скачать книгу бесплатно
И, ухахатываясь и поддразнивая Воротилу Финансовича, забулдыги ушли, помышляя при том, что в каком-нибудь цирке за говорящую птицу им дадут рублей сто… или двести: хватит на очень хорошую выпивку.
Прохиндей, застонав, рухнул в кресло, что было здесь в комнате. – Международный скандал! Я соучастник… Матушки-светы!
– Молчите, – заметила ведьма, пришедшая в колдовское своё состояние, и Прохиндей, посмотрев, увидал белый ком в прядях чёрных волос. – Продадут вашу птицу – вы слышали – в цирк, ничего с ней не сделают.
– Я наслышан о вас… я пошёл. – Прохиндей вспрыгнул на подоконник, влез в форточку первой рамы, застрял и стал звать громко милицию. Алгаритма немедленно отвела створку рамы вовнутрь, захлопнула внешнюю форточку, через которую они оба пролезли минут пять назад без труда. Прохиндей, осознав, что старается зря, замолчал.
– Молодец. Что кричать? – подытожила Алгаритма. – Я ведь могу вылезти в скважину и уйти, а вот вас здесь застанут – инкриминируют ограбление. До семи лет по статье сто шестьдесят, кажется.
– Боже мой!.. У меня планы! Вытащите меня отсюда! Пожалуйста!
– Вы там крепко засели. Без колдовства я вас не вытащу, только ногти сломаю. – Она показала их, длинные, синие, и Прохиндей содрогнулся от ужаса. – Вам же лучше висеть там до завтра, а завтра хозяева этой комнаты посмеются и выпустят вас.
– Где мы? – залопотал Прохиндей и подрыгал ногами.
– Мы? Впрочем, я лишь пока. Но, возможно, останусь, я всё равно опоздала на шабаш… Мы в альманахе «Ква-ква», а конкретно в отделе поэзии.
– Угодил-то! – вскричал Прохиндей и забился всем телом. Потом он обмяк и заплакал. – В мои сорок лет здесь… торчать! Как затычка! И дожидаться, когда придут эти писаки и пропечатают!
– Не пропечатает вас никто. – Алгаритма, пройдя, вытащила из шкафа папку-вторую и кинула их на стол говоря: – И берёзонька во поле… Гуденье завода с душой в унисон… Помнится время суровой годины… – Папки всё плюхались и выплёскивали в Прохиндея здоровый и действенный оптимизм, временами по-рыцарски уступающий место восторгам, печалям, а также волнениям ищущих настоящей любви дам и терзаниям молодых и талантливых заместителей очень отсталых начальников. Грохотали заводы, пахались поля, и наполненные метро уносили людей на работы, отмеченные борьбой мнений, конфликтами и страстями на почве отстаивания идеалов марксизма и ленинизма. А чтоб торчал человек в форточке или какой-нибудь там нач. Бюро потерял нос – этого не было.
– Это ведь не реальность, следовательно, не возбуждает эмоций, следовательно, и не нужно, – закончила Алгаритма.
– Хватит в меня этим брызгать! – вскричал Прохиндей. – Я с вороной и с вами страхов перетерпел, а оказывается, это всё не реальность! Тогда почему я торчу в этой форточке, а вы брызгаете в меня чем-то из этих папок, не знаю как звать вас.
– Ивановна. Алгаритма Ивановна.
– Так по мне, – продолжал Прохиндей, – лучше жить в той их реальности и не терпеть всяких ужасов, чем вот так мучиться в нереальности, о какой, слава богу, не пишут. Я скромный официант и…
– Ах, вот оно что! – прервала ведьма, складывая папки в шкаф. – Вот оно что. Мы до бога уже добрались, скромный официант? Думаешь, тебя трудно понять? Ты не скромный официант, а вонючий неосвежёванный хряк, и сейчас я тебя подпалю на хорошем огне.
