Владелец тревожности

– Вадим! – звала его бабушка. – Где ты?

Он поднялся в полный рост. Она не видела его, смотрела куда-то в сторону.

– Вади-и-и-им! – кричала.

– Вот он, мам, – кивнула в его сторону тётя Вера.

– Забери его отсюда, а то под косу попадёт. Выбрал тоже место – в траве прятаться.

– А ну-ка, иди сюда, – махала ему рукой бабушка. – Ты что, разве можно в траве сидеть!? Калекой остаться хочешь?

Выступил и дядька:

– Ты не отпускай его от себя, – повернулся он к бабушке. – Пусть сидит на месте и не встает.

– А ты тоже соображай, – это уже ему. – Люди косят, а ты в траве кубаряешься. Это ведь очень просто – раз, и без ног останешься.

Вадим побрёл к бабушке.

– Сядь вот на пригорочек, посиди, – кивнула она ему – Есть не хочешь?

– Пить хочу.

Она открыла термос, налила в кружку чай.

– Не, чай не хочу, – сморщился Вадим. – Холодного чё-нито.

– Ах ты, – качала бабушка головой, выливая чай обратно в термос. Протянула ему бутылку с водой.

– Только много не пей, они тоже пить захотят.

Он сделал два больших глотка, а потом, подумав, ещё один, маленький. Бабушка уселась рядом, он вернул ей бутылку, она тоже отпила.

– Смотри-ка ты, непоседа какой, – продолжала она его отчитывать, убирая воду в тень. – Ни минуты спокойно не посидит. Мне ведь сейчас тяжело за тобой уследить, я не такая как ты резвая, так что ты давай не балуйся. А то баловство, оно ведь до добра не доведёт.

Вадим молчал, ковыряя прутиком землю.

– Мать приедет, я вот всё ей расскажу. Что ты вёл себя плохо, что не слушался.

– Хорошо я себя веду. Что я сделал-то?

– Что, что – не слушаешься.

Вадим изобразил недовольную гримасу.

День был жарким. Бабушка то и дело вытирала со лба пот и грузно пыхтела. Ещё помахивала веточкой. Прохлады она приносила немного, но зато отгоняла мух.

Дядя Коля косил сейчас в одних трусах, но всё равно лоснился от пота. Трусы его намокли и норовили забиться между ягодиц – время от времени он одёргивал их. Было что-то неправильное в его фигуре: то ли кривые ноги, то ли слишком большая задница, то ли сутулый позвоночник, а видимо, и то, и другое, и третье. Всё это производило впечатление неуклюжести. Будто помешало что-то ваятелю, лепившему его, и он взял, да бросил это дело. Так и остался дядя Коля недолепленным и удивлял теперь всех своими нечеловеческими движениями. Да и лицо его словно перепахали трактором. Вадим всегда удивлялся, почему тётя Вера вышла замуж за такого некрасивого дядьку. Была она и сама не красавица, но тем не менее наружности вполне сносной, если, правда, не смеялась. Во время смеха лицо её преображалось совершено: на лбу появлялась вмятина, скулы чересчур явно выступали над щеками, а рот становился таким огромным, что в него можно было забивать мячи. Тётя Вера в выцветшем платьице и с косынкой на голове косила рядом с мужем. Косила медленно, то и дело останавливаясь и хватаясь за поясницу. Боли в спине были одним из многочисленных её заболеваний.

– Скучно в деревне, – серьёзно произнёс Вадим, отводя взгляд от тётки.

– Эх, – крякнула бабушка, – скучно ему! Городской ты житель! Я вот всю жизнь в деревне прожила, для меня места лучше нет. Ты оглянись вокруг, посмотри красота какая! Лес какой, птицы поют, солнце светит.

– Фу, подумаешь! Чего тут такого?

– А в городе чего такого? Телевизор смотреть?

– Да хотя бы.

– Ага, чтобы зрение портилось.

– Ничего оно не портится. У тебя нет телевизора, поэтому ты так говоришь.

