Лисьи байки: современные рассказы

Они побоялись идти к следователю и строчить жалобы, но желание быть услышанными, выплеснуть боль хотя бы на безжизненную бумагу, взяло верх. Лишь об анонимности молили они. Лиза вскрывала другие письма, кухарок и поломоек, жен военных и банкиров, фабричных рабочих и знатных дам. Все были об одном.

– А, это вы. – Главный редактор зашел в архив.

Елизавета Васильевна показала ему письма.

– Вы понимаете?! – тяжело дышала она. – Здесь есть всё, в деталях! Теперь ему уж точно не отвертеться. Я напишу такую статью, разгромную, сорву все маски! Никуда не денется, ему придется оправдываться…

– Не выпущу, – ответил редактор.

– Что? Почему?

– Вы меня обманули тогда, воспользовались добрым отношением. – От прежнего учтивого и сердечного Бибикова не осталось следа. Каждым словом он будто гвоздь вбивал. – Собирательный образ тирана… Тьфу! Как же! Скрепя сердце, я пошел на поводу, опубликовал, но если бы только подумать мог, что речь о Барышеве. Да вы хоть представляете, что это за человек, какой вес он имеет в литературных кругах? Одно его слово, и нет нашей газетенки! Я больше шею подставлять не стану, увольте.

– Ну как же так? – Лиза похолодела внутри. – Ведь правда – вот она, только руку протяни…

– Не протянуть бы ноги за вашу правду. Ходите всё, вынюхиваете, сплетни собираете. Благородных кровей, а ведете себя как базарная баба, ей-Богу! Стыдно, Елизавета Васильевна. – Бибиков отвернулся. – Велите кому-нибудь забрать письма отсюда, или мы их сами сожжем.

И хлопнул дверью.

Из редакции Лиза выскочила, не различая дороги, едва не сбила женщину у входа. Предательство Бибикова засело в груди стальной иглой.

– Да на вас лица нет, милочка! Елизавета Васильевна, я полагаю? Ваша прислуга сказала, что я могу найти вас здесь.

Лиза всмотрелась в пожилое лицо, силясь вспомнить, где видела его раньше.

– Не утруждайтесь, мы не знакомы.

Женщина представилась Марией Покровской, рассказала, под каким она оказалась впечатлением от нашумевшей статьи.

– Без толку это, – Лиза повела плечами. – Эту стену не пробить.

– Рано опускаете руки, милочка! – Покровская погрозила пальцем. – Вы сказали, и вас услышали. Гораздо больше людей, чем вам кажется. Гораздо!

– Равноправки? – догадалась жена поэта.

– Нас называют и так, – Мария усмехнулась. – Всех, кто готов бороться. В первую очередь – с невежеством. Лишь знание – тот свет, способный рассеять вечную тьму этого страшного порока. И я говорю отнюдь не про точные науки и университетские дисциплины, хотя без этого тоже далеко не уедешь. Женщинам не хватает знания, что можно жить по-другому. Дышать свободно, распоряжаться своей судьбой. Вы спросите, кто же их даст, те знания? Ведь простой девушке, забитой тиранией, связанной по рукам и ногам устоями сильных мира сего, его взять попросту неоткуда.

– И кто же?

– Мы с вами, – с назиданием сказала Покровская. – Женщины из благородных домов, наделенные властью и уважением, осознавшие свою силу, лишь у нас есть ресурсы собрать всех вместе. И повести за собой.

– Я не совсем понимаю, что вы имеете ввиду.

– Возможно, вы не в курсе настроений женской части города и не представляете масштабов. Возможно, люди только и ждут, чтобы выйти на улицы. Возможно, их достаточно, чтобы дойти до дворца. Костры гнева уже горят, осталось подкинуть в них совсем немного, и забушует пожар! У вас не найдется, случаем, еще несколько дров?

Лиза вспомнила о сотнях писем. Почесала кожу на запястье, царапая в кровь.