Прохиндей ощутил дурноту и подвигал ботинками. – А… Алгаритма Ивановна, да вы что? У меня паспорт есть…
– Одним брюхом живёт, а туда же, на бога замахивается. – Она рухнула, раздражённая, в кресло и закурила. – А ну, скромник, хрюкни.
– Пожалуйста. Хрю! – произнёс Прохиндей. – Хрю, Алгаритма Ивановна. Люди разные. Вы вот летаете на метле, кто-то там на заводе работает, я по способностям официант, хрю и хрю… – Говорил он ещё полчаса, полагая, что доводы выставляет в защиту свою убедительные. Вдруг она, странно вытянувшись, отвела створку рамы. Он, ткнувшись в стекло внешней форточки, замолчал.
Ведьма быстро заснула, а утром, серым, туманным и зябким, с первым щёлком замка пробудилась и молча рассматривала человека, кой вдруг вошёл. Плотно сбитый, живой, тот, должно быть, держал свою руку на пульсе эпохи и, по всему, мог рассказывать популярнейшую поэму «Гул времени» наизусть и в обратном порядке, выбрасывая на ударных словах кулак вверх, оттого, видно, был на виду у начальства и вид имел бодрый, уверенный. И ещё – он всех видел насквозь.
– Пам-пара… – спел он, снимая пальто. – Поэтесса?
– Ага, – дурой представилась Алгаритма.
– Ваш почитатель? – кивнул человек на окно, начиная копаться в бумагах, наваленных на столе.
– Хрю, – сказал Прохиндей. – Хрю и хрю!
– Он будет там сами знаете до каких пор, – вставила ведьма. – Пока меня не напечатаете.
– Простыню нацепили, чтоб выделяться? – спросил человек, отходя покопаться в шкафу. – И, конечно же, пишете про любовь.
– Про любовь страшно много стихов, – запищала она, предъявляя огромную папку. – Есть про природу и производственная тематика. Вы без меня не поймёте, так как моя стилевая манера своеобычна, Фёдор Иванович.
– Я На-Гора Александр Матвеевич, – он поправил не оборачиваясь. – Вы оставьте ваш адрес, я позвоню. Да велите ему вылезать.
– Хрю! – вскричал Прохиндей и поёрзал.
– Только звоните мне ночью, – жеманничала Алгаритма. – Днём я творю, понимаете? А живу я здесь рядом, в проулке. В Среднениколопесковском поблизости. Маленькая мансардочка в стиле ретро… Ах! Я от ретро тащусь! Сядем под абажуром и будем беседовать о по-эзии и искус-стве. Московские дворики снегом покрыты… Свежесть и сила, свежесть и сила! Хоть до утра. Понимаете?
– Понимаю, – оценивающе посмотрел На-Гора.
– Хрю же!
– Можно надеяться?
– В следующем ноябрьском номере – нет, – честно сказал На-Гора, описав взором кривую по простыне, в кою пряталась гостья. – Никак. Полный шкаф рукописей. Очерёдность. Может, я нынче же вам звякну.
– Я не прощаюсь тогда, не прощаюсь, – тянула кокетливо Алгаритма вставая. – В шкафе мне нет конкурентов. Вы понимаете?
– Понимаю, – галантно кивнул На-Гора, и в мгновение Алгаритма протиснулась в скважину, оставляя одну простыню к возбуждению На-Горы, подошедшего и помявшего край руками. – Дура. По-эзии и искус-стве… – передразнил едва слышно всезнающий человек. – Но смазлива и обитает поблизости. – Волосы у него поднялись возбуждённо. Он отошёл взять оставленную ею папку, чтобы узнать её имя и позвонить через часик. – Цветаева. Из неизданного. – Усмехнувшись, он потянул за тесёмку. Зашелестели переворачиваемые толстым пальцем страницы.
Заголосил телефон: «Саша? Эт Перекриков». – «А-а, заходи твою вёрстку сдаём. Звонко, знаешь, написано, по-боевому, как любят». – «Лады. Ну, бегу». На-Гора бросил трубку, стал лихорадочно вспоминать, кто бы сделал ему фотокопию этой рукописи, потому что Цветаеву не издавали тогда и стихи её были тогда дефицитом.
