Полная версия:
Тяжёлая Работа
Олег Якушевич
Тяжёлая Работа
Тяжёлая работа
Двум людям: единственному для меня безгрешному человеку, маме, и человеку, чьи высокие моральные принципы не вызывают у меня никаких сомнений, другу детства, Максиму Александровичу Огаркову посвящается эта тяжёлая работа.
«Переноси и крепись. Себя оправдает страданье,
Горьким нередко питьем хворый бывал исцелён».
Овидий.
«Не для того, чтобы отточить язык взялся я за эту книгу: она учила меня не тому, как говорить, а тому, что
говорить. Как горел я. Как горел я улететь к Тебе от всего земного. Я не понимал, что Ты делаешь со мною».
Святой Августин.
«Страна русов. Это большая и обширная земля, и в ней много городов. Между одним городом и другим большое расстояние. В ней большой народ из язычников. И нет у них закона, и нет у них царя, которому бы они
повинились. В земле их золотой рудник. В их страну не входит никто из чужестранцев, так как его убивают».
Мухаммад ибн Ахмад ибн Ийас аль-Ханафи.
1.
В России я оказался самым случайным образом. Можно сказать, что самым случайным образом в России оказывается каждый младенец, в России рождённый, но это не мой случай. Мне довелось начать новую жизнь в этой по всем параметрам непредсказуемой стране во вполне половозрелом возрасте. К тому моменту меня уже полтора раза пытались на исторически родных просторах женить.
Родился я в Ирландии, но после одной неудачной коммерческой схемы оказался в Италии. Мне было тогда лет двадцать.
Умолчу пока про Ирландию и начну про Италию. В те годы, помимо своего нативного языка, я знал только латынь. И то, в таком объёме, чтобы на Соборной площади оказывать помощь чужеземцам, заблудившимся в замечательном городе Милане, или самому спрашивать маршрут до его окраин. Обратный путь на родину для меня был заказан, а что делать дальше, не было у меня никакого представления.
И вот, в день единнодцатый, месяца марта, года 69хх от Сотворения Мира подходит ко мне человек и странно оглядывается. Затем, на такой же плохой латыни, как и у меня, спрашивает, где нужное ему заведение. Я, было, подумал, что он из наших, уж настолько он скверно изъяснялся, поэтому перешёл на свой родной гэльский и уже приподнялся для того, чтобы принять незнакомца в родственные объятия, но в ответ услышал такую страшную тарабарщину, что речь этого странного человека заставила меня поторопиться, и я сразу повёл иноземца туда, куда он просил.
«Так вот, – выходя из глухого переулка и отдуваясь с облегчением, спросил чужестранец. – Что ты знаешь и умеешь?»
Я, как у нас говорится, стушевался. Что я умею? Стал рассказывать, что умею и знаю всё: от земляных работ и пивоварения до работы по металлу. Но подумав, нет, я так всё же не рассказал, потому что многими ремёслами я занимался не то, чтобы совсем легально.
Тут заиграл в соборе орган, распугав голубей, сидевших по карнизам, и музыка разлетелась по округе, предвещая службу. Что-то защемило у меня внутри, и я пропел пару строчек из любимого хорала. Что-то вроде…
«Отлично! – хлопнул меня по плечу чужестранец. – Хочешь получить достойную работу органного игреца? Есть тут у меня один списанный органчик, его нужно будет в дальней дороге починить. – Тут незнакомец неопределённо потряс кистью, будто предлагая выпить, или словно подбирая слова на чуждом ему наречии. – В крайнем случае, можно будет в дальней дороге выяснить, что он к починке не пригоден, и мы вас отправим обратно в Милан с частью гонорара. Короче, мне по заданию нужен ещё один итальянский специалист».
(Он, правда, не добавил, что от наличия инструмента в точке назначения в исправном виде зависит и наличие головы на моих плечах, но об этом мне скажут потом другие люди).
Я согласился, и он пригласил меня выпить по кружечке эля. Мы зашли в сырое подвальное помещение.
«Оп, – предупредительно остановил он меня, когда я допивал напиток, –осторожнее, там, на дне кружки ваш аванс».
Я выплюнул серебряный денарий с истертым до неузнаваемости изображением какого-то святого.
