Восточное влияние на средневековую повествовательную литературу Запада

Оба построения, и восточное и западное, приходится признать, в общем, чрезвычайно удачными, но тем не менее в западном мы замечаем некоторое упущение, которое делает восточный рассказ более выдержанным из двух. Спешу оговориться, что это обстоятельство мною совершенно не учитывается как доказательство первичности восточной формы: несомненно, что плохой рассказ может быть хорошо пересказан и, наоборот, хороший рассказ плохо передан; делаем эту оговорку потому, что, к сожалению, нередко исследователи пользуются указанием на лучшее построение рассказа как на доказательство его первичности.

Основная разница обеих форм в том, что в фабло молодой человек ранее сватался за героиню рассказа, а в восточном – это просто гуляка, не знавший ранее молодую девушку. Исследователь нашего фабло г-н Бедье не обратил внимания на это обстоятельство и упрекает восточные версии в том, что они неудачно сводят лицом к лицу мужа и молодого человека, чего не делает фабло. Но в фабло совершенно невозможно было это сделать: припомним, что юноша – сын богача, раньше сватавшийся за девушку, вышедшую замуж за другого, чего этот другой вряд ли не мог не знать в маленьком городке или вообще вряд ли мог не знать юношу; раз это так, то естественно, что их нельзя было поставить лицом к лицу, так как подозрения мужа могли ему показаться очень основательными; ведь он нашел бы на постели плащ юноши, который раньше сватался за его жену.

Положение восточных авторов гораздо проще, так как искатель приключений – лицо ранее мужу неизвестное. Это дает им возможность разыграть сцену с тонкой психологической подкладкой: муж находит у себя плащ, купленный у него на базаре неизвестным мужчиною; первая его мысль, из ревности, заподозрить любовника; он бьет и прогоняет жену. Но из того, что он не говорит ей о причине своего гнева, видно, что он рассчитывает еще что-то узнать. Вероятно, что гнев жены все-таки несколько колеблет его уверенность в ее неверности. Отсюда понятно, почему на следующий день он при встрече с предполагаемым любовником своей жены не нападает на него сразу, как того требует г-н Бедье, а ищет, против того, объяснения относительно плаща. Вполне естественно, что правдоподобное объяснение убеждает его в неправильности подозрения, особенно так как жена его, как видно из рассказа, ему вполне предана. Автор фабло избег возможного неловкого положения, которое могло бы произойти при встрече мужа и юноши при его указании, что юноша раньше сватался за героиню рассказа, тем, что эта встреча не имеет места, как мы сказали, но он упустил из виду начало своего рассказа, когда дело дошло до примирения мужа и жены: примирение, вполне понятное в восточных рассказах, где гуляка удовлетворяет минутную прихоть и не желает никаких дальнейших осложнений, не так удовлетворительно построено при указании, что юноша ранее хотел жениться на молодой женщине.

Композиция восточной версии вполне безукоризненна и более выдержанна, чем композиция фабло. Автор фабло увлекся деталями, отдельными сценами домашнего быта, которые у него изложены мастерски, но они ему помешали позаботиться в полной мере о связности и последовательности рассказа. Отступления фабло, кроме упоминаний о монастыре, иголке и наперстке, воткнутых в плащ, являются результатом указанной перемены в начале рассказа.

Если мы, таким образом, отделим эти незначительные отличия западной и восточной формы, то должны будем признать их чрезвычайную близость; близость эта при сложности сюжета, т. е. обилии общих мотивов и одинакового их сочетания, заставляет нас (признать чрезвычайную вероятность связи между западной и восточной формой. Теоретически возможны тогда два решения: 1) обе формы восходят к одной общей западной форме, ныне утраченной; это предположение мы считаем почти невозможным допустить, так как восточная версия восходит к такому времени, когда почти невозможно говорить о заимствовании литературного произведения с Запада на Востоке; 2) западная форма заимствована с Востока. Это решение мы считаем единственно приемлемым, особенно ввиду того, что заимствование должно было произойти в период, когда, как мы видели, Запад был к этому склонен. Передача могла, по-видимому, произойти только устным путем, так как греческий перевод «Книги о семи мудрецах» вряд ли мог быть доступен автору фабло; испанский и еврейский, по-видимому, позже фабло. Промежуточными звеньями могли быть старые арабские или сирийские версии через какие-нибудь другие уже устные промежуточные звенья. Путей во время крестовых походов, как мы уже говорили, было для заимствования достаточно.

