Третье место. Кафе, кофейни, книжные магазины, бары, салоны красоты и другие места «тусовок» как фундамент сообщества

Однако регулярное посещение третьего места дает намного больше, чем просто убежище и снятие стресса. В компании третьего места можно рассчитывать на нечто большее, чем приют от дождя жизненной скуки или передышка на обочине во время забега за успехом. Настоящие блага третьего места не зависят от того, затравлен ли человек жизнью, страдает ли он от стресса или хочет отключиться на время от деятельности, приносящей ему доход. Тема побега ошибочна не по существу, а по сделанному акценту: она слишком сильно заостряет внимание на внешних по отношению к третьему месту условиях и слишком мало – на практиках и отношениях, которые можно позволить себе в третьем месте и нигде больше.

Хотя описания третьего места как пещеры, куда можно сбежать от дома и работы, являются неадекватными, в них есть смысл: они приглашают к сравнению. Тема побега заставляет сравнивать миры забегаловки на углу и семейной квартиры в соседнем доме, утренний кофе в своем бунгало и в компании завсегдатаев в местной кондитерской. Этот контраст разителен, и мы будем заострять на нем внимание. Смысл существования третьего места состоит в его отличии от других мест протекания повседневной жизни, и наилучшим образом он может быть понят в сравнении с ними. Цель исследования этих различий – не в том, чтобы представить дом, магазин или офис в невыгодном свете и таким образом превознести общественные места встреч. Но если временами я и изменяю объективности, то утешаю себя тем, что общественное мнение в Америке и груз наших мифов и предрассудков всегда мешали нам отдать должное третьим местам и тому виду общности, которая столь важна для нашей свободы и удовлетворения.

На нейтральной территории

У человека может быть много друзей самого разного толка, и он может общаться со многими из них каждый день только в том случае, если они не оказываются слишком сильно втянутыми в жизнь друг друга. Друзей может быть много, и с ними можно часто встречаться, только если они могут легко составлять компанию и потом разбегаться по своим делам. Этот в общем-то очевидный факт социальной жизни часто скрывается за кажущимся противоречием, которое с ним связано: нам необходима достаточная степень иммунитета от тех, чья компания нам больше всего нравится. Или, как выразился социолог Ричард Сеннет, «это модель поведения, которая защищает людей друг от друга и все же позволяет им получать удовольствие от общения»[40].

В книге, показывающей, как вернуть жизнь в американские города, Джейн Джекобс подчеркивает противоречивость, свойственную многим дружеским отношениям, и вытекающую из этого потребность создать для них нейтральное место. По ее наблюдению, города полны людей, контакты с которыми значимы, полезны, приносят удовольствие, но «слишком тесного сближения с ними вы не хотите. И они не хотят слишком тесного сближения с вами»[41]. Она продолжает рассуждение: если дружба и другие неформальные знакомства заводятся только с теми людьми, что подходят для личной жизни, город делается бесполезным. Можно добавить, что таким образом сводится на нет и социальная жизнь индивида.

Чтобы город и его окрестности могли предложить богатые и разнообразные возможности общения, что и является их главным соблазном и потенциалом, должна существовать нейтральная территория, на которой люди могут собираться. Должны быть места, куда индивиды могут приходить и откуда они могут уходить по своему желанию; где никто не обязан играть роль хозяина и где все чувствуют себя уютно и как дома. Если по соседству нет нейтральной территории, общение вне дома беднеет. Многие, а возможно, и большинство соседей никогда не встретятся, не говоря уже о том, чтобы завязать отношения, поскольку для этого нет места. Там, где нейтральная территория доступна, она позволяет развиваться намного более неформальным и близким отношениям, чем в чьем-либо частном доме.