– Да хрю!
Дз-з-з!! «Слушаю». – «Александр Матвеевич? Я от Ухерина. Пётр Петрович просил доложить…» – «О, догадываюсь, о чём вы. Сильная, искренняя поэзия! Весь отдел упоённо читал. Передайте Петру Ильичу, что в ближайшем же номере… Нет, я сам забегу, будет вёрстка. Я поражён! Человек, поглощённый, можно сказать, государственными масштабами, с таким гением выразил себя в слове. Моё совершеннейшее почтение от меня, На-Горы, уважаемому Петру Ильичу».
Он бросил папку с Цветаевой в стол и отбежал к шкафу за злободневной текучкой, где и застыл на мгновение, а потом стал вытаскивать папки по очереди бормоча: – Данте, неизданное, из неизданного Хлебникова… Блок, неизданное… Что за бред?! А где Риммы Синичкиной Слушаю душу? Трубы на Енисее Песчинкина? Пётр Ильич где с Записками…?
Он метнулся по комнате, переворачивая в шкафах и на полках бумажные стопы рукописей.
– Да вы хрю!
– А, вы здесь? – Подскочив, На-Гора выкорчевал Прохиндея из форточки и схватил за грудки. – Хватит валять дурака! Быстро, рукописи дел куда?
– Видимо, хрю-хрю-хрю…
– Хрюкать я тоже могу, чёрт вас побрал! Что прикажете мне печатать?! Этого вашего Хле… хлам этот ваш?! Ваша фамилия не Подсиделов, хрю?! А давайте в милицию, разберёмся, что вы тут ночью делали! – Он поволок было хрюкавшего Прохиндея, но, озарённый, вдруг отскочил, набрал номер ведьмы, услышал: «Але, комитет безопасности слушает», – чертыхнулся и потащил Прохиндея с утроенной яростью. Так как в милиции оказалось, что оба – истец и ответчик – визжат по свинячьи, их попросили дохнуть в алкогольные трубки и, убедившись в их трезвости, выпроводили на улицу. На работе по этой же самой причине и Прохиндею, и На-Гор дали отпуск. Несчастные зачастили в инстанции с жалобами, но поскольку им явственно чудилось, что они говорят, а внимавшим – что хрюкают, объяснений не вышло. Больше того: скоро многие по Москве тоже хрюкали, сами о том не догадываясь. От хрюистов спасались, чтобы не расхохотаться в лицо ненароком и не обидеть, а отвечали, когда приходилось, уклончиво и наугад; все хотели общаться с нехрюкавшими, чьё число сокращалось стремительно, день за днём, так что в конце концов не затронуты эпидемией оказались всякие маргиналы и дети. Старые телефоны стирались за невозможностью общения, новые же – записывались… и опять очень скоро стирались.
Только что Прохиндей в раздражении надавил кнопку лифта и полетел от квартиры недавнего друга, коему битый час изливал свою душу, взамен удостаиваясь скотских звуков и вида смущённо опущенных глаз. «Господи! надо срочно продать товар и бежать из свинарника!» – произвёл он подобие мысли и вспомнил, что ведьма указывала на цирк как на место, куда попадёт Воротила Финансович.
Верно, не так давно цирк приобрёл говорящую птицу, ворону, Corvus corax L., но такую скандальную, что был вынужден, вслед за тем как означенная Corvus corax L. провалила упорным молчанием номер, сдать саботажника в зоопарк. Прохиндей срочно отбыл по новому адресу. Прочь, слоны и жирафы, киты, львы и грифы с томящимися подле вас почитателями царей! К сетке, запершей нескольких чёрных каркуш на ветвях старой липы, всегда одиноких.
– Хрю!
Воротила Финансович высунулся из пожухлой листвы, присмотрелся и подлетел к посетителю.