Перейдем теперь к третьему фабло, которое мы выбрали для того, чтобы показать восточное влияние на известную группу этих произведений средневековой западной литературы. Рассказ этот пользовался чрезвычайной популярностью как на Востоке, так и на Западе и в старое, и в новое время. Отражение его надо, несомненно, видеть в близкое к нам время во всем известной гоголевской Солохе и ее гостях, он встречается и в русских народных сказках, и в русской повести XVII или XVIII в. о Карпе Сутулове. Самая старая его западная форма – фабло Constante du Hamel неизвестного автора. Вот его содержание.

«Добродетельную жену Констана дю Гамеля преследует священник и уговаривает ее уступить его желанию, обещая за это деньги и драгоценности, предлагая до двадцати ливров. Жена Констана Изабо отказывает ему, чем повергает священника в отчаяние. Красота ее смущала и прево города, который ведает тюрьмами; он старается склонить красавицу, обещая ей десять ливров, но и он встречает отказ. На следующий день, когда Изабо идет в церковь, а оттуда домой, ее встречает лесничий сеньора, который старается соблазнить ее перстнем, но безуспешно. Мужу своему Изабо ничего не говорит о преследовании этих трех мужчин.

Однажды священник, прево и лесничий пьют вместе; за вином речь зашла о Изабо и о неудаче их всех у красавицы. Разгоряченные вином, они решают мстить Констану. Начинает священник, который публично выгоняет Констана из церкви под предлогом, что он женат на своей куме. После службы огорченный Констан идет к священнику и пробует его умилостивить. Священник требует с него семь ливров. Он обещает уплатить; вернувшись домой опечаленный, он говорит об этом жене, она его успокаивает, и они садятся есть, когда приходят требовать Констана к прево. Тот обвиняет его в краже со взломом хлеба из амбара сеньора. Констан отрицает; после переговоров они условливаются, что Констан заплатит двадцать ливров. Возвращаясь домой, он узнает, что лесничий обвиняет его в порубке и угоне его быков. Констан бежит к лесничему, долго спорит с ним, наконец, уговаривается уплатить ему сто су. В отчаянии бедный Констан возвращается и делится своим горем с женою: придется продать овес и даже хлеб, предназначенный для их пропитания. Жена опять его успокаивает и обещает устроить дело.

Когда на следующий день Констан уходит в поле на работу, жена его зовет прислужницу свою Галестро и велит приготовить ванну; после чего посылает Галестро к священнику звать его под предлогом, что Изабо согласна уступить ему, если он принесет десять ливров и обещанные драгоценности. Галестро бежит к священнику и представляет ему дело так, как будто она уговорила Изабо. Священник дает ей денег, справляется, дома ли Констан, и, узнав, что его нет дома, забирает деньги и драгоценности и спешит к Изабо, которая встречает его ласково и приглашает его раздеваться и взять ванну. Как только он в ванне, Изабо посылает Галестро к прево; она также убеждает его в том, что уговорила свою госпожу, и получает от прево деньги. Как только прево стучится, Изабо представляется испуганной и говорит священнику, что идет муж; перепуганный священник просит скрыть его, и Изабо прячет его совсем нагого в бочке с перьями. После этого она любезно встречает прево, получает от него деньги и уговаривает его раздеться и сесть в ванну. Тотчас же она посылает Галестро к лесничему; прислужница исполняет поручение, как прежде. Как только является лесничий, Изабо прячет прево в бочку, где уже находится священник; обманутые узнают друг друга. Тем временем Изабо получает от лесничего кольцо и ведет его в ванну. Тогда она посылает за Констаном, и, когда он является, она прячет в бочку лесничего, который давит своих предшественников, все трое узнают друг друга и в отчаянии от того положения, в которое топали. Изабо рассказывает мужу все, что сделала, и приглашает трех женщин, жен пойманных ухаживателей, над которыми Констан надругивается; мужья боятся показаться и ограничиваются тем, что злорадствуют один по отношению к другому. Выгнав затем женщин, Констан обращается к бочке и поджигает ее; тогда трое, сидящих в ней, выскакивают, покрытые перьями. Констан представляется, будто бы не знает, что это за существа, бежит за ними с палицей и травит их собаками. Собаки немилосердно их кусают; натешившись вдоволь, Констан отгоняет собак. Народ сбегается. Виновники клянутся не трогать впредь Констана и Изабо, которые радуются приращению своего имущества».