– Не спорь, не спорь. Ты просто маленький ещё, вот подрастёшь – поймёшь, что к чему. Это ведь сейчас только в городах люди зажили более-менее. А раньше городов мало было, да и людей там жило немного, в основном все в деревнях. После уже перебираться в города начали. Вот хоть мать твоя – уехала зачем-то в город, а по деревне всё равно скучает.

– Ничего она не скучает. Я же слышал, как она говорила: «Век бы эту деревню не видела».

– Ну, это в сердцах она наверное. А разобраться если – она ведь деревенская, в деревне родилась, в деревне большую часть жизни прожила.

– Она в деревне родилась?

– А где же!? В нашей деревне, в той самой избе, где мы и сейчас живём. Потом вот в город уехала.

– Зачем?

– Учиться поехала. Поступила в техникум, окончила его. Ну а потом с твоим отцом познакомилась.

– А как они познакомились?

– Точно не знаю, где-то в компании вместе были. Как люди знакомятся? Случайно всё больше. Познакомились, встречаться стали. Быстро у них всё там закрутилось. Как-то письмо получаю от твоей матери: так, мол, и так, встречаюсь с одним молодым человеком, скоро поженимся. Ну что, женитесь – я разве против. Привезла его потом нам показать, отца твоего. Смотрю: ну что, парень хороший, симпатичный. Да если бы даже и не симпатичным был, от меня уже тут ничего не зависело. Сами всё решили. Сыграли свадьбу, жить в город уехали. Отец твой – он городской человек конечно, ты в него.... Ну, а в скором времени и ты появился.

– А как я появился?

– Ну, как дети появляются. Сначала у мамы в животе живут, потом наружу выбираются. Она с тобой очень мучилась.

– Почему?

– Ты большой родился. Толстый такой, крепкий. Это сейчас исхудал что-то. Вылезать не хотел. Брыкался. Я потом приехала вскоре, раз только на мать твою глянула – а батюшки, еле узнала! До того худющая, до того страшная – сил нет. А ты рядом лежишь – довольный, щёки розовые, пухленький такой. Как назовёшь, спрашиваю. Вадимом – говорит. Почему Вадимом? В честь кого? Ни в кого, так просто. Вадимом. Ну что же, думаю, Вадимом так Вадимом. Имя хорошее. Так вот ты и стал Вадимом.

– Мать твоя – хорошая женщина, – услышал он голос дядьки. – Все её любят. Особенно мужики.

– Тебе что надо? – спросила его бабушка строго.

– Пить захотелось.

– Вот, пей, – протянула она ему бутылку с водой.

Дядька взял и перед тем, как глотнуть, подмигнул Вадиму. Тот опустил глаза в землю. Пока он пил, бабушка поднялась на ноги.

– При нём, – шепнула она дядьке, – разговоров таких не заводить. Ясно?

Он ничего не ответил, передал бабушке бутылку и бросил взгляд на Вадима. Усмехнулся.

Проснувшись, он долго не мог понять, где находится. Была ночь, половинка дымчатого круга света – должно быть, луна – виднелась за окном. То, что было это действительно окно, он определил не сразу, а лишь после долгих вглядываний. Небо застилала облачная пелена, луна казалась расплывчатой и нереальной, но всё же присутствием своим радовала. Очертания предметов проступали из темноты. Кровать, стол, стулья – всё так же, как и в бабушкиной избе, но это была не она.

Откуда-то сверху доносился храп. Ощупав пространство вокруг, Вадим понял, что он лежит на полу. Был он в рубашке и носках, но почему-то без брюк. Что-то скомканное валялось рядом, но были это не они, а смятый в гармошку половик. Тщетно он шарил руками, пытаясь обнаружить матрац и подушку. Зато рядом имелась кровать – в одну из ножек он упирался ногой. С первого раза подняться не удалось. Неведомая сила закружила голову, а ноги не выдержали тяжести тела – он повалился набок. Вторая попытка оказалась успешней – Вадим уцепился за ножку кровати и, перебирая по ней руками, приподнялся. Равновесие удавалось сохранять лишь держась за стену. Храп не прекращался.