– Вы говорите невероятные вещи.

– Елизавета Васильевна, вы читаете газеты? Суфражистки Англии не стесняются забастовок, не боятся смотреть в лицо патриархату.

Они дошли до конца улицы. Лиза подняла руку, показывая извозчику подать экипаж.

– Я борюсь не с законом, а ради его торжества, – сказала она. – Ваши методы мне чужды, как и всякое позерство. Прощайте.

…Но у самого дома ее ждала еще одна встреча. Лиза быстро признала курносую девчушку, которая медлила не так давно, прежде чем впустить ее в дом Барышевых.

– В глаза хотела ваши лживые взглянуть! – сходу набросилась прислуга. – Это ж какого надо быть низкого достоинства, чтобы человека так оклеветать? Из-за вашего яду честные люди страдают! Господин мне, между прочим, никакого плохого зла не сделал, пальцем не тронул, а вы! Вы! За что вы со мной так?

– Простите великодушно, я не понимаю. – Лиза, забывшись, полоснула ногтями расцарапанное запястье, зашипела от боли.

– Посмотрите на нее, она не понимает! А то, что из-за вас господин Барышев всю прислугу из дома погнал и мужчин замест нас нанял. Чтобы больше не трепались всякие, не чернили имя доброе. А нам-то теперь что?

– Я не знала… – запнулась Лиза, сконфузившись. – Прошу, пройдемте в дом, я дам вам денег на первое время.

– Да подавитесь вы, – бросила курносая. – Совсем с жиру беситесь, а оттого и выдумываете. Чтоб вам пусто было!

Лиза проводила прислугу немигающим взглядом и вернулась домой на ватных ногах. Мысли смешались, голова страшно болела. Хотелось пить, но звать Аксинью сил не осталось. Та не вышла встречать барыню, да и в последние дни старалась реже попадаться на глаза. Сделает работу тихонько и в каморку свою незаметно прошмыгнет, только бы не выдать себя лишним звуком.

Елизавета Васильевна подняла расписную подушку с дивана и крепко прижала к лицу. Почувствовала кожей, как все сильнее намокает ткань.

***

Лакей с посланием прибыл тем ранним утром, когда вся знать Петербурга только возвращается с балов, а прислуга, едва поднявшись, клюёт носом и бьет битки. Вот только семью Павла Андреевича теперь не звали на балы.

Елизавета Васильевна надеялась больше никогда не оказаться в доме у Барышевых, но жена писателя просила приехать в срочном порядке, ибо её хворь развивается и мешкать не будет.

Ещё один лакей, тоже мужчина, проводил Лизу к больной. Пётр Сергеевич, видимо, и впрямь сменил прислугу.

Если бы не сбивчивое дыхание, то сложно было бы понять, что среди огромных подушек на измятых простынях вообще кто-то есть: так ссохлась госпожа Барышева. Ее голос ослаб сильнее обычного, и чтобы услышать хоть слово, приходилось наклоняться едва ли не вплотную к побелевшим губам. Она говорила о Боге и о скорой встрече с ним, и о том, кто будет присяжными на ее суде. А затем попросила помочь ей подняться, и Лиза удивилась, насколько лёгким оказалось тело в ее руках.

Сидя на краю кровати, Барышева повернула железный ключик, торчащий из прикроватного столика. Достала плотную стопку бумаги.

– Я сразу поняла, зачем вы приходили. Зачем искали прислугу. Поняла. А потом и прочитала.

Лиза боялась вздохнуть, чтобы ненароком чего не упустить.

– Он писал им записки. С признаниями, с угрозами. С клятвами любви и с обещаниями покалечить. Писатель, он не скупился на слова. Здесь всё, вот они, здесь.

Барышева трясла руками, записки выпадали из слабых пальцев, сыпались ей на колени, ложились в густой ворс ковра.