– У меня Чёрное море! Я хрю! – выпалил Прохиндей, но тотчас испугался и оглянулся.
– О, я вам верь! – поклонилась ворона. – Однако желайт убеждаться, чэм обсуждайт сразу бизнес. Ночью рви сетка, вместе идём вам домой. Йес?
– Я сохрю, я сохрю… – болтал Прохиндей, оскалясь, ибо на человеческом языке это значило: я согласен, приду где-то в полночь.
– Вы насмехаться? – спросил Воротила Финансович и заметался вдоль сетки с противными криками, привлекая народ. – Отвечайт прямо: да – нет. Что вы хрю? Вы двойной игра, может быть?
– Хрюнн! – бормотнул Прохиндей убегая и мысля, что с Воротилой Финансовичем дел вести невозможно из-за врождённой наклонности к саморекламе и грубой неосмотрительности буржуазного толка, которые привлекают чреватое Магаданом внимание.
В полночь он всё же явился, дрожащий, перекусил проволоку щипцами, сунул крылатого компаньона за пазуху и пустился по тёмным аллеям к выходу. Но, поскольку на деловые вопросы он отвечал неохотным и сдавленным хрюканьем, то ворона, обидевшись, вырвалась, разодрав ему плащ, и раскаркалась скандалёзно! Мелькнули огни сторожей, и послышался топот. Огрев Воротилу Финансовича кулаком, Прохиндей проскользнул между прутьев ограды, влез в жигули и немедленно газанул бормоча: «К чёрту идёт он, хрю, бешеный!»
Распространялась ужасная эпидемия, и о встрече Актрисы и Скептика
Скептик, которому жить было тошно, начал свой путь с Красной площади, а до этого отсидел каждодневную норму часов в неком обществе, побуждавшем людей любить книгу. Топая по брусчатке, он не без помощи чувственного восприятия разлагал встречные нравы на атомы, благо, сумерки и позёмка ему не мешали, ладно одетому и наблюдательному. Ишь: к огненным окнам ГУМа стремятся заштатные модники в долгополых дублёнках, хотя лбы в испарине; через час самолёт унесёт их в Сургут или Ямбург с бутылкой «Московской» и с диском шлягеров, каковыми затуркают они сами себя до того, что, спустя сорок лет «Встреча с песней», буде она будет быть, проникновенно начнёт: «М-м-м… нефтяники из Сургута, товарищи Разудалов и Удалоев, просят, м-м-м… передать для них песню восьмидесятых годов Позвони-позвони, что напомнит им молодость и поездку в столицу, м-м-м… нашей Родины». И седые Удалов и Удалоев размажут скупые невольные слёзы. Скептик язвительно оттянул уголок рта и сошёл в свет подземного перехода. Куда поспешают малёванные красотки, занятые визгливым чириканьем? В бар спешат, где усядутся на вращающиеся седалища, если им повезёт, и, воткнув в пищеводы по винному шлангу, начнут себя тихо накачивать в предвкушении фирменных встреч. А всходя по ступеням на улицу Горького, Скептик взглядом упёрся в обутые с шиком ножки и пропустил иностранку годов двадцати, впечатляющую настолько, что, поглупев, он проследовал вслед за ней безотчётно. Только когда иностранка исчезла за дверью отеля, он образумился, покраснел, усмехнулся и притворился, будто ему не за нею. Малость спустя у театра Ермоловой ему встретился давший знакомец, выглядевший хлыщом и имевший доходное место, кой с хрюканьем потащил его в кафе «Марс», где, усевшись, надолго оптимистично захрюкал о чём-то.
– Да ничего, поживаю, – Скептик сказал наконец, догадавшись, что надобно что-то сказать. – И работаю там же.
– Ты хрюся? – подначил его Хлыщ подмигивая.
Не поняв, разве что по ужимкам и тону предположив деликатное, Скептик высказался отвлечённо: – Я огорчаюсь и радуюсь не тому, что другие. Видишь ли, для меня все повапленные гробы, редко-редко мелькнёт человек. Вслушайся: ведь все хрюкают!