Постель была застелена, ему показалось, что кто-то лежит на ней. Вытянув ладонь, он осторожно дотронулся до одеяла. Оно было мягким. Вадим надавил сильнее – одеяло продавилось до самого матраца. Никого.

Сознание постепенно возвращалось, память – не спешила. Глаза привыкали к темноте. Стало ясно, откуда доносился храп – с печи. Кто-то, тяжело и грузно сопя, спал там. Рядом с кроватью стоял стул, на нём валялась одежда – Вадим сделал к ней два нетвёрдых шага. Да, она, его собственная.

– Ну ладно хоть вещи здесь, – буркнул он вслух.

Собственный голос звучал странно. Хриплый, осевший, ржавый. Он негромко прокашлялся, очищая от незримого кома сухую гортань. Гортань не очистилась, зато сухость её стала настолько вдруг явной, что сделалось просто невыносимо. Он облизал непослушным языком внутренности рта и губы, но стало только хуже – иссохшее чрево не увлажнилось, а лишь болезненно засвербело.

Влага всё же выделилась минутой позже, но оказалась густой и тяжёлой. Вадим уселся на стул – получилось это громко и скрипуче. Он замер. Произведённый им шум не остался не замеченным: печной обладатель храпа заворочался, кашлянул пару раз и задышал ещё тяжелее прежнего. Кроме этого донеслись звуки из соседней комнаты. Это был скрип металлической кровати, а ещё чьё-то сонное бормотание. Вадим опустил голову в ладони.

– Чёрт возьми, чёрт возьми, – шептал он, – я же не хотел больше. Я же зарок давал, я же знаю, что от этого хуже. Что же было? Почему ничего не помню, я же помнил раньше.

– Вадим! – донеслось вдруг с печи. – Это ты бормочешь?

– Кто там? – поднял голову Вадим.

– Не узнаёшь? – усмехнулся голос.

– Я где вообще нахожусь?

Голос хрипло хохотнул.

– А ты подумай!

– Я не могу думать, у меня голова раскалывается.

– Голова? Это плохо. У меня вот голова редко раскалывается. Обычно без головы всё проходит. Зато блевать тянет.

– Иван! – сдавленно крикнул Вадим. – Ты что ль это?

Голос засмеялся.

– А кто ещё!

– Что я у тебя делаю?

– Ночуешь, что ты делаешь…

– А почему я у тебя ночую?

– Потому что домой не смог уйти.

– Чёрт, – держался за голову Вадим, – как же мне плохо!

Пелена облаков сгустилась в это время. Расплывчатый свет луны не виднелся больше. Пространство за окнами было черно и уныло.

– У тебя где здесь попить можно? – спросил Вадим.

– У печки ведро стоит с водой. Только аккуратнее, не шуми, а то Надьку с детьми разбудишь. Она вчера и так на нас неласково смотрела.

Вадим поднялся со стула и побрёл к ведру. Шёл, вытянув руки. Каждый шаг давался с трудом. Ведро он нашёл быстро, но рядом не оказалось ничего, чем бы можно было зачерпнуть воду. Он попытался отпить прямо из ведра, но поднять его сил не хватило.

– Иван, кружки никакой нет?

– На столе поищи. Или в шкафчике – створку открой.

Вадим открыл дверцу подвесного шкафа, кончиками пальцев нащупал стакан. Зачерпнул им из ведра и махом выпил. Зачерпнул ещё раз и пил уже медленне, короткими, но яростными глотками.

Той же нетвёрдой походкой он вернулся к кровати.

– Ты зачем меня напоил?

– Хе, – хмыкнул Иван, – напоил его! Тебя и уговаривать не пришлось.

– Этого не может быть. Я не мог так просто напиться.

– Ну, отказывался поначалу. А потом, бутылку раздавили когда, сам к Машке побежал.

– Я к Машке бегал?

– Угу. Два пузыря взял. Один недопили немного. Похмелись, легче станет.

