Владелец тревожности

– Где?

– Едет как будто кто.

– А, да. Мотор шумит.

– Ну-ка, пошли на дорогу. Подвезёт, может.

Звук работающего двигателя приближался, и вскоре обшарпанный «Зилок», с трудом пробивая себе дорогу в грязи, показался в поле зрения. Иван замахал рукой.

– Наш мужик! – кивнул он Вадиму.

«ЗИЛ» остановился. Иван открыл дверцу.

– Ну смотри, Ванька, – говорил шофёр, – если застрянем, сами толкать будете.

– Не застрянем, – скалился Иван. – Так, нам ведь как-то разъединится надо.

– Да, – кивнул шофёр. – Один в кабинку, другой в кузов.

– Полезай, полезай, – подтолкнул Вадима Иван. – Я в кузов.

В кузове было почти так же грязно, как на дороге. Правда грязь здесь подсохла, валялся и шаткий, но годный для сиденья ящик – Вадим разместился на нём. Ехали они медленно, но грузовик всё равно кидало из стороны в сторону. Было слышно, как матерился шофёр. Иван ему вторил. Вадим смотрел на лес.

В этих краях лес был редкий и большой частью заболоченный. До сих пор родители из близлежащих деревень предупреждал своих детей об этой опасности – болотах. По одному даже взрослые здесь не ходили. Истории о том, как беспощадные трясины засасывали, нерадивых путников рассказывались повсюду. Гибли, как правило, опытные следопыты-сусанины, которые вроде бы каждую кочку знали. Так часто бывает: тонут инструкторы по плаванию, разбиваются водители-профессионалы, а злые разряды тока убивают мастеров-телевизионщиков. Не знаю, как кого, а меня всегда смешило это. Хитросплетения жизни и её крахов непредсказуемы – человека можно обозревать и оценивать лишь после его конца, тогда, когда известны все этапы и деяния. Пока он жив, делать выводы о нём нельзя – они всегда будут ошибочны. Человека настигает его работа, его увлечение – в этом что-то зловещее, но это закладывалось в самом выборе. Возможность манёвра имелась, но он совершил не тот. Погиб, исчез. Всё равно смешно. Жизнь человека, впрочем, не представляет большого интереса. За редкими исключениями жизни похоже одна на другую. Вот смерти – смерти разнятся. Смерть раскрывает человеческую сущность особенно ярко. Встретить её достойно – вот показатель человеческой природы. Жизнь – тлен, лишь смерть развешивает свои ярлыки, лишь она даёт оценки и делает заключительный вывод. Готовьтесь к смерти, она не забудет ни о ком – не забывайте и вы о ней и будьте её достойны.

– Всё, приехали, – мотнул головой Иван, выбираясь из кабинки. – Ещё пешочком метров триста.

– Спасибо тебе, Вить! – кивнул он шофёру.

– Спасибо, – сказал и Вадим, перемахнув через борт.

– Не за что, – отозвался Виктор. Грузовик тронулся с места и, тяжело виляя бортами, свернул куда-то в проулок.

– Ну, куда теперь? – осматривал местность Вадим.

– Прямо! – отозвался Иван. – Во-он контора виднеется. Был бы он только на месте.

– А что, может не быть?

– Может. Он человек суетливый. То он здесь, то там. Ну, и работа того требует… Ты кстати не передумал?

– Нет.

– Он ко мне неплохо относится, я даже на него влияния определённое имею – не должен отказать. Вот только мест если совсем не будет… Ну, а если не получится – тоже не беда, так ведь?

– Так-то так, но жить на что-то надо. Деньги кончаются, да и времени свободного слишком много. Тут хоть занятие какое-то будет.

– Правильно. Я вот тоже – как ни ругаю свою работу, а всё равно – с людьми вроде, занят чем-то. Смысл появляется. А целыми днями дома сидеть – это же с ума сойдёшь… Ну вот, пришли.

– Они поднялись по крыльцу в избёнку. От других деревенских строений её отличали лишь зарешеченные окна и какая-то вывеска у дверей.

– Так, ты присядь, – сказал Иван, – а я сейчас всё разведаю.

В коридоре конторы, у стены, стояли спаянными три сиденья – точно такие, какие бывают на вокзалах. Вадим сел.

– Здесь он, – кивнул Иван, возвращаясь из-за обитой обветшавшей кожей двери. – Только подождать придётся – у него люди какие-то.

– Ладно.

– Я – в кассу, – показал Иван на другую дверь. – Может, деньги пришли.