Оглядев снисходительно столики по соседству, Хлыщ живо захрюкал о том, что действительно всё сплошь жалкие недоделки, а настоящих людей недостача, то есть у этого, например, ткань на брюках не та, а у той причесон не по фирме. Сам он – Хлыщ – гляньте-ка: туфли, носки соответственно, безупречный прикид, стиль ремня, воротник… нет, ты можешь назвать в нём какой-нибудь недотяг? Он перехрюкнулся с официантом; принесены были вина, последовали откровения вроде того, что тоска наступила страшенная, все визжат: вот друзья на работе, по внешности – фирма, а законтачишься в разговор – свиньи свиньями; у начальника выхлопатываешь отгул, а он, боров, отхрюкивается. Да хотя бы с женой посоветоваться – хрю да хрю в ответ. Скептик, облокотившись на стол, затыкал уши пальцами, чтоб не резало слух, сильно морщился; наконец, подскочив, оборвал:
– Хватит. Я, повторяю, далёк от людей. Мне их дрязги противны. Я подчиняюсь особым законам и не желаю мешаться, хрю, с… – Он умолк и, взглянув на Хлыща, побледнел. А потом, не прощаясь, выбежал из кафе.
В переулке валил густо снег. Скептик так поражён был случившимся, что забыл свой обычай поглядывать в окна и подвергать там увиденное скептическому анализу. Он захрюкал. Он хрюкает! Он такой же, как все! Усмехнись он с критическим превосходством, а его доводы прозвучат: хрю-хрю-хрю. Он стащил с себя шапку и участил шаги, чтобы ветер и непогода утишили пламя, коим он сделался. В сквере группа молоденьких хрюкачей перетаптывалась под музыку и выпивала. Скептик судорожно подавился слезами при мысли, что он – как они, никакого различия, ни на йоту наглядного приоритета. «Я тоже свинья, как они!» Вдруг старый тополь, каких в Москве уйма, сдвинулся с места и дал ему больно пинка. Дома Скептик свалил философские свои книги в мешок: Лейбница, Н. Кузанского, Франка, Бердяева, Бергсона и Пиррона, – начал читать детективы сквозь слёзы, подготовляя себя к незатейливому расхожему состоянию.
Он на работу пришёл раньше всех, проскользнул в свой отдел и уселся за стол. Прибежала Трещи Какпредписовна, журналистка, писавшая для правления общества тексты докладов и тексты отчётов. Прямо с порога она оживлённо расхрюкалась. Скептик приветствовал её вымученной улыбкой и жестом.
– Хрюйя! – отвечала она, одновременно спрашивая.
Он сделал вид, что не слышит.
– Хрюй! – И она перекинула на его стол пачку листов: это значило, что она написала и просит проверить, прежде чем отнести руководству. Навстречу большому событию, – прочитал он заглавие, далее следовало такое: «В преддвехрю знамехрю-хрю дахрю Великой Октябрьхрю нахрю хрюпринехрю хрюва…» – на протяжении сорока трёх страниц, исключая пассажи фактических данных. Вытерев выступивший на лбу пот, Скептик вымарал всю бессмыслицу. Журналистка, обидевшись, стёрла критический карандаш и пошла к кабинет завотделом. Скептик, услышав звонок телефона, взял трубку и кашлянул, так как боялся, что вместо «я слушаю» или «алло» скажет чушь.
– Хрёу-хрю-о?
– Хрю-хрю! – гневно выпалил он, швырнул трубку и сразу подумал, что если осознаёт, что притворился свиньёй, может и не притворяться. Опять телефон. Опознав тот же голос, он медленно произнёс фразу, которую повторял ежедневно: – Общество, адрес Звонкая, дом пятнадцать.
Вроде не хрюкает, но, возможно, ему только кажется.