– О, горе мне, горе....

– Похмелись. Легче будет, говорю тебе.

– Не, не буду. Я ссать хочу, как тут пройти?

– Как везде. Иди на двор, там найдешь. На мосту только осторожней, не свались.

Подперев плечом тяжёлую дубовую дверь, Вадим с трудом открыл её и зашагал по тёмным сдавленным пустотам на задний двор. Там было тепло. Свинья, спавшая в своём закутке, проснулась от звука шагов и нервно, но негромко захрюкала, забиваясь в угол. Печальная бурёнка задумчиво жевала клок сена. Вадим закрыл за собой дверцу нужника, прикинул, где должно находится отверстие, и пустил в него струю. Попадание было верным.

Вернувшись в избу, он обнаружил Ивана сидящим за столом. Горела лампа, Иван резал малосольный огурец.

– Жрать что-то захотелось, – объявил он. – Ты будешь?

Вадим подумал.

– Можно немного.

– Садись, похаваем.

Он присел.

– Давай, допьём может? – Иван показывал на остатки самогона в заткнутой газетной пробкой бутылке.

– Нет, я не буду, – замотал головой Вадим.

– Чё так?

– Не буду, не.

– Выпей, легче станет.

– Нет. Пей, если хочешь.

Иван вздохнул.

– Ну, как знаешь. А я выпью, пожалуй.

Он дотянулся до бутылки, налил. Рюмка наполнилась до краёв, но в бутылке ещё плескалось немного.

– Эх, как раз ведь на две рюмки! Давай, Вадь, не стесняйся.

– Не хочу. Оставь себе на утро.

– Ну ладно. Утром, действительно, захочется.

Он заткнул бутылку самодельной пробкой и поставил под стол. Потом опрокинул рюмку и поместил дольку огурца в рот. Вадим тоже потянулся за огурцом.

Иван жевал долго и сосредоточенно. Челюсти его, перемещаясь в однообразных движениях, рождали на щеках переливы желвак. Складки кожи мчались от скул до рта, исчезали здесь и возникали снова – там же, у скул. Лицо у Ивана было небольшое, какое-то кривоватое, очень простое. Бесцветные волосы, узкий лоб, глубоко посаженные глаза, нос с остатками веснушек и маленький неровный рот. Когда-то давно Иван работал в кузнице помощником кузнеца, потом одно время рубил лес, а сейчас трудился электриком в соседнем селе. В данный же момент находится в отпуске. Как у всех не особо жалуемых на работе людей, отпуск приходился у него на осень.

– Надежда не просыпалась? – спросил его Вадим. Спросил просто так, лишь бы что сказать.

– Не, спит. Девки тоже дрыхнут.

– У тебя сколько их?

– Трое.

– У-у даёшь стране угля!

– Старшей пятнадцать вот-вот.

– Мы вчера, наверное, шумели тут.

– Да нет, я бы не сказал.

– Нет?

– Нет, всё нормально было. Пришли, посидели. Ты отрубился потом, я тебя спать уложил. Чуть позже и сам лёг.... Всё цивильно.

– Слушай-ка, а где вещи мои?

– Вон, на стуле.

– Нет, не те. Продукты. Которые в магазине купил.

– А что у тебя было?

– Хлеба было три буханки, консервы.

– Консервы мы ели вчера какие-то, твои наверно. Хлеб тоже ели, правда не знаю чей… Вот это что за сумка валяется.

Он нагнулся, подбирая что-то с пола.

– Не твоя?

– Моя. Только пустая что-то.

– Нет, чё-то там есть.

Иван передал сумку Вадиму. Тот достал из неё буханку хлеба.

– Буханка и гречка…

– О, и гречка!

– А где ещё две буханки?

– Ну, съели наверно.

– Две буханки съели?

– А что. Мы вчера много ели.

Вадим положил сумку на стул.

– Ладно, хрен с ними.

Иван доставал из банки огурец. Вытащив, полез за другим.

– И чё тебе только в городе не жилось, – сказал он, протягивая один Вадиму.