– Они несли их мне. Ходили жаловаться мне. Как иначе? Все эти годы они ходили плакаться мне. Но зачастую слишком поздно. Когда ничего не вернёшь.

Барышева делала долгие паузы, натянутая донельзя кожа головы, казалось, лопнет от напряжения. Лиза терпеливо ждала.

– Тогда я давала им денег на дорогу домой. Или на комнату. Хотя бы на первое время. Записывала адреса в домовую книгу, чтобы позже справиться, как устроились. Мужу говорила, сбежали, мол. Он и не искал.

Барышева стала заваливаться назад, и жена поэта придержала ее за спину.

– Я ведь сама все это прошла. В молодости, когда была ему интересна. Все это. Он всегда был… был таким.

Лиза не хотела спрашивать. Ей надоели попытки уйти от ответа. Но измученная болезнью женщина сказала сама:

– И кто бы послушал меня всерьез? Разве может законный супруг насиловать свою жену?

– Сейчас… Сейчас он мучает кого-нибудь?

– Старость берет свое. Петр Сергеевич потерял всякий интерес к дамам ещё пару годков тому.

Курносая девушка могла устроиться гораздо раньше, подумалось Елизавете Васильевне.

– Божий суд, – повторила Барышева. – Скоро мне отвечать. Но сначала… я готова к суду земному. Сама я не могу, но вы поторопитесь. Приведите полицейского, следователя или судью. Кого-то, кому я смогу рассказать. Все эти годы… да, нынче я все расскажу.

Лиза не поменялась лицом. Не позволила себе радость – побоялась, что та в очередной раз сменится горечью.

Спустя час рассказывала об этом разговоре судебному следователю, раскладывала записки с угрозами, написанные почерком Барышева, добавила письма, пришедшие в редакцию от его жертв.

Следователь смотрел на то одним глазом, да нетерпеливо покусывал ус.

– Вы меня слушаете?

– Слушаю, – кивнул. – И слышу слова. И на бумаге тоже лишь слова. А фактов нет. Да и где им взяться, спустя столько лет.

– Да разве этого недостаточно? Вы же сами просили искать свидетелей, вот она, госпожа Барышева, главный свидетель! Ну опросите ее наконец, опросите других девушек, начните уже с чего-нибудь, начните следствие, заклинаю вас!

– Недостаточно оснований, – буркнул следователь и отвернулся, чтобы дама не видела его покрасневшего лица.

– Ах, не хватает? – Лиза топнула ногой. – Да что же вы такое…

Тут ее осенило.

– Вы ведь специально меня отправили вашу работу делать, знали, что никто не захочет жаловаться. А теперь на попятную идете, носом воротите… Эх, вы! А мне вас как честного человека рекомендовали.

– Да если бы я только мог! – не выдержал следователь, кивнул на стол. – Думаете, морочил бы вам сейчас голову? Но Барышев, Петр Сергеевич-то кто таков, вы понимаете?

Лиза молча собирала бумаги.

– Да его сам император не раз приглашал ко двору, книги подписывать! – Следователь услышал себя со стороны, удивился сам себе, насколько трусливо звучат его оправдания. Добавил сухо. – Я могу открыть хоть тысячу дел. Но прокурор ни одно из них не допустит до суда. Так мне сказали.

Лиза посмотрела в молодое лицо с жалостью и огорчением. И вышла из кабинета.

***

Елизавета Васильевна вернулась домой в прескверном расположении духа. Который день она обивала пороги, и в полицию ходила, и к другим следователям напрашивалась, намозолила глаза редакторам столичных газет, все без толку. Её слушали снисходительно, кивали, а после разводили руками. Читать бумаги или опрашивать госпожу Барышеву никто не собирался. Если закон слеп, общество воспевает подлецов как героев.

Павел Андреевич не находил себе места, наматывая круги по гостиной. Комната пропахла папиросами, на круглом столике стояла початая бутыль коньяку.