– Угу, – буркнул Вадим, закидывая ногу на ногу.

– Пойдём, – появился вскоре в коридоре Иван – Аркаша ждёт нас.

Они прошли в кабинет директора. Директор, худощавый, лысеющий брюнет с бегающими глазками, пригласил их присаживаться. Руки не подавал.

– Так, – начал он, – кто вы такой, чем занимаетесь?

– Вадим, – сказал Вадим. – Серов.

– Профессия у вас какая, образование?

– Образование – среднее. Профессии фактически никакой. Работал в разных местах, но специальности нигде не получил.

– Что, школу закончили и всё?

– В институте учился полтора года. Потом бросил.

– Что за институт?

– Политехнический.

– И никаких курсов, никаких переподготовок?

– Нет, ничего.

Директор опустил глаза на руки. Сложенные на столе, они шевелились.

– Как же я возьму вас без специальности?

– Аркадий Петрович, – подал голос Иван, – да он по любой работе сможет. Он же рабочий человек! Он кем только ни работал!

– Не знай, не знай, – пожал плечами Аркадий Петрович. – Может, где-то там и работал, а у нас специальность нужна.

– Да ё-моё, – развёл руками Иван, – тут девяносто процентов без специальностей.

– Ты тут не ори! – поморщился директор. – И без тебя горлодёров хватает.

Выдержав многозначительную паузу, продолжил, поднимая глаза на Вадима:

– Ну и кем бы вы хотели работать?

– Кем угодно, – ответил Вадим. – Согласен на любую работу.

– На любую работу… – повторил за ним Аркадий Петрович. – Вот мне бы инженера квалифицированного.

– Так он инженер практически! – снова вступился Иван.

– Ну, полтора года в институте – это не то.

– Да он сможет!

– Навряд ли, навряд ли. Там сложные расчёты надо делать, контролировать всё от и до. Разве сумеете вы это?

– Нет, не сумею. Я на должность инженера и не рассчитывал. Мне рабочую специальность какую-нибудь.

Аркадий Петрович снова сосредоточился на руках. Играл желваками, поджимал губы, покачивался.

– Да я не прочь бы вас взять, – изрёк наконец, – мне разве жалко. Только мест-то ведь нету вакантных. Всё занято. Сторожем даже – и то не могу устроить.

Иван с Вадимом переглянулись. «Э-э, козёл!» – говорил взглядом Иван.

– Ладно, запишу я ваши данные, – потянулся директор к ручке. – Если появятся варианты – возьму.

Откуда-то из-под стола он достал лист бумаги.

– Как говорите фамилия ваша?

Они вышли на улицу.

– Да-а-а, – потянул Иван, – облом.

– Да я и не рассчитывал особо, – сказал Вадим.

– Не, он всё же чмо. «Специальности у вас нет…» Да тут хоть один бы со специальностью был! Захар вот может только, да Павлик. Ну, у Салавата ещё есть какая то. А так – ни у кого ведь. У меня, и то вон нет.

Стояли на крыльце.

– Ладно хоть отпускные получил, – улыбнулся Иван, – а то без толку бы мотались.

Вадим покивал.

– Ну, что делать будем? – спросил его Иван.

– Обратно пойдём.

– Ты думаешь?

– А что ещё?

Поджав нижнюю губу, Иван смотрел куда-то вдаль.

– Тут бы ещё сходить мне в одно место, – задумчиво произнёс он.

– Сходи.

– Да дело больно деликатное…

– Сходи, я тебя здесь подожду.

Иван перевёл взгляд на него. Что-то обдумывал.

– Да, – сказал наконец, – ты меня подожди, но не здесь.

– А где?

– Вот сейчас пойдёшь по этой улице, и вон у того зелёного дома повернёшь налево.

– Зачем?

– Повернув, пойдёшь прямо. Прямо, прямо, прямо, никуда не сворачивая. Упрёшься в улицу. И вот не ней, двумя-тремя домами правее, находится столовка. Там ты меня и жди. Понял маршрут?

– Понял. А ты скоро?

– Ну, как получится… На вот, возьми деньги, купи там себе что-нибудь пожрать. Пиво, может, будет. За более крепкие не берись пока.

– Я и вообще браться не буду.

– Ну, это посмотрим… Что, диспозиция ясна?

– Угу.

– Ну давай тогда. Мне в другую сторону. Как только смогу – сразу к тебе присоединюсь.