Мы предполагаем восточное происхождение этого фабло, потому что на Востоке встречаем ряд рассказов, столь близких с ним, что невозможно отрицать их связь, причем часть этих рассказов древнее фабло и относится к такому времени, когда невозможно предполагать западное влияние на восточные повести. Доказательству путей перехода нашего рассказа с Востока на Запад мы и посвятим наше следующее заключительное чтение, в котором, кроме того, постараемся сделать и окончательные выводы по предложенному вашему вниманию вопросу.

Лекция IV

В Центральной Индии были найдены остатки замечательного сооружения, принадлежавшего буддистам, по-видимому, в III в. до н. э. Сооружение это, представлявшее собой как бы опрокинутое на землю полушарие, носило техническое название «ступа» и было окружено каменной оградой; ступа и ограда были покрыты многочисленными рельефами, из которых многие в медальонах. В середине одного из этих медальонов мы видим такое изображение: сидит царь, вокруг него несколько человек свиты. На первом плане изображена стоящая знатная женщина, опирающаяся на служанку и указывающая пальцем на находящиеся перед нею три корзины, с которых сняты крышки; в корзинах видны головы запрятанных в них людей, четвертую корзину, еще закрытую, несет какой-то человек. Над медальоном надпись, что это изображение к джатаке, т. е. рассказу об одном из перерождений Будды [по имени…].

Такого названия джатаки известно не было, и только прекрасное знакомство русского ученого с громадным не изданным еще при открытии рельефа сборником джатак позволило ему правильно определить сюжет рельефа: русский ученый И. П. Минаев был известный знаток буддизма. Сюжет рельефа и есть древнейшая пока известная форма нашего фабло, относящаяся, по-видимому, ко времени, отстоящему примерно на полторы тысячи лет от французского рассказа. Нам известно 15 восточных версий, указывающих на популярность его на Востоке. Не занимаясь в этих чтениях историей сюжетов, а лишь установлением связующих звеньев между определенными сюжетами на Востоке и Западе, я не стану ни перечислять всех этих версий, ни устанавливать их взаимоотношения, а привлеку из них лишь некоторые, нужные мне для составления цепи перехода.

Прежде всего я изложу старейшую версию – буддийскую джатаку, иллюстрированную в рельефе III в. до н. э. Необходимо отметить, что этими тремя восточными версиями мы и ограничимся для нашего рассуждения, так как особенно после материала, данного нам Lai d'Aristote и Aubere и их источниками, ясно, что наличность звеньев – Индия, Сасанидская Персия, арабы, Европа-достаточна для того, чтобы создать большое вероятие связи западной формы с восточными в этой цепи. Остальные пока известные версии (две – книжных арабских, две – книжных персидских, одна – книжная турецкая, три – новоиндийских устной передачи и такие же устные рассказы афганский, новоарамейский и две – арабских), которыми, вероятно, далеко еще не исчерпывается число существующих восточных версий, интересны для нас лишь как показатель распространенности сюжета на Востоке; с этой точки зрения чрезвычайно оригинально в смысле истории и исследования звучат слова г-на Бедье и по отношению к нашему фабло, в восточном происхождении которого он сомневается, когда, упоминая об единственной, ему известной более новой арабской версии «1001 ночи», он говорит: «…il est permis aussi de considerer les fabliaux, comme des oeuvres non pas adoptives, mais exclusivement franГais». Последняя фраза вряд ли допустима в научном труде.

Нашему рассказу мы правильнее всего могли бы дать заглавие: о женщине, пригласившей одновременно нескольких мужчин, увлеченных ею, и надсмеявшейся над ними. Он встречается в нескольких разновидностях в зависимости от того, имеем ли мы дело с замужней женщиной или вдовой, с честной или с легкомысленной женщиной, действует ли и муж или же отсутствует. Но, в общем, главный, решающий эпизод во всех почти версиях очень близок в изложении: одновременное заключение мужчин в ящик или ящики, корзины, бочку.