Из кабинета раздался настойчивый визг Трещи Капредписавны. Скептика пригласили войти. Фукая, как обозлённый кабан, завотдела потряс пачкой листов и признался, что если сотрудники и в дальнейшем намерены предъявлять ему свинский бред, то последуют соответственные оргвыводы, после чего злополучный доклад ввергся в мусорную корзину. То есть, по правде, он, завотделом, считал, что высказывается определённо, на деле же только хрюкал.
– Хэ-хрю?! – начала журналистка, что значило: мало того, что терплю ваше свинское хрюканье и из пальца высасываю вам отчёты, вы, ко всему, возмущаетесь?! Увольняюсь и посмотрю, как отхрюкаетесь у начальства, боров вы этакий! – И она убежала в слезах.
Завотделом, сцепив пальцы и глядя в окно, деловито профукал, что, мол, хорошего отношения кое-кто не заслуживает, и, вместо того, чтоб отправить её в психдиспансер с её гадостной свиноманией, с ней возились; но вот дошло до того, что болезнь сказывается на итогах работы; вы не откажетесь подтвердить инцидент у начальства, куда я сейчас понесу эту свинскую компиляцию; вы же займитесь-таки крайне важным докладом, вот вам начало, какое бы ожидалось увидеть. Он указал на зачин одного из докладов предшествующих пятилеток; Скептик понял, что требуется.
Он вернулся за стол, положил чистый лист, вынул ручку и ознакомился с образцом: «В преддверии знаменательной даты и в свете постановлений последнего пленума общества наш отдел, вдохновлённый примерами, принял повышенные обязательства, активизировал и повысил… невиданный энтузиазм…» и т. д. и т. п. Усмехнувшись скептически, он прилежно списал первый слог, и второй, но, едва потянул черту к третьему, как она изогнулась и выписала окаянное «хрю». Его бросило в жар; лист был смят и откинут; он вытянул новый и начал стремительно – и опять получилось: « В преддвехрю знамехрю…» Он выскочил в коридор, зашагал мимо многих дверей, за которыми хрюкали и несли околесицу заражённые эпидемией люди, стучали машинки, трезвонили телефоны. Встретилась Активистка-Арина и завизжала о том, чтобы он написал что-нибудь «знахрю, призывхрю и вдохновляхрю, типа: повысихрю, активизихрю, улучшихрю…» – «Да, конехню, конехрю!» – хотел он сказать, но скептический склад ума ужаснулся уже выговариваемому. Он смолчал и нырнул в туалетную комнату, где умылся холодной водой и решил покурить. Пальцы, державшие сигарету, подрагивали. Заразился, но странно: осознаёт болезнь. Хлопнула дверь, тут как тут Балабол: ещё тычет свою сигаретку прикуривать, а уже хрюкает и подмигивает доверительно: дескать, что, загнала работёнка в сортир? хы, это терпихрю, а вот погоди, и сюда стол поставят, чтоб и нуждишку справлять, и строчить им бумаги; а я уже заколебался хреновину всякую им выдумывать, хрю, я им не конь, этот сбагрю доклад – и адью, хрю, уездили сивку! а на носу годовые отчёты; хрю, жизнь у нас – мертвецу позавидухрю, да? Ноги делать пора с этого сучьего общества, мягко сказать, хрю, пусть сами пишут; концовочку не подскажешь, чтоб, значит, влёт било: активизихю, посихрю, хы!.. Скептик выбежал на холодную улицу, чувствуя, что он сходит с ума. С ветром сыпался снег. У поворота автомобили, предотвращая занос, тормозили и сразу сигналили, так как на середине дороги на крышках канализации отогревались собаки коих обкаркивала со столба злая взъерошенная ворона. За деревянным забором плыл с гудом кран, верещали лебёдки, постукивали мастерки.
– Мать моя, ты раствор нам подашь? – кто-то ругался со строившегося дома. – Ивлев приехал ведь!
– Что ты мне: Ивлев. Пень он, твой Ивлев! – открикивался кто-то снизу. – Заказывали ему пять кузовов, а он – два привёз.