Они разошлись. Дойдя до зелёного дома, Вадим повернул налево, минут пять шёл этой дорогой, до тех пор, пока не уткнулся в пересекавший её ряд домов. Столовой, однако, здесь не оказалось. Он осмотрелся по сторонам, тщательно вглядываясь в каждый дом, но ни один из них столовую не напоминал. Спросить было не у кого – улица словно вымерла. Он решился повернуть направо и пройтись по этому ряду, полагая, что возможно Иван ошибся и столовая находится не двумя-тремя домами правее, а десятью-пятнадцатью. Сапоги вязли в жиже и слетали с ног. Вадим жалел теперь, что надел их на простой носок. Нудный мелкий дождь всё не прекращался.

Река небольшая, мелкая. Вода мутная, на поверхности слой листьев. Никакого движения.

– Раньше река была шире, – она сидела на краю, свесив ноги. – И бурная. Я в детстве купалась – течением сносило.

– Сейчас все реки высыхают.

Он стоял сзади, облокотившись о перила. Деревянные, прогнившие – они шатались от прикосновений и каждую секунду норовили рухнуть. Мосток тоже был стар. Две доски отсутствовали, металлический каркас заржавел. Краем своим мост едва достигал воды. Должно быть, раньше он выдавался глубоко в реку, теперь же окружало его грязное месиво водорослей – вся прибрежная полоса заросла ими.

– Там, где я жил раньше – там тоже есть река. Намного шире этой. Настоящая, большая река. Но и она становится всё меньше. Ребёнком я едва мог разглядеть противоположный берег, а сейчас – вот он: кинь палку и она долетит.

– Это потому что в детстве всё кажется больше. На самом деле река осталась такой же. Мне раньше наша деревня тоже казалась огромной. Сходить на другой конец – это всё равно, что съездить куда-то. А теперь ясно, что она совсем крохотная.

Безрассудность по каналам в створ. Сзади не видно лица, не видно глаз. Силуэт застывает, застывает каждый миг и можно вырезать трафареты. Наклеивать в альбомы.

– Значит, эта река тоже была такой всегда.

– Наверное.

Обернулся. Не улыбка, нет.

– Ты чего стоишь? Садись.

Он сделал пару шагов. Она подвинулась.

– О-о, холодно как!

– Это железка холодная. Ты на доску передвинься, чуть назад.

– Тоже холодно.

– С непривычки. Я вот место насидела – мне совсем не холодно.

– Да ты просто тёплая.

Повернулась на мгновение, тут же назад. В профиль и анфас – по-разному. Сбоку – проще, чем прямо.

– Тань!

Снова поворот.

– Вот посмотри на меня сбоку, а потом прямо. Какую разницу видишь?

– Разница большая. Сбоку второго глаза не видно.

– Ну а выражение? Что-то меняется в выражении?

– Не знаю, ничего не замечаю. В профиль лицо чересчур вытянуто. Нос длинный. А выражение такое же.

– Какое?

– Глупое.

– Глупое?

– Ага. Наивное такое. Доверчивое. На что-то обиженное ещё. Ты на кого обижаешься?

– Ни на кого не обижаюсь. Да и не на кого – я ни с кем почти не общаюсь.

– Значит на меня.

– А на тебя за что?

– Ну, мало ли. Есть какие-нибудь причины.

– Ты глупости говоришь. Если я и обижусь на тебя, то в самую последнюю очередь. А пока повода не было.

– Ну, значит будет скоро. Я ведь такая – не могу, чтоб всё нормально шло. В школе я со всеми подругами перессорилась, теперь вот на почте со мной никто не разговаривает.

– Это же здорово! Если б со мной на работе никто не разговаривал, я бы может и не уволился.

– А ты кем работал?

– Оператором котельной.

– Сложно?

– Да нет… Это последняя моя работа была, до неё много сменил.

– Ты у нас – перекати-поле. Цыганская душа. У тебя среди предков цыган не было?

– Нет вроде.

– Скрывали, наверное, свою национальность.

– Всё может быть. А у тебя в таком случае, что за национальность, если только к одному месту тянет?

– Меня не тянет к нему. Я деревню и не люблю вовсе. Просто кроме неё ничего не видела.

– А хотела бы поездить?

– Приглашаешь?

– Я тебя только до разъезда отвезти смогу. И то на велосипеде.

– Что так скудно?

– А на какие шиши возить тебя?

– Ну вот, а я думала кавалер богатый нашёлся.

– Ну, на книжке есть у меня кое-что. На жизнь хватает пока, но по заграницам ездить – нет, конечно.