Зная текст джатаки, мы свободно можем истолковать изображенную на рельефе сцену. На престоле сидит царь, перед ним Амарадеви, жена мудреца Махосадхи, в корзинах – царские советники, которые хотели погубить мудреца и которых перехитрила жена его Амарадеви. Таким образом, в этой древнейшей версии видим, что преступные советники царя были заключены в четыре отдельных вместилища – корзины – и что перехитрившая их женщина обратилась к суду царя. О том, сама ли она их заманила или они пытались ее соблазнить, что именно было поводом к употреблению хитрости и как были наказаны преступники, мы ничего не узнаем из рельефа. Можно только сделать предположение, что версия джатаки, которую иллюстрировал наш рельеф, была в общем близка к известной нам палийской версии джатаки. При этом мы хотели бы, однако, заметить, что в этой версии джатаки наш эпизод занимал более выдающееся место, чем в палийской джатаке, и был изложен подробнее: иначе трудно себе представить, почему художник именно этот эпизод выбрал для своего изображения.

Из выбранных нами для установления преемственной цепи рассказов индийские опять принадлежат к числу рассказов, входящих в целые циклы, причем небесполезно отметить, что мы здесь, как и по отношению к теме Lai d'Aristote, сталкиваемся с циклом царя Нанды и его советника Вараручи.

«Знаменитый грамматик, советник царя Нанды Вараручи отправился в Гималаи умилостивлять Шиву. Уходя, он оставил свое имущество, средства, нужные для поддержания дома, в руках купца Хираньягупты, о чем и сообщил жене своей Упакоше. Упакоша пребывала в своем доме и только совершала ежедневно омовения в Ганге. В один весенний день, когда она шла к реке, ее увидали царский жрец, глава полиции и царский советник и воспламенились к ней страстью. В этот день Упакоша провела много времени за омовениями и возвращалась домой уже вечером. Ее встретил царский советник, но она, сохраняя присутствие духа, назначила советнику свидание в своем доме в первую стражу ночи праздника весны, когда весь город будет в возбуждении. Советник ушел, но немного далее ее встретил царский жрец; ему она назначила прийти во вторую стражу ночи. Отпущенная царским жрецом, она попала в руки начальнику полиции и от него отделалась только назначением свидания в третью стражу ночи. Вернувшись домой, она рассказала служанкам обо всем происшедшем и о назначенных свиданиях.

На следующее утро она послала служанку к Хираньягупте за деньгами, чтобы почтить брахманов. Хираньягупта пришел к ней и сказал, что даст ей деньги, если она услышит его. Упакоша, сообразив, что у нее нет доказательств относительно передачи ее мужем денег купцу, назначила и ему свидание на последнюю стражу ночи. Тем временем она велела приготовить черной мази, четыре тряпки и большой сундук. В ночь весеннего праздника, в первую стражу, к Упакоше точно явился царский советник. Она сказала ему, что он раньше должен омыться. Служанки ввели его в темное помещение, раздели, помазали черною мазью и дали ему, чтобы покрыться, тряпку. Тем временем явился жрец, и они уговорили советника спрятаться в сундук. Последовательно и с начальником полиции сделали то же самое. Все трое лежали в сундуке, но не смели ничего сказать. Когда пришел купец, Упакоша ввела его в ту комнату, где был сундук, и спросила у него деньги, отданные ее мужем. Купец, видя, что в комнате никого нет, сказал, что уже и раньше обещал ей отдать деньги. Обращаясь к сундуку, Упакоша сказала:

– Слушайте, о боги, эти слова Хираньягупты. Затем она велела Хираньягупте идти и совершить омовения. Его, как и других, вымазали черной краской, дали тряпку взамен снятой одежды и затем вытолкали из дому. По дороге домой его искусали собаки.