Тот молчал.

– Я бы вот, – продолжал Иван, – была б возможность, не задумываясь уехал.

– Так езжай.

– Э-э, не всё так просто. Я пытался, не раз даже. Но всегда что-то мешало. Только вроде соберёшься, всё уже, вот-вот уезжать, и вдруг – на тебе! Мужик, которому дом продавал, отказывается в последний момент. В другой раз на заводе меня подвели. На арматурном. Возьмём, возьмём, говорят, – а потом хоба-на: у нас сокращение идёт, своих всех увольняем, нам не до тебя. Так и не получается никак.

– Семья ещё мешает наверно?

– Конечно. Один я бы сорвался, и всё. Вот как ты.

– Не любишь ты, значит, Сомово.

– Ты, я гляжу, большой любитель.

– Мне здесь в общем-то нравится.

– Ну конечно, почтальонши молодые....

– Да что вам всем сдалась она?!

– Так ведь как же… Интересно!

– Мы с ней просто друзья.

Иван широко улыбнулся.

– Друзья… – мотнул он головой.

– Между прочим, она очень интересная девушка. Умная, начитанная.

– Может быть. Хотя по мне.... Ну, симпатичная, симпатичная. Только… себе на уме. В стороне от всех держится.

– Ну и правильно. Не фиг с вами, дураками, дружбу водить.

– С нами-то, дураками, ясно дело не фиг дружбу водить. Только кроме нас, дураков, никто здесь больше не водится.

– Эй, алкаши! – раздался крик из соседней комнаты. – По новой начали?!

– О-о, атас… – сморщился Иван.

– Щас встану, разгоню вас!

– Всё, Надь, всё, – крикнул он жене. – Мы уже ложимся.

Потом шепнул Вадиму:

– Давай потихоньку закругляться…

– Да, да, – покивал Вадим.

Он добрался до кровати и, скрипя пружинами, забрался под одеяло. Иван убрал со стола остатки еды, потушил лампу и полез на печь.

– Спокойной ночи, – сказал он, укладываясь.

– Спокойной ночи, – отозвался Вадим.

– Пусть тебе приснится твоя любимая почтальонша.

Вадим поморщился. А потом подумал:

«Действительно, пусть».

– Я вот тоже одна всегда люблю быть. Залезу куда-нибудь в тёмный угол и сижу там, прислушиваюсь. Мама жива была – постоянно меня ругала. Найдёт где-нибудь за шкафом – сама испугается, меня напугает. «Дурочка, – шепчет, – ты чего сюда забилась?!»

Сумерки, тяжесть – опять иллюзия. Надо что-то одно, это метание давит. Теперь известно – для того и делается. Разводы в означенном и тропы, уводят вдаль. По просекам, сквозь чащу – ни лучика, ни блика, деревья черны, но голубая полоска имеется. Сверху. Чудно, как в сказке. Пожелаешь – исполнится.

Сказка только не та, не ты желаешь.

– Так ты с кем живешь сейчас? С дедом?

– Нет, это папа мой.

– Папа? Такой старый!

– Ну да, старенький уже… Просто они поздно с мамой поженились. Ей за тридцать было, а ему уже за сорок.

Тихий ужас, тайна – она порождает фантазии. Контурами, вздохами. Фантазии ужасны, но зато свежие – раньше не являлись. Перемалывается, смешивается, затем выстраивается заново – на мгновение, но мгновение то дорого. Чувства бурлят, инстинкты явны и правдивы – это блаженство.

– Я его не люблю. Я вообще равнодушная. Даже мама когда умерла – я не плакала. Мне бабки говорили: «Поплачь доченька, поплачь…» А они в чёрном все, страшные такие, гадкие. Я их испугалась – заплакала. Они: «Вот, умница, вот, маму как ей жалко». А мне и не жалко её было. Что-то тягостное пришло конечно, неприятное что-то – но это не жалость, я точно знаю.