– Все пропало! Понимаешь ты? Это конец! – кричал поэт. Волосы прилипли к его влажному лбу. – Я ее уволю, к чертовой матери уволю. Как пить дать!

– Пашенька, присядь, ты меня пугаешь. – Лиза с порога следила за перемещениями супруга. – Что пропало? И кого, позволь спросить, ты собрался увольнять?

– Аксинью! Эту… эту блудницу словесную! С неё всё началось.

– Не смей! – твердо сказала Лиза.

Павел Андреевич наконец опустился в кресло, ударил по подлокотникам, снова вскочил.

– Ах, не сметь? Моей карьере конец! Они отказались выпускать мой сборник, в последний момент! Раз, и отказались. Мне теперь в литературу вход заказан, ни один издатель теперь со мной дел водить не хочет. Ты говоришь мне не сметь?

– Девушка здесь ни при чем…

– Да как же! В уши тебе наливала, а ты и рада верить. И ведь просил тебя, заклинал: ну не лезь ты, любимая, не связывайся с Барышевым, ни к чему тот скандал. Так нет же, уперлась! Как бес в тебя вселился, право слово. В сыщика она играет, в репортера! А мне, скажи на милость, теперь как, мне-то?

Никогда раньше он на неё так не кричал. Она всегда считала черты его лица привлекательными глазу и не могла помыслить, что однажды злость исказит их до безобразия. Смотрела на летящие капельки слюны из набитого бранью рта, и внутри все закипало.

– Да как ты можешь такое говорить?! – Лиза взмахнула руками. – После всего, что я тебе рассказала, после всех доказательств. Ты скажешь, что я поступала не по совести?

– Да кому какой прок от твоей совести? Это Барышев, как ты не понимаешь? Я вырос на его книгах, весь Петербург, да вся Россия выросла на его книгах! Ты не с ним борешься, а с народной любовью. Когда они слышат его имя, то даже не о нем думают, не о человеке. А об искусстве, символом которого он стал. И ты вознамерилась все порушить, даже не спросивши моего мнения.

Лиза отвернулась. Подошла к шкафам из красного дерева, прошла вдоль заставленных книгами полок. Провела пальцами по корешкам.

– Чему они тебя научили?

– Не понял тебя.

– Твоя библиотека. Все эти книги. Философия, риторика, право. Поэзия. Труды со всех концов мира. – Потянула острым ноготком коричневую обложку. Тяжелый том грохнулся о пол. – Какой от них прок, если не усвоить самого главного? Понятий морали, ценностей жизни…

Еще пару книг полетели следом.

– Прекрати немедленно! Каждый видит в своем свете…

– Ах, люблю я поэтов! Забавный народ. Вы пишите о чувствах к женщине, воспеваете любовь. Все герои ваших пьес сплошь романтики да сердцееды, каждый готов идти на подвиг ради дамы, каждый будет стреляться за ее честь! – Лиза кричала, опустошая полки, книги градом сыпались ей под ноги. – Но что вы знаете о чести, трусливо натягивая цилиндры, чтобы не слышать бесправных, чтобы не видеть униженных, что вы знаете?! Какой тогда прок в вашей дохлой лирике?

Поэт подскочил, схватил за руку.

– Не смей обвинять меня в трусости! Мне говорили, чтобы я тебя усмирил, приказал. Я противился. И вот теперь мое призвание, мое будущее будет разрушено! А все потому, что моя жена не знает! Своего! Места!

Последние слова ударили по ушам раскатами грома.

– Милый Пашенька, – Лиза заставила себя улыбнуться, но со стороны то могло походить на оскал готовой к броску волчицы. – Уж не забыл ли ты, чье приданое помогло тебе разобраться с долгами семьи? Перебраться в Петербург? Чей отец платит залог за этот дом, пока ты занимаешься искусством и жалуешь дворнику и забулдыге аж по десять-то рублей, да с барского плеча?! Кто ввел тебя в свет, порекомендовал нужным людям… Боже, даже знакомство с Барышевым! Помнишь, где ты был до всего этого? Свое место?