Это могло сойти за подвох и невольную попытку найма, если бы я не согласился на работу прежде, но тем не менее мой русский рекрутер проделал со мной этот фокус. Я подкинул монетку, поймал, поцеловал её и ответил:
«Что ж, годится. Клянусь, этот денарий я буду доставать на свет божий только в моменты испытаний и бедствий».
Мы поклонились друг другу, и он повёл меня знакомиться с моими будущими коллегами.
Зайдя в здание, стоящее позади ратуши, мой новый работодатель пригласил подняться в помещение с людьми, моими будущими коллегами. Нас начали знакомить.
Все они, почему-то, имели одну фамилию (я потом пойму, почему и меня будут звать также), и отличались эти наёмные работники только личными именами. Отличались они также и физиономиями, поэтому становилось понятно, что все их мамы и папы молились отнюдь не в одной церкви.
При нашем первом знакомстве они стояли в довольно светлой зале, но спиной к окнам и против света, так что, знакомясь, я должен был присматриваться к их лицам. Ростом их тоже Господь не сровнял, и я, то и дело, здороваясь с ними, то тянулся за рукопожатием вверх, то наклонял вперёд туловище, предлагая свою руку, с почтением прижатую локтём к туловищу. Они только называли имена: Алессандро, Бартоломео, Валентино, Гаэтано, Джанбатиста и далее по алфавиту.
И тут последней среди этого импровизированного строя возникла высокая сухощавая фигура и захотела резким движением схватить меня за бороду, которую я предварительно сбрил ещё с год назад после окончания своих здесь злоключений.
«Ах, это ты здесь, кельтская шельма!» – я едва успел отмахаться своим походным мешком.
«Но-но-но, – возразил мой предыдущий русский знакомый, который привёл меня сюда, и развёл нас руками. – Без рук».
«Что без рук? Этот мошенник чуть не довёл меня до монастыря! Он фальшивомонетчик и бутлегер».
«Вот как? Какие приятные неожиданности”, – вдруг с удивлением заявил мой работодатель и отвёл меня сугубо лично в отдельную каморку. Там я заполнил бумагу:
«В день единнодцатый марта месяца, года 69хх от сотворения мира, волей не принуждённой, а своей, что учением августиновым в каждой божьей твари имеется, подписываю сие гарантированное письмо во служение холопьево и исполнение любой умственной отрасли, которой способен бысть полезен царю московскому. Инок…»
«Всё, что ли?” – московский гражданин уже устал смотреть, как я дышу на подсыхающие чернила, и почувствовал, что ему уже стало совсем жарко в боярских нарядах здесь, на юге. Он подошёл к распростёртому окну и загляделся на море:
«Хорошо у вас тут…»
«Да, неплохо, – я сам не хотел отсюда уезжать. – Так чем заниматься изволите мне на чужбине?»
«Время покажет. Всем, на что будешь способен. – Он повернулся ко мне и странно улыбнулся. – Держи чётки, латинянин, мне они ни к чему, а тебе, сорвиголова, могут скоро пригодиться».
2.
Пять дней я прожил в Генуе на каботажном судне под странным названием «Апостол Фома», где работой меня особо не загружали, сносно кормили и, время от времени, хлопали по плечу, словно проверяли: здесь ли я. Иногда мне казалось, что готовят и кормят меня как агнца на заклание, но мы жили в современные века, и я не слышал, чтобы ещё занимались таким безобразием.
Часто меня приходили проверять коллеги, присаживались рядом и что-то говорили, обильно жестикулируя. Я их презренный язык упрощённой сельской латыни не понимал совсем, но жестами они общались так ловко, что я усёк: скоро и мне предстоят большие заботы. Наконец, моя тяжёлая работа приехала. Я сразу понял это как-то наутро.
Мне снился накануне ночью какой-то рёв медного быка, внутри которого на костре сгорает легион римлян. Они в моём сне добровольно заходили вовнутрь своего античного аутодафе, всем зрителям салютовали руками, будто собирались переместиться на другую планету, и закрывали за собой люк шпингалетом…
Я проснулся в тот момент, когда Алессандро открыл дверь в мою каюту, щёлкнув затвором, и сказал, что приехал мой груз. Я выглянул в дверной проём. На девяти волах, по трое, цугом, в порт въезжало целое сооружение, размером с мой дом в Ирландии, если не с саму Ирландию. Алессандро сказал, мол, это и есть твой органчик.