Потому что всё разделено. И даже не контактирует. Не может, сущности противоположны. Не противоположны даже, нет, противоположность – это в одном целом, когда крайности. А здесь нет, не то. Свои границы, своё восприятие, своя суть. Кажется порой что слито – видимо оберегает. Вглубь нельзя, но желание чрезмерно – лезешь, и знаки не кажутся предупреждением. Ну а потом поздно уже.

– Ты знаешь, Вадим !..

– Что?

– Вот я называю тебя – Вадим – и как-то мне это непривычно.

– Из-за возраста?

– Нет, не из-за возраста. Просто мне это напоминает что-то.

Хочется взять её за руку. Рассматривать пальчики, трогать ноготки, прикасаться губами. Ещё не унялось, ещё веет?

– Мне тоже, когда Таня говорю, вспоминается что-то. Точнее – мутнеет. Зыбкость какая-то, абсурдность. Вроде шагнёшь – и сорвёшься.

– Куда?

– Не знаю … В другое что-то.

Дома эти, небо, земля. Сбывается иногда, но ненадолго. Большей частью извне.

– У меня не так.

Почему такие большие глаза? Эти линии – брови, нос, губы – найдут ли отражение, сольются ли?

Придвинулась ближе, почти вплотную.

– У меня – будто всё колышется. И размывается. Иногда всё вместе – такая пестрота, глаза режет. А потом рассасывается, растягивается – мучительно так, зовёт словно куда. Но мне этого хочется. Страшно, но хочется.

Не шевелится. Оно бурлит, шумит – где-то там, вдали. Настырно, да, его не должно быть. Сделать так, чтобы его не было, исчезло.

– Ты не замёрзла, Тань?

Долго не отвечала.

– Не знай. Может и замёрзла, – поёжилась тут же. – Да, замёрзла, – улыбнулась.

– Ну-ка, накинь вот.

А в пальцах дрожь. Прикоснулся – она, она. Это закон? В любом месте, в любое время… Везде, всегда, но будет? Вот и снова – тягучесть, вот здесь. Мышцы лишь, ткани – известно. Глупо… Но и приятно. Приятность эта и погубит как-нибудь. Ну и что? Всё пустынно, всё застыло, изменится разве? Не сможет, функция не та.

Она – у плеча. Смотрела снизу вверх. Знал – всё, мозаика смешана, канаты натянуты. И головокружение – верный признак. Из одного в другое, с лёгким свистом, с дымкой. Кадры, действительно кадры. С задержкой… Всю разрозненность так: кадр – задержка, другой – задержка…

– Подожди, подожди, не наступай. Держись за меня.

Нагнулся, взял её на руки – она смутилась немного, заалела – донёс до поваленного дерева. Дыхание сбилось. Поморщился – где былая сила?

– Сейчас дожди надолго зарядят, – сказала она.

– Ты откуда знаешь?

– Ну как же, всю жизнь здесь живу. Сентябрь и октябрь – это наш сезон дождей. Как в Африке или Азии, но там я не знаю в какие месяцы.

Странно, а ведь ключик подобран. Ржавый, да, но тут с силой. Воткнуть, провернуть, открыть. Ветры, туманы – добро пожаловать! Снова, снова – гнёт, муки. Чудные видения, но в конце – разочарование. Так бывает, так устроено. Исчезнуть? Быть может, быть может. Говорили – не в силах, говорили – предрешено. Пройти, прочувствовать. Но всегда настороже. Ежесекундно. Не явно если – то в глубинах. Шорохи, вздохи. И она так, она тоже. Связь. Жизненная потребность. Лишь любопытство – так только. Лучше не белое, прозрачное. Без картин. Без теней, без контуров, без цветов. Чтоб отражало – криво, вытянуто. Искажённо. И не разбить… Если бы на линии, синими чернилами – линия вверх. Не сбой, нет. Вспышка просто. Прорывается, состояния не те, не идентичны – бурлит поэтому. Нагнетается, распухает. Бывает, что лопается. Обычно же – глохнет. Успокаивается до следующего раза. Молчать, молчать… Надо штиль. Солнце, ласковые волны. Тепло и безмятежность. Но кружение – сильно. Удар – и дамба рушится. Заливает шлюзы. Руки, над водой руки. Колыхания, дрожь – кочки. Она смотрит, неотрывно. Магия, это магия. Необходимо напряжение, кульминация. Молчать… Безлюдная дорога, лишь они. Дыхание, взгляды – ленты наматываются, веют. К центру, к центру. Не быстро, нехотя – по миллиметру, по крохам. Но неумолимо. Шаг – ниже, другой – ниже. Жара – пот и сухость. Хочет? Она хочет? Вдали – дома.

