности. Колбочки берегут.

А до субботы еще как до луны. Школьное крыльцо все то же, с крошащимися кирпичами по углам; двери, заедающие турникеты, дальше – бестолковая сутолока, тесная раздевалка, прошлогодняя сменка, крашенные коричневым лестницы наверх, галдеж малолеток… А с чего бы школе стать другой? Сверхустойчивая система. Только когда же ее наконец отремонтируют? А не все ли равно, раз, получается, не при ней. Так и проучилась в облезлой. Ну и что.

Лимбу накрыло чувством, что она вернулась в мир к неживым. Где люди – не люди, а функции: учителя, соученики. Чтоб выжить, надо тоже притвориться функцией. Забыть про лето. Самообладание и выносливость, а еще важнее – рассчитать силы на долгую-долгую дистанцию. Влезть в тесную душнилу, в будущую, сомневаться нечего, медалистку.

Она подошла к зеркальной стене как будто бы поправить прическу, а на самом деле за предсказанием: получится? На нее смотрела идеальная, как формула, бело-черная школьница, умная, уравновешенная, приветливая – сколько ж сил ушло на тренировку такой приветливости, чтоб учителя радовались на нее смотреть и слышать ее умные уместные вопросы и ответы, чтоб охотно помогали, если что. И кое-чего не замечали. Не жульничества, нет, и не списывания – себя не уважать, пусть безмозглая ботва таким занимается. Другого.

Вообще-то Лимба старалась, чтобы еще кое-чего другого вообще никто не замечал, ей хватило испугов людей еще в детстве, хотя ничего страшного нет в разноцветных глазах, скорей, странность, диковинка… Но она не хотела быть неведомой зверюшкой, не хотела удивленных воплей или навязчивого рассматривания. Не хотела, чтоб ей вообще смотрели в глаза. Ни в каком смысле. Она и сама себе в глаза смотреть не хотела. Потому что как понять взгляд, если глаза как от двух разных людей, правый темно-шоколадный, левый светло-ореховый? Она читала про всякую там разницу в выработке пигмента и все такое, но почему-то ей казалось, что это еще не объяснение. Даже у выработки пигмента должна же быть причина? Ой, ну хватит. Не надо лезть в это болото. Просто подростковая тревожность. Хоть повезло, что это не такая гетерохромия, заметная, когда один глаз карий, а другой серый. А у нее – подумаешь, один светлее, другой темнее… Но каждый раз взгляд себе в глаза не то что бы пугал… Просто мешал. Мама денег на цветную линзу не дает, говорит: «Занесешь инфекцию», папа говорит: «Это твоя индивидуальность», так что просто поправим челку и пойдем на алгебру.