Затем повозчики осуществили нечто странное: они дали своему поезду на волах задний ход, затолкали груз промежду двух остерий, моё «сооружение», дрогнув, остановилось и, со стороны улицы мои итальянцы попытались его задрапировать виноградными лозами. Вышло так себе. Тут же из остерий, где я, собственно говоря, все эти дни и харчевался, вышли два моих знакомых повара и, показали руками, чтобы я торопился, иначе, судя по их жестам, они открутят мне голову. Один даже показал «фокус», как он зажимает в правый кулак палец своей левой руки и, чуть покрутив, будто бы яростно его выкидывает за спину. Я не то, чтобы поторопился, но испытывать южный темперамент не стал.
«Что у вас тут?» – спросил я, вдохнув спиртуозный запах, шедший из бочек, которыми хозяева уже принялись начинять мой органчик, погнув для удобства расположенные внутри воздушные патрубки и педальные шарниры. И тут, вслед за родным запахом из юношества накатили воспоминания о «живой воде», с которой я имел дело в родных местах.
«Арабские медикаменты, «алкоголь» называется. Ты меньше спрашивай и загружай бочки в этот ящик!» – объяснил мне один из хозяев, кормивший меня последние дни.
«Слушай, – тут я осмелел и обратился ко второму из двух держателей остерий. – В этих бочонках «живая вода», а тот ящик, куда вы хотите их поместить: музыкальный инструмент сложнейшей конструкции, может быть, единственный на побережье, называется орган, и я отвечаю за его сохранность».
Первый держатель остерии поднял на меня глаза, тронул за плечо и отвёл в сторону.
«Друг, – сказал он, оглянувшись и убедившись, что никто не слышит. – Друг, – повторил он и полез в карман штанов, доставая, я так подумал: либо денежную взятку, либо свинчатку для остроты удара в лицо. – Друг, – произнёс он в третий раз и достал из кармана носовой платок, чтобы высморкаться. – Сейчас придёт ваш начальник и всё объяснит».
Начальник не пришёл, пришёл Джанбатиста, из тех, с одинаковой фамилией, с бумагой и подписью от начальника, который теперь уже, согласно письму, брал меня на подряд для фрахта и доставки органной музыки и всего с нею и в ней положенного. С отчаянием, я взял эту бумагу.
В итоге мой инструмент со всем, в него положенным сгрузили на середину трюма, чтобы не перевернуть посудину. А затем заколотили меня внизу суровыми досками вместе с органным инструментом и провиантом, оставив небольшой люк для воздушной вытяжки. Сказали: так и не убежит, и не задохнётся.
3.
Тут, пока мы отчаливали, выходили из бухты и брали верный курс на восток, и пока я в тот недолгий промежуток времени оставался один, осматривался в то, что подальше и осязал то, что поближе, пришло время рассказать немного о своём прошлом.
Итак, осмотрев трюм, я уселся, уперевшись спиной о свой комод и задремал, вспоминая, откуда я.
Я родом из Лимерика, и пешком я ходил на все побережья, кроме северного. Отец давал мне пару вёдер с широким дном и узким верхом с плотными крышками, по одному в каждую руку, и указывал, в каком направлении мне сегодня идти.
И всегда окрикивал в спину, мол, только не ходи туда, и указывал через левое плечо большим пальцем, мол, на Север не ходи, не надо.
Иногда я оглядывался на отца, когда он, проводив меня, возвращался домой, и мне было жалко его. Он гневил Господа и будто бы весь его ответный гнев пытался сбросить своими жестами на своих северных соседей. А я шёл по несколько дней до побережья и столько же обратно, возвращался домой с полными вёдрами.
Отец трепал меня тогда пальцами за щеку, хвалил, потом куда-то уходил сам, а на третий день пытался бить и ругать. Правда, тогда я был мал и мало что понимал в этой жизни, но от отцовских ударов уже умел уворачиваться, и даже иногда пытался отправлять его, чем попадётся под руку в беспамятство. Отец тогда успокаивался, в бреду переходил на английский язык, и я спокойно выгребал у него из карманов чистые английские монеты.
Я становился взрослее, и стал понимать куда, зачем и почему я хожу.