– А ты бывал за границей?

– В Венгрии.

– Ух ты!

– В детстве. С родителями.

– Хорошо в Венгрии?

– Я плохо помню.

– Такой маленький был?

– Восемь лет. Ну, озеро Балатон помню, по Будапешту нас возили. Правда сам Будапешт не помню уже.

– А я только в райцентре была. Смешно, да? Это сказать кому – засмеют.

– Что, в деревне путешественники такие?

– Нет, большинство тоже дальше райцентра не выбиралось.

– Никто тебя о такой ерунде спрашивать не будет.

– Взглянут – и не рискнут, да?

– Просто слова позабудут перед такой красавицей.

– Это ты смеёшься так?

– Что ты!

Смотрели. Смотрели. Она не выдержала, отвернулась. Он выражал искренность, он старался. Искренность – всех труднее.

– А вот я не скажу, что ты красавец.

– Не скажешь?

– Нет.

– Никому-никому не скажешь?

– Просто ты совсем не красавец.

– Раньше был.

– Раньше – может быть. А сейчас – годы не те уже.

– Старый?

– Старый, жалкий. На весь свет обиженный. Нет, ты не тот, о ком я мечтала.

– Ты мечтала о ком-то?

– Мечтала – громко сказано. Но некоторые мысли были.

– Например.

– Нет, я никому не рассказываю об этом.

– Ты вообще знала ли, что мужчины существуют? А то всю жизнь среди бабок прожить – много не узнаешь.

– Там и дедки рядом жили.

– Да что от них толку?

– Ну, физиологию узнать можно. По крайней мере приблизительно.

– Вот они тебя и испортили физиологией своей. Надолго вкус отбили.

– Никакого вкуса и не было.

– Одна, странна и холодна…

– Да, да. Прямо обо мне.

В разнобой, лазы не велики, но, скручиваясь, можно. Пульсация за прозрачностью. Ладонь проваливается и трещин не видно. Шары. Сверху и под – плоскости. Мрамор, искрящийся бликами рисунок постоянно вращается. Маятники отбивают ритмы, ещё слышны посапывания. Звери спят. Камеры просматриваются вдаль, сквозняки полезны и стены излучают тепло. Заботливые пальцы встречают ласково.

– Ну что, докину до другого берега?

– Докинешь, что тут трудного.

Он замахнулся, кинул. Камень упал в камыши на другой стороне.

– Э-э, еле-еле! Даже бульканье слышно. В воду упал куда-то.

– Я специально.

– Ну конечно, конечно…

– Смотри.

Взял другой. Этот улетел далеко.

– Браво, браво!

– Я в школе всех лучше гранату метал.

– А ну-ка я.

Она кинула, камень перелетел реку. Упал тоже за камышами.

– Вот, учись. Я гранату не метала, а как ты кидаю.

– Ещё по разу давай.

Кинули ещё. Она – дальше.

– Ха, ха, ха, – говорила. – Что, утёрли нос!

– Я поддавался тебе.

– Всё, поддавался он уже.

– К тому же в воду интереснее. Брызги летят, шум какой-то.

Стали кидать в воду.

– Значит, ты меня в мыслях своих не видела?

– Не-а.

Линия, меж двух далей. Голуба, шевелится. Просмотры безмерными видятся, но лишь вблизи. При удалении округлости замыкают дуги. А сбоку – и выпуклость. Одномерные звуки – они виноваты. Когда жжение усиливается, рекомендовано затыкать уши. Из неровностей сложат названия, прикосновения ценны будут и позволяться не всем. За широтами разводы краше и если не слишком темно, можно различать цвета. Притяжение действует три четверти всей отмеренности. Из попавшихся редко кто выживает. Потому позволено лишь отчаянным, другие и не берутся совсем.

– Кто же тогда звал меня?

Столовая всё не появлялась. Пройдя указанный Иваном маршрут и не сделав вроде бы ни одной ошибки, Вадим её так и не обнаружил. На месте, где она ожидалась, стояла обычная жилая изба. Подумав, что может быть местная столовая так и должна выглядеть, он несколько минут безуспешно пытался проникнуть за забор, но собачий лай, доносившийся оттуда, убедил его в том, что это не так. Собака лаяла отчаянно. Он отошел от дома и в нерешительности встал посередине дороги.