Боль обожгла лицо, Лиза отшатнулась, хватаясь за шкаф, чтобы не упасть. Слизнула соленую каплю с губы. Павел Андреевич сменился в лице, уставился на свою ладонь, будто видел впервые. Багрянец на его щеках медленно затухал, сменяясь холодной бледностью. Поэт посмотрел на жену, место удара наливалось спелой ягодой за мгновения.

– Вашего кумира, Павел Андреевич, нет у постели умирающей жены, – сказала Лиза спокойно. – Коли вы так с ним похожи, вас я тоже не желаю видеть у своей.

Поэт пятился, спотыкаясь о разбросанные книги.

– Я… ты…– он запнулся, напоровшись на острый взгляд. Простонал: – Что ты натворила?

Лиза дождалась, когда муж хлопнет дверью. Вышла во внутренний двор. Там, слегка пошатываясь, как и всегда в это время дня, дворник махал метлой.

– Архип! Поди сюда. – Жена поэта тяжело опустилась на крыльцо, прямо на пыльные ступеньки. – Архип, будь так добр, отыщи для меня цепь, да покрепче. И замок.

***

–Это что такое? – Пышные усы прокурора топорщились от негодования.

– Да вот, стоит, – пожал плечами полицейский. – С самого утра стоит.

– Вижу, что стоит, – поморщился прокурор. – Какого ляда, я тебя спрашиваю?

Лиза молчала. Какой прок от слов, если с глухим объясниться проще, чем с законом? Лишь сильней вжалась спиной в прутья забора, взглянула через плечо на здание столичной прокуратуры. Качнулась и звякнула цепь.

– Дык это… известно чего. Требует ход делу Барышева, – сказал полицейский. – Прикажите обыскать на предмет ключа? Или будем пилить?

– Кого? – усатый поднял бровь.

– Цепь.

Лиза просунула руки между прутьями, сжала их локтями, всем видом показывая, что оторвать от забора ее будет делом не из простых.

– С утра, говоришь? – Прокурор посмотрел в небо.

Полицейский кивнул.

– Наш император добрый малый, дозволяет мирные демонстрации, – усы разошлись в улыбке. – А эта мирная, так ведь? Барышня у нас сильная, сразу видно, с характером! Не будем ей мешать. Кажется, дождь собирается?

Как только мужчины ушли, в дорожную грязь упали первые капли.

Разом потемнело, ночь словно решила заявить права на город раньше положенного. Где-то вдалеке зарычал гром, пока еще слабо, только пробуя свои силы. Порывы ветра несли запах приближающейся грозы, швыряли в лицо мокрую пыль. Спустя мгновение ее сменили тяжелые капли, ледяными потоками они стекали по лицу и шее, забирались за шиворот легкой блузы. Одежда прилипла к телу, перестала быть преградой, будто и не было ее вовсе.

Лизу боролась с дрожью, но непослушная челюсть продолжала ходить ходуном, как у деревянного щелкунчика. Щелкунчик, который выбрал орех себе не по зубам. И крысиный король победил.

Редкие прохожие попрятались по домам, и Лиза осталась одна в темноте. Дождь вымыл всю обиду, злость и горечь разочарования. Оставил после себя лишь холод внутри.

Когда первые лучи рассвета скромно коснулись кожи, девушка повела плечами. Всю ночь она простояла, прислонившись к забору, ни разу не присела, и боль теперь растекалась волнами по измученной спине, спускалась к ногам. Туго натянутая цепь натирала чуть выше пояса даже через ткань. Вслед за грозой пришла жажда. Лиза провела рукой по тому, что осталось от прически, слизнула несколько капель с посиневших пальцев.

Солнце поднималось выше, согревая своим теплом, и жена поэта то щурилась от яркого света, то проваливалась в забытье, обратно во тьму.