На побережье, на отдалённых хуторах жили наши бывшие соседи, про которых мой папа говорил, что их съели великаны, ушедшие в море вот по тем ступеням, – и показывал на Север, – но они, соседи, не были съедены, а жили на побережье, оказывались вполне себе здоровы, по крайней мере, веселы, и варили из нашего зерна в странных аппаратах, поставленных на огонь, ту самую живую воду.
Пока весь чад уносили в море ветра и туман, из выгонной трубы, сделанной из кожаного изломанного голенища, в подставленную посуду по каплям цедилась чистая, как слеза, влага.
Продавалась она за английское золото. Английское золото тоже было чистым, пока на моём маршруте не появился один из захолустных портовых городов в провинции Керри. В Керри жил один человек, не здешний, родом с приисков Святого Иоахима, он то и научил меня делать из одной английской монеты две: это получалось как у родителей, которые ждут одного ребёнка, а иногда появляются близнецы.
Кстати, у этого человека из Керри были две дочери-близняшки, словно он со своей женой знал помимо способа дубликата денег и способ делать одинаковых детей. Позже, с этим двойным знанием и опытом я обогатил половину Лимерика, а своего отца оставил в тюрьме и мать в долгих молитвах и горе…
И тут сверху, прервав мои воспоминания, с палубы постучался один из итальянских однофамильцев.
«Заходи, Алессандро», – наугад ответил я с такой интонацией, будто не меня тут внизу заколотили как крысу, а я сам приглашаю людей на приём.
Сверху спрыгнул, я не ошибся, именно Алессандро. Я его не запомнил, он, просто сделав некоторые приветственные антраша – или как их там? – представился именно так. Начал он издалека. С музыки.
«Ты знаешь, а наверху есть ещё один музыкальный инструмент. У нас в Италии выше музыки только любовь. Мне кажется, тебе будет интересно».
“Мне интересно только одно, – ответил я. – Как починить этот проклятый орган, который изувечили, запихивая в него бочки с алкоголем. Мне в дороге нужно будет его починить, согласно трудовому договору».
«Трудовому договору? – Алессандро нервно засмеялся. – Если инструмент не будет работать, тебя четвертуют в Москве на Лобном месте. Я уже там был».
«Где? – испугался я. – На Лобном месте?»
«Да, правда, в дальних рядах мало чего было видно».
«Слушай, – тут он перешёл к делу. – Мои друзья наверху наделали из муки изумительной пасты. Ты знаешь, что такое паста?»
«Нет, дома я ел только проваренные злаки, а здесь меня кормили, чем попало. В Милане залежалыми сырами, а здесь непонятными морепродуктами».
«Паста – это искусство. Выше неё только…»
«Музыка и любовь?»
«Нет. Ты должен попробовать. Я принесу тебе плошку, но с тебя, – и тут он достал какую-то амфору с пробкой, – с тебя этот графин живой воды».
Я поднял на него глаза и похлопал по инструменту.
«С этого и надо было начинать. Но я отвечаю за то, что находится в этом рундуке».
«В этом органе».
«Ну, органе. Что я скажу в ближайшем порту?»
«Мы дольём в бочонки воды».
«Морской?»
Тут я подумал и перестал изображать из себя праведника. В конце концов, от самого дня отплытия я только об этом и думал: как незаметно ото всех время от времени утолять тревогу и голод с помощью чарки-другой.
«Ладно, – сдался я окончательно. – У нас недостающее количество, испаряемое в бочках, называют «долей ангелов», которые…»
Тут я осёкся, так как знал, что ангелы не настолько прожорливы, как я один, а тем более, как вся ватага голодных итальянцев, но общая ответственность всегда проще персональной, на миру и смерть красна, и так далее…
«Это красиво сказано. Действительно, как красиво!» – не дождавшись окончания моей ремарки, Алессандро принялся стамеской вынимать из пазов жалобно застонавшую крышку органного корпуса, уже добрался до бочки и стал выколачивать пробку. Затем наполнил амфору и пару черепков, служивших мне подсвечниками. Всё это время я просто молча за ним наблюдал, что обозначало, как стража этого объекта, мою полную капитуляцию.
Мы чокнулись черепками и осушили их.
И он ушёл наверх.