– Меня в деревне ненормальной считают.

– Почему?

– Ни с кем не общаюсь.

– Ну и правильно.

– Тебя, между прочим, тоже.

– Мне всё равно.

– Папа с одной бабкой говорил – о тебе. Чудной говорят какой-то. А мне это так понравилось – чудной. Хорошее ведь слово: чудной?

– Хорошее.

– Через несколько лет наша деревня исчезнет.

– Почему ты так думаешь?

– Последние старички поумирают – и всё.

– И что ты тогда будешь делать? Кому почту разносить?

– Почту я не только у нас разношу. Ещё в Светлом. Ты бывал в Светлом?

– Проездом.

– Большое село. Там кинотеатр даже есть.

– В Светлое переедешь?

– Если нужда прижмёт. Хотя я на жизнь не жалуюсь – я бы и здесь могла прожить. Да к тому же туда просто так не переедешь – замуж если только.

– И что, есть за кого?

– Нет, что ты! У меня никого никогда не было. Я даже в детстве с мальчишками не гуляла.

– Правильно делала.

– Ну а ты?

– Что я?

– Ты ведь тоже не на всю жизнь сюда заехал?

– Почему нет? Если ничего экстраординарного не произойдёт – всю жизнь буду жить.

– А может произойти?

– Ну, не знаю

Взглянул на нее.

– Мало ли?

Тишина, гладь. Может луна. Звёзды? Нет, лишь изредка. Потому что тучи на небе. Их не видно, но они есть. Упасть – на землю, в траву. Холодна, глуха. Так и надо, так и требуется. И выть, выть, выть… Это восторг. Высшая точка.

До Светлого они добрались меньше, чем за час. Пешком прошли километра три. Накрапывал дождь. Они шли по тропинке в паре метров от дороги.

– Правильно сделали, что двинулись, – говорил Иван. – Мне так и так сходить надо было – может, отпускные пришли, да и насчёт тебя поговорим.

– Он вообще что за человек, Аркадий этот, – спрашивал его Вадим, – возьмёт, нет?

– Честно говоря, муторный мужик. Мудаковатый. Начальники – они все такие. Над ними ответственность, вот им и приходиться юлить. Гладким быть, скользким – чтобы не ухватили.

– Ну, а люди хоть требуются к вам?

– Люди всегда требуются. Текучесть большая. Только, как это я себе понимаю, ему не выгодно сразу весь штат набирать. Махинации проворачивать труднее. Он ведь тоже – то там подсуетится, то здесь. Возьмёт – штукатура к себе домой пошлёт, тот ему штукатурит там, а он ему отгул лишний. Или меня взять – не раз проводку чинил у него. У него, да у тёщи его, да у брата, да у кого только нет.

– Ясно, как ты там чинишь – по несколько раз если приходится.

Иван улыбнулся.

– Чиним нормально. Это сами жители неправильно электричеством пользуются. То гвоздь в провод вбивать начнут, то вешаются на лампочках.

– Вешаются?

– Ага. Был тут один случай. Серёженька Говоров – ну, он как бы придурком считался – но не совсем, чтобы дурак. Рассуждал более-менее, работал даже. Но всё равно – зашибленный. Вот он на лампочке повесился.

– И насмерть?

– А как же! Там провод хороший был, крепкий. Дня четыре висел – потом только обнаружили.

– Да, дела....

– Стой-ка, – Иван схватил Вадима за рукав. – Это что за звук?