– Держите, сударыня, – мужской голос свалился сверху новыми раскатами грома. – Уж не знаю, что в вас крепче, здоровье или сила духа. Выстоять всю ночь здесь, в такую бурю.

Полицейский протягивал флягу.

– Спасибо, добрый человек. – Сухие губы слиплись и отказывались слушаться. – Не нужно.

Лиза отвернулась.

– Зря вы так себя терзаете. – Мужчина покачал головой, подождал немного и спрятал воду. – Право слово, зря!

Люди шли мимо и смотрели на прикованную к забору. Кто-то крутил у виска и шел дальше, кто-то останавливался, чтобы обсудить с другими. Галдящие сорванцы тыкали пальцами.

Светило перевалило за полдень, одежда высохла, и Лиза успела пожалеть о дожде. В голову нещадно пекло.

Толпа становилась больше: элегантные мужчины опирались на трости и курили папиросы, женщины прятались в тени широкополых шляп, медная кожа угрюмых работяг блестела от пота. Полицейских тоже прибавилось, они неспешно прогуливались среди людей с присущей их службе невозмутимостью.

Из рядов зевак вышла девушка и направилась к забору. Железные звенья в ее руках гремели с каждым шагом всё громче. Она подошла к Лизе и перекинула через ее цепь свою.

– Простите, барыня. Христом Богом прошу, простите дуру малодушную… – шептала Аксинья, пока возилась с замком.

Елизавет Васильевна слабо улыбнулась и взяла ее за руку. Чужое тепло придало сил, выпрямило осанку. Мимо шныряли прокурорские работники, отводили взгляд, делали вид, что не замечают прикованных девушек, не видят сцепленных ладоней прислуги и хозяйки.

А потом пошли остальные. Совсем молоденькие, со светлыми, полными жизни лицами, и женщины постарше, с поникшими от вечных тягот плечами, с поблекшим взором. Они молча подходили к забору, привязывали себя цепями и веревками, кто-то даже умудрился найти кандалы. Экипаж привез статную даму в платье оливкового цвета. С каждым поворотом головы в ее ушах вспыхивали звездочки бриллиантов. Она неспешно прошлась вдоль ограды и, поравнявшись с Елизаветой Васильевной, кивнула, будто старой подруге. Женщина двинулась дальше, к другому концу забора, а по пятам за ней следовал лакей с цепью в руках.

– Найдется тут местечко? – Совсем рядом грохнуло железо.

–Вы? —Лиза решила, что глаза ее обманывают, слишком в голову напекло.

– Да не пугайтесь вы так, не шутки ради. – Миша пристроился у свободных прутьев, крепко сжал вторую руку.

– Но отчего же?

– Тут вот какая штука, Елизавета Васильевна. Крепко в голове засел наш последний разговор, мочи нет. Скажем, убедили вы меня.

Она всмотрелась в прищур лукавых глаз.

– Ладно, раскусили! Дело не только в этом. Шурин, чертяка такой, рассказал, что вы снова к нему ходили. И какие бумаги носили, тоже рассказал. Барышев хороший писатель, но мы забыли, что он еще и человек. Христос принял на себя грехи людские, а человеку всего-то и надо, чтобы ответить за свои, – Миша помолчал, потом добавил серьезно. – Вы смелая женщина, Елизавета Васильевна.

– Виделись ли вы с Пашей? – спросила Лиза тихо.

Мужчина чесал бороду, не торопясь с ответом. Аксинья отвернулась, сделала вид, что не услышала вопроса.

– Так виделись? Ну не мучайте хоть вы меня…

– Он уехал, – отрезал Михаил. – Не знаю, куда. Сказал, что далеко. Где лапы позора его не достанут, где он снова сможет творить и издаваться. Где всего добьется сам, пробьет дорогу своим талантом. Не знаю, есть ли место такое в России-матушке. Право слово, не знаю. Мне жалко вашего супруга, Елизавета Васильевна, по-дружески, сердечно жалко. Я помню его мечтателем и творцом, а не трусом. С другой стороны, я бы желал врезать ему при встрече, да по первое число!