Вернулся он с тремя своими однофамильцами, их звали Бартоломео, Гаэтано и Джанбатиста. Первый из них нёс большую миску спагетти, приправленных луком и козьим молоком, второй и третий тоже какие-то хлеба и неприхотливую снедь. Все четверо были, как мне показалось, уже навеселе, и Алессандро снова наполнил из бочонка свою так быстро осушаемую амфору. Поставив основное кушанье на импровизированный столик, сооружённый из балок и мешковины, Бартоломео сделал предупредительный жест указательным пальцем, требуя внимания и торжественной паузы, и что-то крикнул в сделанный пролом палубы. Потом зачем-то, когда ответного окрика не последовало, стукнул о низ палубы каким-то первым попавшемся под руки костылём для починки пробоин.
С жутким визгом на палубе сперва отломали несколько досок. Я думаю, что сделал это Валентино. Благо, погода была в этот вечер ветреная, снасти скрипели и потрескивали, тем самым перемешивали нашу человеческую возню со своими причудливыми природными морскими звуками, и начальство не забеспокоилось. Затем сверху раздался какой-то неслаженный струнный звон, а потом, качаясь на просмоленных тросах, начала спускаться в трюм, содрогаясь и будто бы сопротивляясь своему заточению настоящая ирландская арфа, со всеми её прелестными женскими изгибами.
На мгновение удивившись, я вскочил и был готов обнять её как родную мать, что и сделал, принимая её снизу и избавляя от такелажных пут. Она снова благодарно отозвалась едва тронутыми струнами, на этот раз каким-то слаженным септаккордом, словно признавая во мне родственную душу.
«Вы подарили мне часть моей Родины, – метался я в состоянии аффекта между моими итальянскими приятелями и чуть ли не целовал им руки, – но, – здесь я пришёл в себя, – где вы её взяли? Я ведь продал такую же полгода назад ради окончания судебных разбирательств Милане!»
«Слушай, – начал находчивый Бартоломео. И, приценивающе помахивая перед собой вилкой с накрученными спагетти, предложил. – А что, если из двух инструментов сделать один. Ты отвечаешь только за орган, а арфу мы тебе дарим. Можешь считать нас своими ангелами-хранителями. Твои духовые запчасти, что внутри инструмента, ремонту не подлежат, а мы, когда сдадим в ближайшем порту спрятанные в корпусе бочки, сдадим потом на олово и свинец, и органные трубы. Эти металлы, я смотрел в Генуе прейскурант, там очень дорогие. А вместо всего этого вставим внутрь арфу и переделаем клавишный механизм, чтоб он ударял по струнам, а не зажимал воздушные ходы. Гаэтано у нас ловкий механик».
Гаэтано к этому моменту уже спал, но, услышав своё имя, кивнул. Эта идея была скорее безумна, чем гениальна, однако я, расчувствовавшись, даже приподнялся и поцеловал Бартоломео в лоб.
Но прежде надо было решить вопрос с «долей ангелов» в опорожнённых бочках. Доля становилась до неприличия большой, а место первой стоянки, Херсонес, где нужно было сбывать груз, вот-вот должен был появиться на горизонте.
4.
На море усиливался борей. Мои приятели, не привыкшие к чистым спиртам, то засыпали, то просыпались, кого-то мутило, кто-то начинал вспоминать о прежних долгах и лез в бутылку, в прямом и переносном смысле. Потом поочерёдно они снова отключались. Беспробудно спал только Гаэтано, свернувшись калачиком на прибитой к полубочке с канатами.
А я размышлял, что в порту принимать контрафакт будет человек прожжённый. Он взвесит на точных весах до унции бочонки, да ещё и снимет с каждого пробу. Подкупить его у меня не будет ни времени, ни средств. Бочки не дополнишь ни дождевой, ни тем более, морской водой: меня, или даже нас всех за это умертвят отнюдь не быстрым способом. У нас за такие фокусы могли напоить расплавленным оловом. Такой позорной смерти даже на миру я не хотел. Но проблема разрешилась сама, пусть и не совсем благопристойно.
Я тогда так глубоко погрузился в свои мысли, что не могу и сейчас определить, кто, кроме мертвецки уснувшего Гаэтано, мог перебудить всех своих друзей-итальянцев шумной безостановочной перебранкой. Это мог быть и деловой застрельщик Алессандро, и склонный к ораторству Бартоломео, и зачастую даже по трезвости хамовитый Джанбатиста. Но закончилось всё общей потасовкой. Признаться, довольно беспомощной.