Утром Упакоша отправилась со своими служанками к царю Нанде и заявила, что купец Хираньягупта не хочет отдать ей деньги, оставленные у него ее мужем. Царь велел призвать купца, но тот отрицал передачу денег. Упакоша заявила, что у нее есть свидетели: муж ее перед уходом положил домашних богов в ящик, а купец в их присутствии признал, что деньги у него. Упакоша просила разрешения принести ящик, чтобы царь мог спросить богов о происшедшем. Ящик принесли, и Упакоша воззвала к домашним богам, приглашая их сказать, о чем говорил купец, и обещая отпустить их домой, угрожая в случае молчания сжечь их или открыть сундук. Перепуганные трое в сундуке сказали, что купец заявил о деньгах в их присутствии. Тут купец признался в своей вине. Царь просил у Упакоши позволения раскрыть сундук, и оттуда вышли те три человека, вымазанные черной мазью. Царь пожелал узнать, что это значит, и Упакоша все рассказала. Царь изгнал тогда советника, жреца и начальника полиции из своего царства и оказал великое почтение Упакоше, которая вскоре дождалась возвращения мужа».

Следующая затем версия – арабская, принадлежащая уже нам известному полигистору IX в. Джахизу, заключена в его книге «Книга добрых качеств и их противоположений». Джахиз черпал из памятников арабской литературы, представляющих часто прямые заимствования из пехлевийской литературы, поэтому мы вправе считать рассказ у Джахиза представителем утраченного пехлевийского оригинала, ибо другие аналогичные рассказы Джахиза, несомненно, этого происхождения. Вот рассказ Джахиза.

«Рассказывают, что ал-Хаджадж, сын Юсуфа, однажды ночью не мог заснуть и послал поэтому за Ибн-ал-Киррией и сказал ему: – Я не могу спать; поэтому расскажи мне какую-нибудь историю, которая бы сократила мне длинноту ночи, и пусть будет она и о хитростях женщин, и об их проделках.

Тот сказал:

– Да сохранит Бог эмира! Говорят, что некий муж из жителей Басры, Амр, сын Амира по имени, был известен подвижничеством и благородством. И была у него жена по имени Джемила, и был у него друг из подвижников. И дал ему Амр тысячу динаров на хранение и сказал: «Если со мной случится несчастье и ты мою семью увидишь нуждающеюся, то отдай ей эти деньги».

Потом он прожил, сколько прожил, потом был призван и дал ответ (т. е. умер). После него Джемила прожила некоторое время; затем ее обстоятельства ухудшились, и она приказала своей невольнице продать перстень за обед дня или ужин вечера. И когда невольница предлагала перстень на продажу, ее увидел подвижник, друг Амра, и сказал:

– Такая-то?

Она сказала:

– Да.

Он сказал:

– Что тебе нужно?

Тогда она ему рассказала про несчастье и что ее барыня принуждена продать свой перстень. И наполнились его глаза слезами. Потом он сказал:

– За мной есть тысячи динаров, принадлежащих Амру. Сообщи об этом твоей барыне.

И пришла невольница, смеясь, с доброй вестью, говоря:

– Пропитание законное, имеющее быть от трудов моего господина, благородного, добродетельного.

И когда ее госпожа это услышала, она спросила ее об этом, и та рассказала. И пала Джемила ниц, прославляя Господа своего, и послала невольницу к подвижнику. И явился подвижник с деньгами и, когда вошел в дом, не захотел отдать деньги никому, кроме нее самой. И вышла она к нему, и когда он взглянул на красоту ее и совершенство ее, то она овладела всем сердцем его, и покинул его разум, и ушел от него стыд, и он начал говорить:

– Ты похитила тело мое и сердце одновременноИ изнурила кости мои своим взглядом.Возврати сердце томящегося от любвиИ прими подарок, вдвое больший против того,на что ты надеешься.

И потупила глаза Джемила (и молчала) долго из-за его слов. Потом она оказала:

– Горе тебе! Разве ты не тот, которого знают за подвижническую жизнь, которому приписывают воздержанность!

Он сказал:

– Да, но свет лица твоего истощил тело мое. Итак, поправь меня словом, которым ты выпрямила бы мою кривизну. И вот я стою здесь, прибегая к твоей помощи.

Она сказала:

– О лицемер, обманщик! Уходи от меня порицаемым, пристыженным.

И ушел он от нее, а сердце его пылало страстью. И стала Джемила обдумывать хитрость, чтобы получить принадлежащее ей. И пошла она к царю, чтобы ему донести об обиде, ей нанесенной. Но она не получила доступа к нему. И пошла она к хаджибу и пожаловалась ему. И понравилась она ему сильно. И сказал он:

– Право, у твоего лица такой взгляд, который я считаю выше этого, и подобная тебе не должна вести тяжбу. И не хочешь ли ты получить вдвое больше твоих денег под покровом тайны и за дружбу?