Социальные реформаторы – как правило, а уж планировщики – почти всегда пренебрегают важностью нейтральной территории и теми видами отношений, взаимодействий и занятий, которые на ней происходят. Реформаторам никогда не нравилось видеть людей, тусующихся на углу улицы, у магазинных прилавков, на крылечке, у баров, магазинов со сладостями или в других публичных зонах. Они считают праздношатание досадным явлением и предполагают, что, если бы у людей были лучшие частные территории, они бы не тратили время зря в публичных местах. Это то же самое, отмечает Джекобс, что утверждать, будто мужчины не появлялись бы в ресторанах, будь у них жены, которые готовили бы дома[42]. Ресторанный стол и кофейный прилавок сводят людей вместе в близкой и личной манере общения – людей, которые не могут так пообщаться в другой обстановке. Оба места (кофейня на углу и ресторан) публичны и нейтральны, и оба они важны для единства районов, городов, обществ.

Если бы мы ценили братство так же сильно, как независимость, а демократию – так же сильно, как свободу предпринимательства, то наши правила зонирования не насаждали бы социальной изоляции, которая преследует современные районы, а требовали бы устройства какого-то места для публичного общения через каждые один-два квартала. Когда-нибудь мы заново откроем для себя мудрость Джеймса Оглторпа, который спроектировал город Саванну таким образом, что горожане расселялись близко к местам общественных собраний. И результат такого планирования был настолько убедительным, что генерал Шерман, идя «маршем к морю» и разрушая все на своем пути, Саванну пощадил[43].

Третье место – это уравнитель

«Уравнители» («левеллеры») – так называли крайне левую партию, которая появилась во время Карла I и исчезла вскоре после прихода к власти Кромвеля. Целью партии был запрет всех различий в положении или чине, которые существовали среди людей. К середине XVII в. понятие стало применяться в Англии намного шире, указывая на все, «что уравнивает людей»[44]. Например, открывшиеся незадолго до этого кофейни – одно из проявлений беспрецедентной демократичности в английской среде – повсеместно называли левеллерами, как и людей, которые их посещали и наслаждались новым типом общения, ставшего возможным при разложении старого феодального порядка.

Первые кофейни, предшественницы знаменитых английских клубов, были вдохновляюще демократичными по составу и поведению их завсегдатаев. По свидетельству одного из наиболее красноречивых из них, «компания твоя [здесь] настолько же многоцветна, что и выбор напитков, ибо каждый здесь – Левеллер, его ранг и звание – он сам, без оглядки на степени или порядок, так что часто можно увидеть франтоватого Денди и воплощенную Справедливость, брюзжащего Ворчуна и степенного Гражданина, достойного Адвоката и странствующего Воришку, благочестивого Нонконформиста и лицемерного Шарлатана; смешанные вместе, они образуют Котел Дерзости»[45]. Достаточно неожиданно каждый стал членом новообретенной английской общности. Ее территорией была кофейня, которая предоставила в пользование нейтральную зону, в которой люди могли встречаться, невзирая на классы и звания, которые ранее их разделяли.

Место, которое является уравнителем, по своей природе объединяет людей. Оно доступно для разной публики и не устанавливает формальных критериев членства или исключения. Индивиды имеют склонность выбирать компаньонов, друзей и супругов из тех, кто к ним ближе всего по социальному положению. Однако третьи места служат для расширения этих контактов, тогда как формальные ассоциации имеют свойство сужать их и ограничивать. Третьи места противостоят тенденции к выборочному общению, будучи открытыми для всех и позволяя проявиться достоинствам людей независимо от статусных различий в данном обществе. В третьих местах важны обаяние и личностные качества человека безотносительно к его или ее успешности в жизни. В третьем месте люди могут найти удачную замену на вакансию в своем круге общения, приглашая туда тех, общение с кем вызывает у них искреннее удовольствие и восхищение и компенсирует наличие в нем тех, кто менее предпочтителен, однако по воле судьбы оказался коллегой, а то и членом семьи.