Скептик проследовал через ворота, приблизился к группе людей, попросил закурить, потому что забыл сигареты, спасаясь от Балабола, на раковине в туалетной комнате.
– Корреспондент, что ли? – спросил, кто открикивался.
– Нет. Тут рядом общество. Я оттуда, – затягиваясь, сообщил Скептик.
– А, хрюкачи! Знаю-знаю. Ну, сколько в обществе зарабатываешь?
– Сто семьдесят в месяц.
– Тю, Москва, ты больной, что ли?
– Я не врубился.
– Как семью содержишь?
– Я не женат.
– А то к нам давай, если, правда, не пьёшь. Через месяц платить буду двести, а там – по работе. Я здесь прораб. В людях нужда. Командировки у нас денежные бывают, на Север, на Дальний Восток. Интеллигент у нас есть, в каменщиках. Вот как ты раз пришёл посмотреть и остался. Что я болтать, говорит, буду почём зря. Вкалывает теперь дай боже.
– Не хрюкают здесь у вас?
– Времени нет. Станешь хрюкать, тебе кран бадью спустит на голову. Слово – дело, хрюкать опасно. – Прораб покривился и почесал висок. – После работы, конечно, бывает. У телевизора или газетку читаешь, а там хрюканье, ну, и сам… Мы писали, запрашивали, что, мол, такое творится, а нам объяснительная директива с этими самыми хрюероглифами. Сам Ухерин – слыхал? – приезжал к нам проветривать нам мозги. Эпидемия с запада, говорит, говорит, а потом и давай как обычно: в преддвехрю знамехрю… А, вон Ивлев. Сейчас я его! – И Прораб убежал.
Скептик понаблюдал, как высоко на стене каменщики кладут кирпичи, и направился к зданию общества.
На повороте проезжей части у крышек канализации происходило сражение. Псы терзали ворону, которая опустилась в их тёплый оазис погреться и громко скандалила: – Зверь проклятый! Я обдирайт вас на шкуры, сразу как человек! Дай крыло из зубов!
Скептик палкою разогнал драчунов, и ворона, запрыгнув ему на плечо, показала крылом вдаль. – Быстро, друг! Быстро отель Насьональ.
Перья этой вороны торчали, как иглы дикобраза; в волнении перебирала она, поудобней устраиваясь, синюшными лапами, до когтей скрытых чёрными перьевыми штанишками. Рассмеявшись, Скептик тронулся дальше.
Пока он писал заявление об увольнении, птица расхаживала взад-вперёд по столу и ворчала:
– Русский традиция волокитство… Как можно такой темп выходить мировой лидер? – Походя она стала скидывать на пол бумаги, имевшиеся на столе в изобилии. – Кой чёрт это нужно? Бизнес не надо доказывайт, бизнес доказывайт сам себя!
– Не из Кремлёвского ли зверинца? – подкалывал Скептик. – Славно подкована по политической части.
– Не понимай ваш ирония. И не желайт шутить!
– Хрюйя-хрю? – залетела в дверь журналистка Трещи Какпредписавна, спрашивая таким образом бог весть что.
– Хрюки, – ответил ей Скептик и, встав, вежливо указал птице в сторону двери. – Прошу.
Были московские ранние сумерки, когда вышли они из метро на Кузнецком мосту и в потоках людей двинулись вниз на Неглинную. Так как птица сидела за пазухой, возле Лавки Писателей Скептика обстреляли сдавленными вопросами: «Что сдаёте?» – «Историю государства Российского», – пошутил он с намёком и продолжал путь, а на троллейбусной остановке, остановившись, был окружён молчаливыми ожидающими фигурами. Он отошёл к милицейскому лейтенанту, случившемуся поблизости, и спекулянты немедленно разошлись не оглядываясь.
За Садовым кольцом Скептик вышел и двинулся по бульвару, держась фонарей. Птица влезла ему на плечо.