Лиза невольно прикусила разбитую губу, из-под запекшейся корки по подбородку сбежала теплая капля. Усталость брала свое, тело налилось слабостью, и если бы девушку не придерживали с обеих сторон, то болтаться ей на цепи, как безвольной кукле.

Лиза ожидала увидеть Марию Покровскую раньше, но та пришла, лишь когда у забора почти не осталось свободного места.

– Совсем не удивлена. – Женщина обвела присутствующих взглядом и обратилась к Мише: – Нас называют женским движением, но в наших рядах немало мужчин различного положения и влияния в обществе. Очень показательно!

– Вас, между тем, здесь не было, – Лиза говорила медленно, в страдающее по воде горло будто напихали колючек. – И где хваленая помощь ваших равноправок?

– Оглянитесь, милая! – Покровская не смутилась. – Разве узнали бы все эти люди о вашей небольшой затее? Газетам настрого запретили об этом печатать, но у нас свои методы. Вы сделали смелый шаг, Елизавета Васильевна, я горда вами! И все-таки пора заканчивать. Надеюсь, этим людям не хватило глупости глотать ключи?

Прекратить? Сейчас? Лиза не ожидала такого услышать.

– Как? – только и выдавила она.

– С чего бы? – возмутились Аксинья.

– Барышев мертв. – Мария посмотрела на недоумевающие лица и повторила: – Убит.

– Как это понимать? – спросил Михаил.

– Об этом уже на всех углах пишут, молодой человек. Сегодня некий Иван пришел в дом к Петру Сергеичу и начал выпытывать о событиях давних лет. Подробности мне неизвестны, но тот мужчина жил с бывшей наборщицей Барышева, Полиной. Возможно, вы встречались, Елизавета Васильевна? Уж не знаю, с чего он начал копать, может, она проговорилась, может, слухи дошли, ими сейчас весь город с вашей руки полнится. Повторюсь, мне неведомо, о чем был тот разговор, но по итогу господина писателя забили насмерть.

Лиза вспомнила рыжебородого, его угрюмый взгляд… Цепь словно затянулась сильнее, в глазах потемнело.

– Нет, не так… Не такого правосудия я хотела!

– А получили то, что имеем, – Покровская говорила все с тем же назиданием. – Сейчас вам надо заканчивать, нечего пинать мертвую собаку. Можно бороться с человеком, даже с его именем, но борьбу с его наследием не поймут. Он умер от рук преступника. Не хватало еще, чтобы записали в мученики.

Аксинья фыркнула.

“Это всё. Это всё, теперь всё”, – крутилось в голове.

– Это всё?

– Вы мне скажите, Елизавета Васильевна. Домашняя прислуга считается шестью десятками тысяч в одном только Петербурге, а между тем законом еще ничего не сделано для ее защиты. Можно в самом деле сказать – не про нее закон писан! А сколько жен страдает от невежества и тирании своих мужей и своих отцов, одному Богу известно. Бороться с этой несправедливостью, несомненно, правильно и нужно. Но, скажу вам, как врач, симптомы еще не болезнь.

Покровская повышала голос, чтобы ее слышало как можно больше прикованных девушек. И даже толпа за ее спиной, казалось, стала тише.

– В прошлую нашу встречу я напугала вас словами о дворце. Но император наш – неглупый мужчина и не борется с мирными демонстрациями. Права нужно брать, но чтобы их взять, не обязательно устраивать бойню; мы – женщины, и можем позволить себе действовать умнее. Мы не хотим нарушать законы. Мы хотим их писать! И я спрашиваю вас, дорогая, хорошая моя Лизавета Васильевна. Найдете ли вы силы пойти дальше?

Лиза молчала. Прислушивалась к себе, что осталось в ней после этой истории, кроме колючего, нестерпимого холода.