Более того, место, которое является уравнителем, также позволяет индивиду узнать своих коллег в других и более разнообразных качествах, чем это возможно на рабочем месте. Большая часть человеческих отношений оказывается связанной с какой-то объективной целью. Эта цель «предписывает им роли», как говорят социологи, и хотя роли, которые мы исполняем, обеспечивают нас долгосрочными матрицами человеческого взаимодействия, они же имеют тенденцию подчинять личность и изначально присущее человеку удовольствие совместного пребывания с другими какой-либо внешней причине. Противоположность этому – то, что Георг Зиммель называет «чистой социальностью»[46], – ситуация, когда люди собираются вместе, не имея абсолютно никакой другой причины, кроме как ощутить «удовольствие, легкость и жизнерадостность» от личного участия в чем-то вне контекста цели, долга или роли[47]. Зиммель утверждал, что эта уникальная ситуация дает максимально возможный демократический опыт, который может быть у людей, и позволяет им в большей степени быть собой, поскольку в таких ситуациях приветствуется, чтобы все сбрасывали свою социальную униформу и знаки отличия и открывали больше ту часть себя, которая скрывается за ними.

Как только индивид открывает двери третьего места, с ним обязательно должна произойти метаморфоза. Мирские статусные притязания должны быть «оставлены у входа», чтобы все находящиеся внутри были равны. Подчинение внешнего статуса, или уравнивание, которое превращает в равных владельца грузовика и его водителя, вознаграждается тем, что индивида принимают на более гуманных и менее изменчивых основаниях. Уравнивание – это радость и облегчение для обладателей низших и высших статусов во внешнем мире. Те, кто снаружи вызывает уважение и обращает на себя внимание одним весом своего положения, обнаруживают в третьем месте, что они востребованы, им раскрывают объятья, их принимают и их обществом наслаждаются там, где привычный статус ценится мало. Их принимают такими, какие они есть, на основаниях, не подчиняющихся превратностям политической и экономической жизни.

Подобным образом и те, кто невысоко стоит на социальной лестнице достижений или популярности, наслаждаются компанией; их принимают, заключают в объятия, и им радуются, несмотря на их провалы в карьере или на рынке. Индивид – не только то, на что указывает его или ее статус, и получить признание этого факта, разделяемое лицами вне узкого семейного круга, – действительно радость и облегчение. Это лучшее из всех болеутоляющих для смягчения раздражения от материальных лишений. Даже бедность жалит не так сильно, когда сообщества могут предложить обстановку и возможность для обездоленных быть принятыми как равные. Чистая социальность подпитывает и тех, кто более, и тех, кто менее успешен, и, во всяком случае, является комфортной для обеих групп. В отличие от соблюдения статусов в семье и царистского менталитета тех, кто контролирует корпорации, третье место признает и внедряет ценность «нисходящего» общения в приподнятой манере.

Мирской статус – это не единственное, что человек не должен привносить в общение в третьем месте. Личные проблемы и переживания также должны быть отставлены в сторону. Просто поскольку в такой обстановке окружающие выказывают отсутствие интереса к личным тревогам и страхам индивида, он сам может, по крайней мере на время, забыть о них, ссылаясь на благословенную ситуацию неуместности. Характер и настрой третьего места оптимистичны; оно поднимает дух. Цель встреч там – наслаждаться компанией других людей и получать наслаждение от новизны их характеров, а не погрязать в жалости по поводу их неудач.

Трансформации при переходе от мира светских забот в волшебство третьего места нередко отчетливо видны в человеке. Всего несколько часов может пройти между моментом, когда человек приплелся домой – нахмуренный, усталый, согбенный, – и его появлением с широкой улыбкой и гордой осанкой в любимом клубе или таверне. Ричард Уэст проследовал за одним из «красивых людей» Нью-Йорка от его лимузина на улице, вверх по лестнице и внутрь ресторана «21», наблюдая, как «к тому времени, как Марвин прошел через открытые двери и встал в лобби, его черты смягчились. Нахмуренность прошла, распирающая его важность “сдулась” и была оставлена за порогом. Он чувствовал, как с ним происходит былое чудесное превращение»[48].

В полных трагизма воспоминаниях Майкла Дели о молодом Питере Макпартленде («идеальном» сыне «идеальной» семьи), которого обвинили в убийстве отца, упоминается место – возможно, единственное место, в котором Макпартленд когда-либо находил облегчение от постоянной борьбы и соперничества, наполнявших его жизнь. По вечерам в понедельник он ходил с другом «к Руди» – в таверну для рабочего класса, – чтобы посмотреть «Футбол в понедельник вечером». «Это был Йель[49], ввалившийся в бар рабочего класса, – как сказал его друг. – Казалось, он наконец получал хоть какую-то свободу. Он считал, что это лучшее место в мире»[50]. Обычный побег от забот можно найти во многих формах, и сам по себе он не объясняет подобных превращений.

Беседа – основная деятельность

Нейтральная территория обеспечивает место, а уравнивание создает условия для основополагающей и постоянной деятельности третьих мест в разных уголках мира. Этой деятельностью является беседа. Ничто не определяет третье место более явно, чем хороший разговор – оживленный, сверкающий остроумием, яркий и увлекательный. Радость общения в третьих местах может поначалу проявляться улыбками и подмигиваниями, пожатием рук и похлопыванием по спине, но она сохраняется и поддерживается с помощью приносящего удовольствие и увлекательного разговора.

Сравнение культур со всей очевидностью показывает, что популярность разговора в обществе тесно связана с популярностью третьих мест. В 1970-х гг. экономист Тибор Скитовски представил статистические данные, которые подтверждали то, что другие наблюдали в отдельно взятых культурах[51]. Уровень посещения пабов в Англии или посещения кафе во Франции высок и соответствует явно выраженному пристрастию к оживленной беседе. Американские туристы, отмечает Скитовски, «обычно поражены и часто морально шокированы намного более расслабленным и легкомысленным отношением к жизни практически всех иностранцев, что выражается в огромном количестве пустых разговоров, в которые они вступают на променадах и парковых скамейках, в кафе, булочных, в лобби, дверных проемах и везде, где только могут собраться люди». И в пабах, и в кафе, продолжает Скитовски, «основным занятием большинства людей, очевидно, является общение, а не поглощение напитков».

Американские писатели часто не скрывают зависти к тем обществам, где разговор ценится выше, чем у нас [американцев], и обычно они признают связь между деятельностью и окружением. Эмерсон в своем сочинении о «Застольной беседе» обсуждал важность больших городов в репрезентации власти и гения нации[52]. Он описывал Париж, который доминировал так долго и в такой степени, что повлиял на всю Европу. После перечисления многих сфер жизни, в которых этот город стал «общественным центром мира», автор приходит к выводу, что его «высшей заслугой является то, что это город разговоров и кафе».

В популярном эссе об «американском состоянии» Ричард Гудвин пригласил читателей сравнить час пик в наших крупнейших городах с окончанием рабочего дня в Италии эпохи Возрождения: «Сейчас во Флоренции, где воздух стал красным от летнего заката, колокольни начинают звать к вечерне и работа на этот день завершена, все собираются в своих пьяццо. Ступеньки Санта-Мария-дель-Фьоре кишат людьми всех рангов и классов: ремесленники, купцы, учителя, художники, инженеры, поэты, ученые. Тысяча умов, тысяча споров: живое смешение вопросов, проблем, последних новостей, шуток; неистощимая игра языка и мысли, живое любопытство, изменчивый нрав тысячи душ, которые расщепят каждый объект дискуссии на бесконечность смыслов и значений, – все это проявляется, а затем исчезает. И в этом – удовольствие флорентийской публики»[53].

В нашем обществе мнение о разговоре как деятельности обычно имеет две составляющие: мы не ценим его, и мы не отличаемся умением его вести. «Если у беседы нет ценности, – жаловался Вордсворт, – хорошую, оживленную беседу часто с презрением отвергают как говорение ради говорения»[54]. Что касается наших умений, Тибор Скитовски отмечал, что наши первые шаги к практике дружеского разговора «вялые… и [что] нам не удалось развить местные заведения и условия для пустой болтовни. Нам не хватает материала, из которого сделаны разговоры»[55]. В нашей низкой оценке пустых разговоров совершенно правильно отражается качество большей части того, что мы слышим: это глупо, банально, эгоцентрично и не отягощено рефлексией.

Если разговор – не просто главная привлекательная черта, а сама суть третьего места, то там он должен проходить лучше, чем в других местах; действительно, так и есть. Посетители третьих мест поддерживают искусство разговора, в то время как оно приходит в упадок в широких слоях общества. И доказательств подобному утверждению множество.

Для начала можно отметить удивительное соблюдение правил разговора [в третьем месте] на фоне их нарушения практически во всех других местах. Многие поклонники искусства разговора излагали его простые правила. Генри Седжвик сформулировал их предельно четко[56]. Вот основные из них. 1) Храните молчание определенное время (и лучше больше, чем меньше). 2) Будьте внимательны, когда говорят другие. 3) Говорите, что думаете, но будьте осторожны, чтобы не обидеть чувства других. 4) Избегайте тем, которые не представляют общего интереса. 5) Говорите мало или ничего о себе лично, но говорите о других собравшихся. 6) Избегайте говорить поучениями. 7) Говорите максимально тихо, но так, чтобы другие могли услышать.

Эти правила, как можно будет увидеть, соответствуют демократическому порядку, или уравниванию, которое преобладает в третьих местах. Кажется, что там все говорят точно отведенное им количество времени и что от каждого ожидают участия. Чистая социальность в той же мере имеет свою каноническую форму, что и любой другой вид общения, и данный стиль разговора является воплощением этой формы. В отличие от корпоративного пространства, где статус диктует, кто, когда и как много имеет право говорить и кто, когда и насколько может подшучивать и над кем, третье место, используя описанную манеру общения, в равной мере вовлекает всех собравшихся. Даже острословы должны воздержаться от доминирования в разговоре, поскольку все собрались для того, чтобы самим порассуждать и послушать.

Подчеркивая большую важность стиля, чем словаря, разговор в третьем месте также вносит вклад в процесс уравнивания. В ходе исследования общения в клубах английского рабочего класса Брайан Джексон был поражен красноречием простых рабочих, когда они говорили в привычном и комфортном для себя окружении[57].Он с удивлением слушал, как рабочие говорят с «чувством и толком» шекспировских актеров. Я наблюдал схожий артистизм среди фермеров и других рабочих людей в сообществах Среднего Запада, которые могли строфу за строфой драматически декламировать поэзию, сводить выступления местных выскочек к существу предложений или убедительно и красноречиво высказываться против укрупнения школ.

В Санта-Барбаре есть таверна под названием «Кафедра английского», хозяина которой выгнали с кафедры английского языка местного университета по причинам, которыми августейший орган так и не счел нужным поделиться. Большую часть своей взрослой жизни хозяин таверны провел, слушая разговоры. Он слушал на семинарах, лекциях, в офисах и коридорах различных отделений изучения английского языка. Но таверна, как он обнаружил, была лучше: она была живой. «Послушайте этих людей, – говорит он о посетителях. – Вы когда-нибудь прислушивались к разговорам в подобных местах? …И каждый из них заинтересован в том, о чем говорится. Вот здесь – настоящая исследовательская работа»[58]. В момент откровенности бывший президент профессиональной ассоциации представителей одной из социальных наук рассказал аудитории, что, по его опыту, большинство кафедр на самом деле «лишают своих студентов остроумия». Владелец «Кафедры английского» сделал то же открытие. В противоположность этому третьи места являются настоящей гимназией[59] для остроумия.

Преобладающее значение разговоров для третьего места также очевидно обнаруживается в том вреде, который может ему принести зануда. Те, кто имеет презрительную репутацию зануды, заслужили ее не дома и не на рабочем месте непосредственно, но почти всегда – в местах и при случаях, предназначенных для общения. Там, где люди ожидают от разговора большего, они соответствующим образом дают отпор тем, кто злоупотребляет разговором, «убивая» тему неуместными замечаниями или занимая больше положенного времени на высказывание. Характерно, что зануды говорят громче остальных, замещая остроумие и содержательность громкостью речи и многословием. Их неумение добиться желаемого эффекта лишь усиливает их требования к вниманию со стороны группы. Разговор – это оживленная игра, а зануда, неспособный «забить гол», но и не желающий передать пас другому, «держит мяч».

Зануды – бич общения и проклятие для членов клубов. Относительно их Джон Тимбс, плодовитый летописец английской клубной жизни, однажды привел совет бывалого и мудрого члена клуба: «Прежде всего, клуб должен быть большим. У всякого клуба должны быть свои зануды, но в большом клубе вы можете от них отделаться»[60].Иметь в клубе одного или больше зануд в качестве «официальных членов» – незавидная перспектива, которая, однако, предполагает дополнительное преимущество инклюзивных[61] и неформальных мест перед формальным и эксклюзивным клубом. Сбежать от зануд в первом случае намного проще.

Лучшее качество разговора в третьем месте также объясняется его темпераментом. Он более энергичный, чем в других местах, менее замкнутый и с большей охотой поддерживается участниками. В сравнении с речью в других местах разговор в третьем месте более драматичен, чаще сопровождается смехом и упражнениями в остроумии. Характер речи имеет эффект воспарения над материальным миром, который Эмерсон однажды проиллюистрировал случаем с пассажирами двух дилижансов, следующих в Париж. У одной группы не получилось завязать разговор, тогда как другая быстро в него погрузилась. «Первые по прибытии рассказывали всей компании о печальных происшествиях, ужасной грозе, опасностях, страхе и темноте. Вторые слушали эти подробности с удивлением: буря, грязь, опасность? Они ничего не знали об этом; они забыли землю, они дышали воздухом горних сфер»[62]. Разговор в третьем месте, как правило, поглощает вас. Осознание окружающих условий и времени среди его живого потока часто пропадает.

Что бы ни прерывало живого потока разговора – будь это зануда, толпа варваров – студентов колледжа, механические или электронные устройства, – все они разрушают третье место. Чаще всего таким препятствием для разговора является шум, который считается музыкой, хотя необходимо понимать, что, когда хочется насладиться разговором, даже Моцарт становится шумом, если громкость слишком большая. Особенно в Америке многие публичные заведения сотрясаются от музыки, проигрываемой на такой громкости, что получить удовольствие от разговора просто невозможно. Почему управляющие предпочитают заглушить нормальный разговор двадцатью децибелами, не всегда очевидно. Может быть, это сделано для того, чтобы создать иллюзию жизни среди вялого и разрозненного собрания, или чтобы привлечь конкретную группу клиентов, или потому, что менеджмент узнал, что люди пьют больше и быстрее, когда слышат громкий шум, или просто потому, что управляющему так больше нравится. В любом случае потенциал третьего места можно свести на нет поворотом регулятора громкости, ибо любое подавление разговора заставит тех, кто им наслаждается, искать другое место.

Как есть силы и виды деятельности, мешающие разговору, есть и те, что ему способствуют и помогают. Третьи места часто включают в себя такие виды деятельности и могут даже возникать вокруг них. Если говорить точнее, разговор – это игра, которая хорошо встраивается в другие игры в соответствии с тем, каким образом в них играют. Например, в клубах, где я наблюдаю, как играют в джин-рамми[63], редкая карта играется без комментария и еще реже – сдается без какого-либо ужасного упрека, обращенного к сдающему. Игра и разговор движутся в оживленной манере: беседа подталкивает карточную игру, а карточная игра бесконечно провоцирует беседу. Наблюдения Джексона в клубах английского рабочего класса подтверждают это. «Значительное количество времени, – отмечает он, – отдается играм. Криббедж и домино означают бесконечный разговор и попутную оценку личностей. Зрители никогда не сидят тихо, и каждая стадия игры вызывает комментарии, в основном – о характеристиках игроков, а не самой игры; об их лукавстве, медлительности, быстроте, подлости, а также аллюзии на ставшие легендарными случаи из истории клуба»[64].