Джанбатиста широко замахнулся на Бартоломео, когда последний безрезультатно звал на помощь Гаэтано, но промахнулся, улетев вслед за своим кулаком куда-то в темноту трюма. Алессандро единственный, кто мог пустить кровь в тот скандальный вечер, метнул тут же в Барталомео стамеску, пролетевшую в дюйме от моего уха и воткнувшуюся в шпангоут, глухо и коротко завибрировав. В ответ Бартоломео, самый мускулистый из всех, поднял над головою ещё не опорожнённый до конца бочонок, но, не управившись с качкой, упал вместе с ним навзничь, расколотив его о перекладину в щепки. На этом всё и закончилось.
Ругался, поднимаясь на карачки, Бартоломео, весь мокрый от пролитого на себя алкоголя. Выходил из темноты, потирая ушибленный кулак, Джанбатиста. И рыдал от раскаяния и страха Алессандро, параллельно славя Господа за то, что Тот уберёг его от невинной крови.
Решение проблемы об утраченном алкоголе возникло само собой и, если убрать детали, было недалеко от истины и грешило всего лишь с толикой умолчания. Сошлись на общей легенде: при качке крепежи в корпусе органа не выдержали, крышка сорвалась с места и, чуть не убив меня, задремавшего, выкатившимися бочками, одну разбила о такелаж. На мои крики прибежали итальянские товарищи.
«На тебе нет ни ссадины, это неправдоподобно», – заметил наблюдательный Алессандро. Все вокруг утвердительно пожали плечами и начали закатывать рукава. Я лишь спрятал в задний карман стамеску от греха и приготовился к показательному избиению.
Побои по вынужденным обстоятельствам и моему согласию у них получались более эффектно, чем до этого драка между собой, и наутро мы все побитые и помятые выстроились после прибытия перед нашим Мастером, русским дипломатом и чужим, нанятым на рейс капитаном, который, предвосхищая публичную и беспощадную экзекуцию людей, ему неподотчётных, стоял в сторонке и гадко, совсем не по-христиански, улыбался.
«Вот эта шельма! – вскричал, подступив ко мне Мастер, этот статный итальянец шестидесяти лет, без единого седого волоса на голове.– В Италии я бы просил, чтобы сожгли этого еретика!»
«Я настоящий католик», – тихо возразил я тогда.
«Молчи!” – он театрально заломил руки, будто бы своего собственного сына пытался отправить в геенну огненную. Но, как многие южные люди, Мастер был человеком отходчивым, и, закончив своё представление, отвёл русского посла от нас подальше, чтобы обсудить нашу дальнейшую судьбу. Они то прикладывали руки к груди и поднимали взгляд в небо, словно клялись перед Всевышним в верности, то уговаривали в чём-то друг друга,трогая поочерёдно за предплечья. В итоге они подошли к нам и провозгласили вердикт:
«Все остаются без прямого наказания, но и безденежного содержания до постройки на берегу Тавриды заказанных ранее шлюзов и фонтанного портика, а этот – Мастер указал на меня рукой, – пока не починит органчик!»
«Если бы не я, – сказал я едва слышно в сторону, стоявшему рядом Гаэтано, – если бы не я и моя краска для волос: ваш маэстро был бы уже весь седой, как лунь».
«Что?» – спросил, оглянувшись, со вновь поднимавшейся яростью, Мастер, обладавший острым слухом.
«Синьор. Я хотел бы взять в помощники Гаэтано, чтобы на берегу отремонтировать инструмент. Некоторые запчасти очень тяжёлые, мне нужен помощник».
Русский посол приобнял горячего Мастера и, махнув на нас всех рукой, уговорил примириться.
«Хочешь, Гаэтано, я тебя выкрашу в рыжий цвет? Я приготовлю из охры краску для волос специально для тебя», – мы обнялись и, хохоча, ушли в никуда, туда, где виднелись рыбацкие постройки.
5.
Мы вернулись в город через день с корзинами, полными запечённой рыбой и какой-то местной выпечкой, оставшейся после пропущенной нами Пасхи. Всю дорогу Гаэтано удивлялся щедростью и красотою местных женщин. Я ему объяснял, что они по сути те же итальянки, просто долго живут на чужбине, но он противоречил мне, говорил, что на его земле у всех фигуры, как у моей арфы, а здесь: тут он причмокивал от удовольствия, будто вспоминал, как он целовал на прощание одну из них.