Вадима трудно было назвать любителем поесть – к еде он в общем-то был равнодушен, но иногда – иногда! – приступы чревоугодия находили и на него. Особенно если последняя кормёжка была часов пятнадцать назад. Я вот например считаю, что любовь к еде зря отнесена к порокам. Любовь к еде, к азартным играм, к женщинам – ну что это за пороки?! Что в них предосудительного? А тем более еда… Вадим в последнее время питался крайне плохо. От неустроенности в личной жизни и быте. Одно время, правда, ещё при жизни в городе, лет пять назад, он питался очень удовлетворительно. Я ещё думал тогда: быть Вадиму толстому, как и мне. Но ошибался: тенденция та оказалась мимолетным всплеском. Сейчас ничего подобного и в помине не было – сквозь живот его, при некотором усилии, можно было разглядеть горизонт.

Осмотревшись по сторонам, Вадим решил пройтись до конца улицы. Конец улицы оказался и концом села – отсюда открывался вид на поля. Убранные большей частью, перепаханные, они уносились вдаль, до самого леса. Одинокий трактор рассекал их черноту. В хвосте его тянулся шлейф картофельного ряда – он был редок, картошки лежало совсем мало, и вылетала из трактора только грязь. В детстве, мальчишками, они бежали, бывало, за таким вот картофелеуборочником с вёдрами, подставляя их под картофельную струю. На полведра картошки, набранной таким способом, приходилось полведра земли. Учительница бегала за ними, интеллигентно ругалась и взывала к совести. Они разбегались, но потом снова становились вслед за трактором. Это надоедало в конце концов – приходилось всё время бежать. Начинали собирать картошку руками. Деревенские избы виднелись где-то вдалеке – тёмные, унылые. Своим видом они вызывали одну лишь грусть. «И как только можно здесь жить?!» – думал Вадим.

– Серов! – орала учительница. – Что стоишь?

Нехотя он садился на корточки.

– Размечтался, тоже мне! – негодовала она.

Учительница была совсем молоденькой, совсем глупенькой – лишь второй год работала в школе. Худенькая, в больших кривоватых очках с затемнёнными линзами, она грозно сверкала ими и всеми силами пыталась руководить детьми. Выходило у неё это неважно. Какое-то смешное имя носила она… Сейчас, сейчас… Элеонора Витальевна, точно!

Все старались залезть на грузовик – чтобы принимать вёдра, поплёвывая с борта на землю. Залезали самые авторитетные: круглолицый Сашенька или Тимур, у которого был ножик с откидным лезвием – он всегда носил его с собой. Вадим в авторитетах не значился, потому на машинах сидел не часто. Иногда всё же удавалось. Там было неплохо: намного легче, чем внизу, веселее. И, что самое главное, Света – да, да, та самая Света с бездонными глазами, тонким носиком и чёрными элегантными бровями, которые она уже тогда выщипывала, почему-то чаще других протягивала своё трёхкилограммовое ведёрко именно ему. При передаче случалось, что рука его задевала её нежную ладошку, и Света совсем не торопилась убрать её. Едва уловимо она улыбалась, смотрела на колёса, а потом, когда он возвращал ей пустое ведро, на два долгих и жгучих мгновения вскидывала свои глаза на него. Он всегда смущался, невольно отводил глаза и очень злился потом на себя за это. Ждал следующего раза, чтобы взглянуть потвёрже, понаглее, но снова оказывался бит удивлённо-наивным взором малолетней Клеопатры. Как-то раз он всё же взглянул на неё твёрдо, очень нагло, с ухмылкой – ему удалось, и она смутилась, но потом почему-то – почему же, почему? – он чувствовал в себе горечь и сожаление. Да и Света не так охотно передавала ему потом вёдра – бывало, что они доставались и другим.

– Всё Серов, слезай с машины! – кричала ему Элеонора Витальевна, поправляя сползавшие на нос очки. – Твоё время вышло, другие тоже хотят.

Он покорно слезал и становился на ряд. На тот же, где собирала картошку и Света.

Вёдра на такие мероприятия он брал редко. Одно потерялось как-то, мать вопила – проще было без них. Он вставал тогда с кем-нибудь в пару, конечно же с девочкой – у них у всех были вёдра – и чаще всего девочкой этой становилась Света. Был он, впрочем, не единственным ловцом удачи – Сашенька тоже оказывал ей свои специфические знаки внимания. «Держи бомбу!» – орал он, подкидывая ком земли. Да и Тимур то и дело доставал свой ножик, чтобы метко проткнуть им ни в чём не повинную картофелину. Сашеньке она отвечала лишь «Дурак!» и гордо отворачивалась. Тимурин ножик прельщал её – на рукоятке его было изображено хитрое заграничное слово, от соблазна посмотреть, как храбрый Тимур разделывает очередную картофелину, удержаться было трудно – но, как ни странно, компанию Вадима она предпочитала охотнее.