Она сказала:

– Горе свободной женщине, которая склоняется к подозрительному делу.

И пошла она к полицеймейстеру и донесла ему о нанесенной ей обиде. И понравилась она ему, и он сказал:

– Твой иск против подвижника будет признан только на основании показаний двух приведенных свидетелей. Но я куплю твой иск, если ты исполнишь мое желание.

Тогда она от него пошла к кадию и пожаловалась ему. И овладела она его сердцем, и кадий едва не сошел с ума от восхищения ею и сказал:

– О, прохлада глаз! Поистине от подобных ей нельзя воздержаться. Не согласна ли ты дружить со мною и быть обеспеченной на всю жизнь?

И ушла она и провела ночь, обдумывая, как бы ей добыть то, что ей следует. И послала она невольницу к плотнику, и он сделал ей сундук с тремя дверцами; все три – отдельные. Потом она послала невольницу к хаджибу, чтобы он пришел к ней рано утром, и к полицеймейстеру, чтобы он пришел к ней утром несколько позже, и к кадию, чтобы он пришел к ней в полдень. И пришел к ней хаджиб, и она вышла к нему и начала беседовать с ним, и не успела она кончить беседу свою, как ей сказала невольница:

– Полицеймейстер у дверей.

Тогда она сказала хаджибу:

– Нет в доме другого убежища, кроме этого сундука. Войди в какое ты хочешь отделение его.

И вошел хаджиб в одно отделение сундука, и она заперла его за ним на замок. И вошел полицеймейстер, и вышла к нему Джемила и начала с ним смеяться и любезничать. И очень скоро после этого сказала невольница:

– Кадий у дверей.

Тогда сказал полицеймейстер:

– Где мне спрятаться?

Она сказала:

– Нет убежища, кроме как в этом сундуке; в нем есть два отделения, и войди в какое хочешь из них.

И вошел он, и она заперла его за ним на замок. И когда вошел кадий, она сказала:

– Добро пожаловать, – и начала его приветствовать и с ним любезничать. И когда еще занята она была этим, сказала ей вдруг невольница:

– Подвижник у дверей.

Кадий сказал:

– Что ты придумаешь, чтобы его отправить?

Она сказала:

– Я не могу его отправить.

Он сказал:

– Что же делать?

Она сказала:

– Я тебя спрячу в этот сундук и буду с отшельником препираться. И будь ты мне свидетелем всего, что услышишь, и рассуди нас с ним по правде.

Он сказал:

– Да.

И влез он в третье отделение, и она заперла его за ним на замок.

И вошел подвижник, и она оказала ему:

– Привет посетителю греховному! Как могло тебе прийти в голову посетить нас?

Он сказал:

– От страсти лицезреть тебя и от жажды приближения к тебе.

Она сказала:

– А про деньги ты что скажешь? Призови Бога в свидетели, что ты их вернешь, и тогда я буду к твоим услугам.

Он сказал:

– О Боже, я призываю Тебя в свидетели того, что у меня есть тысяча динаров, отданных мне на хранение ее мужем.

Когда она это услышала, то позвала свою невольницу и вышла поспешно ко дворцу царя и донесла ему о нанесенной ей обиде. И послал царь за хаджибом, полицеймейстером и кадием, но никого из них не мог найти.

Тогда царь сам принял ее и опросил о ее доказательстве. И она сказала:

– В мою пользу свидетельствует сундук, находящийся у меня.

И засмеялся царь и сказал:

– Это, возможно, по причине твоей красоты.

И послал он повозку, и был положен на нее сундук и привезен (и поставлен) перед царем. И встала она и ударила рукою своею по сундуку и сказала:

– Я даю клятву перед Богом: или ты заговоришь согласно с истиной и засвидетельствуешь то, что ты слышал, или же я сожгу тебя в огне.

И вот раздались три голоса изнутри сундука, которые засвидетельствовали, что подвижник признал, что у него есть тысяча динаров, принадлежащих Джемиле. И был царь поражен этим, и Джемила сказала: