Слепые отражения

– Почему оно в черном? – нарушил тишину Вадим после получасового молчания.

Трасса в майских промозглых сумерках. За окном косой дождь. Зеркало в руках. Подкатила необъяснимая тоска, загудев в груди беспокойством, и Вадим поежился.

– Так нужно, – не отрываясь от дороги, бросил отец.

– Исчерпывающий ответ, – хмыкнул Вадим, задрав голову и уткнувшись взглядом в потолок. – Не знаю, зачем спросил.

– После узнаешь, Вадим, – заявил отец, одной фразой подведя черту под всеми другими возможными вопросами сына.

– После чего? – не отставал Вадим и, удобнее перехватив зеркало, прислонил его к себе. – После – это когда именно и как его измерить и понять? После – есть нечто или ничего, как таковое? Как определить, что после уже настало? И самое главное, пап, где «до»?

– Время придет, и сам во всем разберешься, сын, – круто повернув направо и мгновенно влетев на путепровод, уточнил отец.

– Когда оно придет, пап, время это? – насмешливо протянул Вадим, покосившись на отца. – Оно уже вышло? В пути или еще нет? Не сбилось ли? Может, выйти и встретить его и…

– Хватит! – оборвал отец и так опасно обогнал на впечатляющей скорости бензовоз, что Вадиму не по себе стало.

Строго. Грубо. Не смешно.

Хватит, так хватит. Зеркала-то важнее сына будут, бесспорно… И вот ведь что самое странное: многие из них в кабинете Вереса-старшего вообще ничего не отражали. Находки эти вызывали у Вадима робость и отвращение. Когда смотрел в них и ничего не видел, к горлу подкатывала дурнота. Ему все время казалось, что неспроста они не отражали. Возможно, знали некую страшную тайну, но скрывали ее в глубине слепоты. Глупо, наверное, и смешно, но Вадим сторонился подобных экспонатов и не смотрелся в них. Не боялся, нет, – скорее остерегался.

Громоздкий сувенир неприятно давил углами в ладони. Черный бархат вселял все большую тревогу, но и любопытство не уступало. Потому Вадим чуть оттянул ткань на подарке, который держал в руках, и увидел незрячее зеркало. Брезгливо скривившись, он двумя пальцами прикрыл стекляшку, как и было.

– Фу, гадость, какая, – кисло протянул он, сморщив нос. – Не люблю их.

– Не гадость – презент. Оно не для тебя, Вадим. Это для Фрея. Тебе рано такое, – отмахнулся отец. И тут же, улыбнувшись, бережно похлопал по поверхности стекла ладонью. – Редчайший экземпляр. Полгода за ним гонялся.

Ну и кто он после подобных выходок, если не сумасшедший?.. С зеркалами вон как ласково, с родным человеком черство. Вадим тяжело вздохнул.

– Догнал? – шутливо поинтересовался он, стараясь больше не выводить отца из себя.

– Догнал, перегнал, поймал и себе забрал, – точно попал в несерьезный настрой сына отец. – Не нравится – не смотри.

Вадим не смотрел. Он не понимал одного, почему вершиной собственной зеркальной коллекции папа назначил три странных осколка, которые были целиком завернуты в черную ткань, и занимали в его кабинете особое место. На рабочем столе между монитором компьютера и принтером стояла стеклянная рука на подставке и держала эти осколки. Они проходили навылет сквозь прозрачную ладонь и маячили у самого стола траурными пиками. Трогать их запрещалось, чему Вадим был несказанно рад. И хотя ответа на вопрос, почему их упаковали в черное и зачем воткнули сквозь руку, он так и не получил, для него эта неоднозначная композиция из поломанных зеркал в скорбных нарядах, вынужденных быть слепыми не по своей воле, была сходством с самим собой. Его вот так же отец жаждал направить в безвольное будущее. Завернуть в проверенную обертку, как и сам, и воткнуть удобнее и глубже, где и сам – на службу в полицию. Чтоб наверняка не вывернуться и не выбраться мальчишке из-под папкиного влияния. Только Вадим бунтовал – он ведь не статичное зеркало. Его в бесцветное завтра так просто не упакуешь, в руках не удержишь. Он личность, пусть пока еще и не окрепшая, но упрямая и стойкая. И потому, как мог, он сопротивлялся и отказывался писать жизнь по клише родителей.

Сегодня Вадим чуть отпустил себя и внезапно рассмеялся:

– Представляю лицо директора нашей школы – Павла Петровича, когда ты ему вот этот нелепый презент вручишь.

Отец-начальник, кажется, поддался на легкомысленность сына и ненадолго отступил ситуацию, позволив себе чуть улыбнуться и даже подмигнуть:

– Фрей будет доволен.

– Или исключит меня из школы тут же, – по-прежнему подтрунивал Вадим. – И выгонит нас обоих.

– Не исключит, – отрезал отец. А потом выразительно прищурился и заявил: – Работаем на опережение, Вадим Андреевич. Используем стратегию «Хитрый ход».

– Что это? – простонал Вадим и мгновенно пожалел о своем любопытстве, предчувствуя скучные подробности.

– «Хитрый ход» – спецоперация по поимке преступника на живца, – подался в разъяснения отец.

Секунда, и он демонстративно вывернул к сыну запястье правой руки, на котором на серебряной цепочке висела флешка. На таких носителях Верес-старший хранил важную для себя и работы информацию, закреплял выводы, отрабатывал ошибки, отмечал победы. Черную флешку прикрывал сверху металлический жетон в тон цепочки. Вместе они синхронно болтались на руке отца и иногда напоминали о себе звяканьем. На жетоне отчеканено: «Андрей Верес». Ну, без этого вообще никуда! Как это папа, и о себе не напомнит, кто он есть. Тут любому из его круга без объяснений было понятно, с кем имеют дело. Он умел себя презентовать без лишних слов. Знал, что, когда и кому именно предъявлять. А Вадима самолюбие отца раздражало.

– Это, когда вы, спецы, подставляете ничего не подозревающего бедолагу, чтобы поймать преступника, – съязвил Вадим. – И поймаете, естественно. И будете поощрены. Только цена вашего триумфа – жизнь подставленного.

– Это, когда мы, спецы, с помощью грамотно разработанной, продуманной и утвержденной спецоперации спасаем жизнь тому бедолаге, который сам соглашается подставиться, – разъяснил отец, расширяя знания сына о собственной необходимости на службе. – Мы прикрываем и отбиваем, если требуется. И поймаем, ты прав. Это многолетний опыт, навыки, умение, сын. Это «Хитрый ход».

– Хитрый здесь ты, папа, – уколол Вадим, не принимая порядки властного родителя.

– Все сказал?! – неожиданно резко бросил отец, смерив сына невероятно холодным взглядом. Сам же за него и согласился: – Все. Разговор окончен.

Громкие слова непокорного мальчишки тут же сжались в сопение, а тонкое общение отца с сыном снова не выдержало давления обоих и оборвалось. Ложная мягкость предка отступила. Могло и полыхнуть. Вадим в ответ ни слова не произнес и больше на папу не смотрел. Обещал ведь маме не ссориться с ним? Обещал. Отвернулся к окну.

Вот только Верес-старший молчать больше не собирался. Загорелось в нем обычное нудное планирование будущего для преемника. И он завел знакомую песню об образовании. Вот Вадим в одиннадцатом. Через десять минут экзамены и выпускной. Еще немного – институт. Первый курс, потом второй…

К стеклу с улицы прилипали капли дождя. Машину потряхивало, а капли кривило и утягивало вниз. Главу же семьи Верес несло дальше и дальше. Уже дошли до званий, которые Вадим непременно получит, если больше, чем чуть-чуть, постарается и напряжется.

Внезапно мимо проскочила грузовая фура с надписью «Спелые решения» и крупными тремя красными яблоками на забрызганном грязью боку. Следом еще одна, копия первой. Вадим оживился. Разве может рефрижератор везти яблоки? Мороженные, если только. Позади плелся третий грузовик. Парень наблюдал за ним в зеркало заднего вида. Почему-то не очень спешил третий «Спелый» со своими насквозь промерзшими фруктами за коллегами. Нелепо как-то все это было. Он улыбнулся сам себе.

– Смешно тебе, Вадим? – хмыкнул отец. – Со мной не поделишься? Вместе посмеемся.

– Пап, а что такое «Спелые решения»? – протянул Вадим, протирая ладонью запотевшее стекло пассажирской двери.

И тут грузовик с прицепом, который ехал вслед за ними, резко занесло и развернуло поперек трассы. Вадим не сразу понял, что это не умелый маневр водителя с яблоками за спиной, а потеря управления. Завертело «Спелого», что еще минуту назад безмолвно тащился позади – теперь он настойчиво сигналил.

Запоздало Вадим понял, что наблюдает происходящее не в боковое зеркало, а в слепую стекляшку в руках, с которой черная ткань сползла, и оно отражало настолько яркую и четкую картинку, что холодок меж лопаток пробежал: разве такое возможно?..

Впереди резко застопорилась вторая яблочная фура, со скрежетом снеся легковушку перед собой. В висках застучала кровь, и Вадим испуганно глянул на отца, а тот ударил по тормозам. Резанул ухо мерзкий лязг. Машину дернуло. Ремень безопасности откинул Вадима назад и прилепил к сиденью. Успел папа вовремя остановиться. Успел… Переглянулись с отцом. Вадим прикрыл глаза, расслабленно выдохнул, непроизвольно крепко обнял облезлое зеркало и прижал к себе. И его окатило ужасом: ведь неуправляемый грузовик по-прежнему позади них!

– Папа, он за нами! – закричал Вадим. – Он…

В ту же секунду оглушающий грохот оборвал его голос, стихийный бросок вперед вышиб из него воздух, скрип разорвал ушные перепонки, удар в голову отключил сознание. И взамен обещанному пару минут назад безоблачному будущему пришли яблоки.

Яблоки… Яблоки… Почему яблоки?..

Холодный дождь захлестывал в салон и бил по щекам Стеклянное крошево, бывшее недавно лобовым стеклом, развалилось на бардачке, прилипло к одежде и мерзко копошилось на лице. Ремень безопасности вдавливал пришедшего в себя Вадима в сиденье так сильно, что теперь душил и ломал грудь. Не в силах повернуть голову, он наощупь искал кнопку, чтобы отстегнуться, а пальцы не слушались и соскальзывали. При этом другой рукой он как мог прижимал к себе слепое зеркало. Отец просил подержать, и Вадим подержит, сколько сможет. Правда, он ног не чувствовал, словно их и не было. Не понимал, что с ним, почему дышать так тяжело, что мешает выбраться на улицу. С каждой секундой видел все хуже, будто краски вокруг медленно выкачивали в неизвестность, а взамен внутрь автомобиля, где они с отцом сидели, вливали непроглядную черноту, глубже и глубже вдавливая Вадима в удушье. И где папа…

– Папа… – прохрипел он, уже почти не управляя собой. – Папа…

Но никто не ответил. Зато прямо перед собой он вдруг так четко увидел заляпанные грязью красные яблоки, что вмиг вспомнил все случившееся и дернул головой к отцу, но тотчас снова лишился чувств.

Когда же Вадим вновь очнулся, то не сразу разобрался в происходящем: все как в тумане было, во сне, не с ним, а с другим человеком. Он лежал в машине скорой помощи. Хоть и слегка размыто, видел, а вот пошевелиться не мог совсем. Еще боль в ногах была такой нестерпимой, что он, не переставая, неконтролируемо стонал. Врачи непонятно что говорили ему, спрашивали о чем-то, спорили между собой, куда-то везли. Трясло сильно. Потом была темнота, из которой так неожиданно проявился белый потолок и бегущие по кругу слепящие лампы, что Вадим то и дело зажмуривался, пытаясь справиться с подкатывающей дурнотой. И дурнота отступилась, сменившись приступом лихорадочного бреда, когда он метался из стороны в сторону, теряя те немногие силы, что еще у него оставались.

– Папа… где же папа?.. – твердил он в горячке. – Вместе же были…

Никто не откликался, а сам он то и дело терялся в странных сумерках, где снова и снова виделись осколки зеркал на стенах незнакомого разоренного подвала. Так много мерещилось ему этих странных стекляшек – запачканных, неухоженных и настолько старых, что Вадим в них даже не отражался. Когда же он, находясь в очередном глубоком беспамятстве, только попытался покинуть зеркальный склеп, незрячие осколки словно ожили, со звоном повалились на пол и секунду спустя сгрудились у двери, настолько угрожающе ощетинясь вверх каждый личным заточенным острием, что Вадим, измотанный и слепотой, и враждебностью этих стекол, вскипел:

– Чего вы все от меня хотите?! Я не понимаю! Давайте, покажите мне уже хоть что-то! Или выпустите! Слышите, отпустите меня!

Именно тогда Вадима и в самом деле отпустили. То есть он так подумал, когда услышал собственный сиплый крик и пришел в себя. Голос его тотчас оборвался. Перед ним оказалась стена, выкрашенная до потолка в голубой цвет. Он лежал на невероятно жестком матрасе, провалившись затылком в неудобную подушку. Оказался укутан в одеяло, но почему-то под ним изрядно продрог. Грудь ему зачем-то сдавили до того туго, что дышалось неестественно тяжело. Еще раскалывалась голова. Не переставая ныло левое плечо, подергивая судорогами лопатку. А пальцы рук настолько сильно сжались в кулаки и заиндевели, что не разгибались.

Он, без сомнения, находился в двухместной больничной палате. Может, ему, конечно, все это только казалось, но рядом с его постелью стоял не кто иной как директор школы, в которой Вадим учился – Павел Петрович Фрей. Ну конечно, ведь это именно ему нужно было подарить зеркало.

– Где же?.. Зеркало, где это зеркало?.. – дрожащей правой рукой Вадим впервые попытался сам себя ощупать, правда сил ему ожидаемо не хватило и вышла жалкая возня. – Я же обещал… И где… папа…

– Выжил… Выжил… – чудился ему словно глубоко простуженный сиплый голос мамы.

Теплые ладони осторожно повернули его голову на бок, и наружу из него вырвался болезненный, не стон даже, выдох, и он увидел именно маму. Лицо ее осунулось, опустели серо-голубые глаза, подрагивали губы и подбородок. Мысли его, которые до этого момента с немалым трудом плелись и путались, теперь помчались без оглядки, нагоняя друг друга и скорбно утверждая: «Исправить необратимое невозможно». Вадим же не верил им, гнал прочь и все силился спросить, что происходит – не выходило.

– Мама… – наконец просипел он.

Мама в ответ разрыдалась и спряталась носом в трясущейся ладони. Другой она бережно гладила его по волосам, по лицу, по плечу. Она то и дело истерично всхлипывала, и соленые капли катились градом по щекам. Жутко так и горько. Страшнее ни до, ни после он ничего не слышал и не видел.

– С возвращением, Вадим, – уронил Фрей, и в самом деле стоявший у изголовья его кровати, и чуть подернул губами в подобии улыбки. Вышло тяжко и тошно.

– Что… что со мной? – совсем растерялся Вадим. – Где я?..

– Ты выжил, сынок, – прошептала мама, а ее руки осторожно перебрались ему на лоб.

– Папа где?..

– Ты выжил… Выжил… – не переставая плакать, повторяла мама, словно не слышала его вопроса. – Ты выжил, Вадим.

Выжил только Вадим.

Глава 3. Кто-то собирает осколки

– Верес! – встряхнул его за плечи Артем и неумело выдернул не только из отражений, но и из горьких воспоминаний. – Что с тобой? Где ты?

В ногах противно закололо, и Вадим вздрогнул. Он поперхнулся глотком воздуха и закашлялся. Потом попытался снова раздышаться, но не смог. Сидя на коленях, он скорчился, ткнулся лбом в мокрый бетон и обхватил шею руками, жадно хватая ртом воздух, а секунду спустя плюхнулся на живот. Ему не было больно, нет, он не мог перевести дыхание.

Рядом жался к стене осколок старого зеркала. Это все оно – поломанное стекло. Мстило людям за предательство, и сегодня отыгрывалось на Вадиме, стремясь, в наказание навсегда запереть его в отражении. Ему же выйти пора было. Потому он завалился на бок, протянул к стекляшке руку и из последних сил требовательно прохрипел:

– Отпусти!

Секунда, и он вдохнул, но сильнее закашлялся. Потом перевернулся на спину и уставился в грузное небо. Воздух был холодный и колкий, бетон жесткий и кривой. Отпустили его отражения, и на том спасибо. Полежал так еще минут пять, сосредоточился: над ним нависал ошарашенный Артем. Он стоял вполоборота и придерживал рукой Алису, чтобы она не подходила близко. Вадим осторожно приподнялся на локтях, после резко сел и принялся рывками отряхивать перепачканную куртку. Радовало, что интуиция еще с утра настояла на черной. Ведь Вадим собирался выгулять новую желтую. Вот бы он знатно вывозился, а так даже и не все пятна заметны.

– Боитесь меня? – выговорил он друзьям, бросив затею привести в порядок рукава куртки, больше всего пострадавшие при выходе из отражения.

– Вовсе нет, – заявила Алиса, бесстрашно выглянув из-за плеча брата, и попыталась обойти его, но тот ее не пустил.

– Это, что с тобой такое было, Верес? – обеспокоенно протянул Артем.

– Поговорили мы, – прыснул Вадим, медленно встал и отряхнул теперь еще и джинсы, продолжая глубоко дышать.

– С кем? – непонимающе уставился на него Артем, то и дело оглядываясь на сестру.

– Вот с ним, Артем. – Вадим сердито бросил рукой в сторону осколка у стены. – Ты сам как думаешь, с кем?

– Верес, я… – неуверенно начал Артем.

– Что, я? Что, Темыч? – хоть и терпеливо, но совсем не дружелюбно говорил Вадим. Он вроде и старался держать себя в руках и не грубить друзьям, но выходило плохо. – Что непонятного? С отражениями я говорил, ясно теперь? Или и дальше не догонять будем? Зачем вы с сестрой меня позвали? Вы же знали кто я? Так или не так?

– Успокойся, Вадим, – вступилась за брата Алиса, наконец отодвинув его на второй план, заправляя при этом растрепавшиеся пепельно-русые волосы под капюшон куртки. – Мы просто испугались.

– Я заметил, Алис, – пробурчал он, пристально глядя на нее. – Меня.

– Мы не тебя испугались, Вадим, а за тебя, – поправила она. И внезапно приблизившись, назидательно ткнула кулаком ему в грудь. Что его не просто не мало удивило, а озадачило. – Это совсем другое.

– Спасибо за беспокойство, – тотчас взяв себя в руки, отозвался он, при этом изобразив подобие натянутой улыбки. – «Другое» того не стоило.

– А что с тобой такое случилось? – вернулся в разговор Артем, раздраженно пнув ногой пакет с мятыми жестяными банками, через который он чуть не упал, когда сестра дерзновенно выпихнула его из беседы. – Припадки? Или паралич?

– Это плата, Темыч, – пояснил наконец Вадим.

Чего возмущался на Артема с Алисой, он и сам не знал. Не они же его держали в отражении и не отпускали назад – в обыденность. Он шмыгнул носом и резко потер лоб. Потом расшвырял и без того непослушные волосы, тут же медленно пригладил их.

– За беседу по душам отражения требуют платить, – нарочито спокойно продолжил он, а самого изнутри колотило раздражением. – Собой платить. Я заплатил.

– А если они тебя убьют, отражения эти? – пожал плечами Артем, стянув-таки свою нелепую шапку с ушами с пепельно-русой макушки, как и у сестры, на затылок. – Возьмут, и расправятся с тобой за вторжение в них. Возможно же такое?

– Не исключено, – с досадой выдохнул Вадим и обернулся к одинокому зеркалу, которое, как и прежде, пялилось на хмурые тучи.

– И нестрашно тебе? – заволновалась Алиса, потирая озябшие ладони и перебегая взглядом с брата на друга и на то зеркало у стены. – Вдруг в следующий раз не отпустят?

– Не нагнетай, Алис, – отрезал Вадим. – Без вас разберусь, если что не так пойдет. Сам.

– Может, не стоит больше так… – предложил Артем.

– А ты, Темыч, думал каково это с отражениями говорить? – перебил его Вадим, разведя руки в стороны. – Легко и просто? С беззаботной улыбкой вошел в чужое прошлое, побродил там, посмотрел, увидел, чего хотел и вернулся в реальность в едином свободном порыве? Не так все. Я сквозь отражения прохожу, а они в ответ меня наизнанку выворачивают. Такие дела.

Он терял терпение, и крепиться, чтоб не выплеснуть на ребят несдержанность, становилось все сложнее. Потому он замолчал недолго. И только после намного спокойнее добавил:

– Может, отражениям тоже больно, как и мне, кто ж знает. Только они позволяют мне и входить, и выходить. Показывают, что прошу. И подсказывают, когда находят того, о ком я спрашиваю. Стоит, Темыч, оно того стоит, поверь.

Все смолкли. Артем надуто сопел, подпирая спиной недожаренных на вертеле не то дьяволят, не то козлов на стене позади себя. Алиса, горделиво вздернув подбородок, рассматривала речные виды, совсем не борясь с ветром и не пряча локоны под капюшон. Вадиму и единого взгляда ее зеленых глаз больше не досталось. Обиделась, наверное.

– Что там про Кирилла, – на долгом выдохе протянул Артем, – здесь он или…

– Нет, не здесь, – прервал его Вадим. – Нужно в город.

Задел он Артема с Алисой, сам понимал. И хотя они знали, что Верес-младший умеет говорить с отражениями, но тому, как именно происходят такие беседы, свидетелями ни разу не были. Растерялись, похоже, брат с сестрой, когда увидели, что он сознание потерял, испугались, когда трясти стало. Вадим ведь не удосужился до нового сеанса общения с отражениями, рассказать друзьям, что и как именно с ним произойдет, бездействовать им или бросаться на помощь. Бывает, он стоит и не шевелится пару минут, словно под гипнозом: глаза раскрыты, зрачки расширены, почти не дышит. Иногда кровь из носа хлещет, что не остановить. Или он, как слепой, идет на ощупь и не отзывается на оклики. А когда Вадим выходит из отражений, почти всегда с ним случаются такие болезненные судороги, что не отличишь от эпилептического приступа.

Со стороны, наверное, это жутко и неприязненно выглядит, ему же изнутри иногда бывает еще страшнее, когда отражения не отпускают. Сегодня как раз и произошло у него весьма сложное погружение в чужое прошлое с полной потерей себя среди живых. Не успел Вадим обсудить с ребятами возможные подробности собственного входа в отражения и выхода их них, увлекся поиском ответов, отключился, забыл обо всех и обо всем. После возмущался на Артема с Алисой за их непонятливость и неспособность проникнуться его чувствами и болью, когда зеркало долго не отпускает. Он был слишком уж холоден с ними, не отрицал, но и оправдываться не собирался. Кивнул в сторону моста и пояснил:

– Нам в город. Я покажу, что мне показали, и где показали. Оттуда и начнем.

Нужно было торопиться, и Вадим первым шагнул на полуразрушенные ступени лестницы изнанки набережной, поднялся чуть вверх, обернулся и протянул руку Алисе, которая шуршала позади. Она на удивление не отказалась и ухватилась за его ладонь, хотя ее поджатые губы однозначно давали понять – он не прощен за свой чересчур резкий тон при общении с ней. Когда же она шагнула вверх, то оступилась, пошатнулась назад и тут же и его за собой дернула. Он сильней потащил ее на себя, притянул близко, чтоб уж наверняка не свалилась в реку, и осторожно приобнял за талию.

– Ну, ты даешь, Верес! – хмыкнул Артем, резво обогнав неуклюжую пару. Дурацкая шапка его совсем свалилась с головы, при этом еще туже затянув узел у подбородка, и теперь болталась за плечами, как запасной вязанный парашют.

– Я помогаю Алисе подняться по этому подобию лестницы, – неприступно отозвался Вадим, стараясь сохранить невозмутимое лицо и сдержаться от смешка. – И только.

– Это понятно, – не успокаивался Артем, поглядывая на руки друга на талии сестры. – Я так и подумал.

– Идемте уже, – отмахнулся от него Вадим.

***

Полчаса пути по угрюмому городу, который с самого утра мок от ноябрьской измороси, и ребята оказались на месте. Вот и перекресток, который недавно показало обиженное зеркало. Впереди серела пустынная улица: высились старые пятиэтажные дома, теснились друг к другу магазины с яркими вывесками. И почти не было людей.

Вадим с опаской осмотрелся, нет ли поблизости грузовика с яблоками на капоте. Потыкал на всякий случай носком кроссовка разметку на асфальте – нет, он не лип к ней, и это хоть немного успокаивало. Потом оглянулся на удивленных друзей, но вдаваться в подробности не стал. А дальше они вместе прошли пешеходный переход и сразу наткнулись на окна.

Окна. Их оказалось здесь до того много, и они настолько разнились, что в первое мгновение Вадим потерялся в раздумьях о том, в каком из них найдется самое качественное отражение. Одни из них были легкодоступными у самой земли: заляпанные грязью по верхушки рам, со сколами и трещинами, безликие и одинокие. Другие – важными, с чистыми стеклами, белоснежной отделкой, стильными шторами или модными расцветками жалюзи внутри. Устало вздохнув, Вадим все никак не мог решиться, к какому окну обратиться, и наконец понуро глянул на собственное отражение почему-то именно в гордом. Стряхнув с макушки мелкие капли дождя, он оглянулся на друзей. Втроем остались они посреди улицы, что лениво тонула в мокрых сумерках. И даже остановка общественного транспорта оказалась безлюдна.

Но уединение грозило вот-вот завершиться – вдалеке показалась пассажирская маршрутка. Вадим кинулся к ближайшему окну-недотроге. Если оно видело, о чем он спросит – покажет, плату возьмет и выпустит. Не видело, промолчит бесплатно. У него с отражениями общение устроено так: почти всегда взаимопонимание без причинения вреда и увечий друг другу. Просчеты случались, конечно, иногда, но мелкие и не губительные для обеих сторон. Промахи он списывал на собственную неопытность: неумелое, порой, обращение с отражениями. Поражениями надолго не разочаровывался, разрешал сам себе иногда ошибаться. Минусы изредка допускались, но сегодня отрицательные происшествия зашкаливали и придавливали безысходностью.