– И что, в чёрных дырах время действительно не так идёт, как у нас? – спрашивала она его, кидая на дно ведра картошку.

Он бросал следующую и отвечал:

– Учёные говорят, что да, хотя опытным путём это не доказано. Да и вряд ли может быть доказано, ведь при нынешнем состоянии аппаратов, исследующих космос, попасть внутрь чёрной дыры практически невозможно – они просто не долетят до неё. Когда же будут созданы корабли, способные лететь хотя бы со скоростью света – неизвестно. Так что в ближайшие несколько сот лет нам предстоит лишь строить гипотезы насчёт природы чёрных дыр.

– А ты сам как думаешь?

– Я стою на оккультистской точке зрения, – отвечал он после многозначительной паузы.

– Как это?

– Ну, то есть я отрицаю существование времени как такового. Времени нет, есть лишь череда сменяющих друг друга событий. За днём идёт ночь, за ночью день – и так далее. Люди рождаются, живут, умирают – но не по причине воздействия на них времени, а просто всё это череда изменений естественного биологического процесса.

– Да, действительно, ведь невозможного вернуться в прошлое, – широко открыв глаза, смотрела на него Света. – Машина времени – это только фантазия.

– Ты правильно мыслишь, – говорил он, выставляя вперед указательный палец, словно пародируя какого-то киногероя.

Света смеялась, а он продолжал :

– Поэтому следует признать теорию относительности Эйнштейна абсурдом. Ведь что доказывает эта теория: не только то, что на космическом корабле, который удалится на серьёзное расстояние от Земли, пройдёт лишь год, тогда как на Земле – десять, нет. Она доказывает – вернее пытается доказать – существование времени как особой формы протекания процессов Вселенной, как некой живой, реальной субстанции, которую можно фиксировать, которую можно подчинить себе. Времени невозможного управлять, потому что его нет.

Во время обеда они бегами кувыркаться на стог. Он стоял за посадкой – большой такой, гниющий. Взбирались на самый верх и прыгали через себя. Ещё в него можно было зарываться – один отчаянный храбрец, имя которого память не сохранила, просидел там полдня, прячась от классной руководительницы, и едва успел потом на автобус. Вместе с пацанами залезали на стог и девчонки – самые храбрые из них. Света была храброй. Когда злобная Элеонора Витальевна уже поднимала свой вой, созывая всех на работу, Вадим чувствовал, что должен задержаться здесь, ведь Света тоже не торопилась вернуться на поле. Школьники нехотя слезали со стога и брели к оставленным кучам картошки.

– Кто там ещё прыгает? – вопрошала Элеонора Витальевна. – Мегреладзе, ты что ли?

– Я здесь! – кричал Тимур.

– А кто там?

Вадим лежал, не шевелясь, рядом лежала Света – глядя друг на друга, они улыбались.

– Кто там наверху? – снова демонстрировала возможности своего голоса Элеонора.

Они молчали.

– Девочки, все что ли спустились? – спрашивала учительница.

– Не знай… – отвечали те. – Все наверно.

Элеонора бросала пронзительный взгляд на стог, от которого – имей она способность превращать силу своего негодования в огонь – он вспыхнул бы тут же, но уходила всё же. Оглядывалась на ходу – они смотрели на неё сквозь переплетения соломок. Она исчезала наконец за посадкой.

– Да ну, не ври, – дразнила его Света.

– Зачем мне врать?

– Ну, уж не тысячу же раз.

– Не тысячу конечно, но целовался.

– Что-то я тебе не верю, – в сомнении качала головой Светлана. – Как их звали хотя бы?

– Я помню что ли – их сколько было!

– Ну, хоть одно имя.

– Тамара. Пойдет?

– Тамара?! – смеялась Света. – Фу, какое имя дурацкое.

– Нормальное имя. Обыкновенное.

– Ну, покажи, как ты это делал.

– Ммм, – целовал Вадим воздух.

– А ты знаешь, что главное при поцелуе – это правильно ставить язык, – продолжала Света. – Вот скажи мне, как его правильно ставить?

– Стоймя.

– Э-э, не знаешь!

– Я знаю, просто не могу же я это на воздухе показывать.

Света молчала какое-то время, внимательно изучая бегунок на молнии своей куртки, потом произносила: