Читать книгу Сумерки Бога, или Кухонные астронавты (Константин Образцов) онлайн бесплатно на Bookz (3-ая страница книги)
bannerbanner
Сумерки Бога, или Кухонные астронавты
Сумерки Бога, или Кухонные астронавты
Оценить:
Сумерки Бога, или Кухонные астронавты

4

Полная версия:

Сумерки Бога, или Кухонные астронавты

Как правило, доступ у него есть ко всему.

Любой корабельный автопилот является эманацией единого общепланетного ICU, управляющего социальной инженерией и всеми обеспечивающими системами Земли и колоний; его еще называют Старик или просто Дедуля – наверное, потому, что он, подобно старейшинам прошлого, дает советы, которые формально необязательны к исполнению, но которым тем не менее все всегда следуют. Так как технологии алгоритмов искусственного разума унифицированы, то любые другие ICU, хоть для космических кораблей, хоть для Центра управления пищевыми поясами, хоть для НИИ Общественных наук, являются по сути единосущными и нераздельными со Стариком.

Считалось, что ICU не обладает сознанием и уж тем более личностью, пусть даже его рабочий интерфейс предполагает свободное использование естественного языка. Однако было замечено, что, хоть в нюансах, но скорость операций и качество прогнозной аналитики и рекомендаций отдельных ICU изменяется в зависимости от того, кто с ними работает, так, словно у каждой машины могут быть личные симпатии и предпочтения. Это казалось совершенно невероятным, но наши люди были свободны от предрассудков, в том числе, от страха показаться смешными или переступить черту между разумным и иррациональным, а потому взяли за правило прикреплять к конкретному ICU отдельного кибернетиста, который оставался в контакте со своей машиной до тех пор, пока не решал сменить род занятий. Обычно это были десятилетия, часто – вся жизнь. С момента первых межзвездных полетов кибернетисты завели традицию давать своим ICU имена – это прижилось; иногда имена выбирали люди, а порой по каким-то причинам их рекомендовал сам Старик.

ICU «Эволюции» он дал имя Лаплас.

Но я отвлекся: прости, только сегодня рассказывал Егору про свои годы на Космофлоте – и вот, сейчас уже глубокая ночь, а мне не сдержать потока воспоминаний…

Итак, мы подали конкурсные заявки и на три месяца разъехались восвояси. Давно было принято правило: день в космосе – день на Земле, и абсолютное большинство астронавтов имели еще какое-то дело, ибо совершенно невозможно бить баклуши по нескольку недель или месяцев кряду. Зойка, как я уже упоминал, всерьез занималась подводной археологией, а еще спортом: была чемпионкой Черноморского края по плаванию на открытой воде. Эшли работала вожатой в детском лагере; наверное, туда ее привело нереализованное стремление к материнству, с которым, увы, не задалось. А я…представь себе, забыл, что делал, когда бывал на Земле. Помню, что писал что-то, но что?.. В памяти только всплывает слово «архив», да и то, не уверен. Может, газета?.. Нет, тоже не то. Зато помню, как катался в гости то в лагерь Эшли на Великих Озерах, то на побережье Крыма, где за сокровищами и артефактами древности ныряла Зойка, и как мы собирались втроем или в Вегасе, или в Одессе, или у меня в Ленинграде.

Через три месяца мы ушли в новый рейс, а когда вернулись, нас ожидало уведомление о том, что нами пройден заочный отбор и впереди ждет основной этап испытаний.

– Я же говорила! – радовалась Эшли.

Мы все тогда очень радовались.

Всего в следующий тур прошли 22 экипажа и еще 160 звездолетчиков по индивидуальным заявкам: пилоты, штурманы, инженеры, врачи. Для кибернетистов и для исследователей предполагался другой формат конкурса.

Четыре месяца продолжались очные тесты. Мы успешно и с хорошим запасом по баллам сдали специальность; на физподготовке в командном зачете благодаря Зойке вообще вошли в первую тройку, уступив только экипажам, в которых были чемпион мира по академической гребле и олимпийский рекордсмен по триатлону. Больше всего мы волновались перед психологическими испытаниями: во-первых, потому что это основной блок тестирования – среди миллиардов лет пустоты перед лицом неведомого и непредсказуемого профессиональные навыки и физическая выносливость – которые, к тому же, у всех участников конкурса были примерно на одном уровне, – будут не так важны, как качества личности; во-вторых, потому что к психологическому тестированию нельзя подготовиться. Неделю мы отвечали на вопросы анкет и интервьюеров, с нами по несколько часов разговаривали улыбчивые люди с внимательными глазами, мы прошли все мыслимые тесты «человек-человек» и «человек-машина», а в конце еще сутки провели в камерах сенсорной депривации с датчиками на запястьях и голове.

Почти месяц ученые НИИ Человека и ведущие эксперты Центра Подготовки Космофлота обрабатывали итоги конкурсных испытаний; почти полчаса их выводы изучал Старик, и он же выдал итоговые рекомендации – принятые, как обычно, без замечаний.

В финал прошли три лётных экипажа: наша тройка, четверо ребят из Второй Межгалактической, которые летали одним составом почти пятнадцать лет, и еще четыре человека с индивидуальными заявками, объединенные в одну команду по итогам тестирования. Двадцать один исследователь, семи из которых предстояло стать научной группой экспедиции, врачи и кибернетисты были распределены между экипажами астронавтов в соответствии с результатами психологических тестов. Предстоял последний этап.

В начале мая 2021 года мы опять прилетели в Академию Дальнего Космоса. Пробудившаяся природа широко распахивалась навстречу блестящему солнцу и синему небу, в прозрачном воздухе были растворены запахи вешней воды, душистые ароматы первых цветов, жизни, молодости и надежды. Кроны дубов вдоль аллеи подернулись легкой зеленой дымкой распускающейся листвы; на белом мраморе статуй искрились прозрачные капли.

Мы вновь оказались там, где почти год назад заполняли анкеты участников конкурсного отбора. Теперь посередине огромного зала под прозрачным куполом сидели, ожидая нас, девять незнакомых нам человек: семеро исследователей и два члена лётного экипажа – те, кто, как и мы, прошел в финал. Две другие команды, как нам было известно, тоже собрались в тот день в Академии: одна – в библиотеке, другая – в обсерватории. Нам предстояло познакомиться друг с другом, а потом, по итогам знакомства, каждый должен был отдельно и лично передать организаторам свои предложения: кого оставить в группе, а кого лучше бы исключить.

Ты помнишь тот день, Нина?..

В газетных статьях по традиции перечисление экипажа начиналось с научной команды:

«…. В состав экипажа «Эволюции» вошли:

Лидер-исследователь, астрофизик Ли Вэй,

Космолог Сато Акико,

Космолог Сато Юкико,

Физик поля Махтаб Фархади,

Физик времени Айзек Рубин,

Физик энергий Генрих Айхендорф,

Антрополог Нина Когуа…»

В суете и неловкости первых минут знакомства я удивился тогда: антрополог? В экспедиции к краю Вселенной? А ты засмеялась, ответив: да, взяли, чтобы двенадцатая каюта не пустовала!

Ты была похожа на девушку с иллюстрации в книжке «Мцыри», что я читал еще школьником. Ты мне сразу очень понравилась.

Зойка закрутила веселым вихрем, организовала всех, чтобы расставить тесным кружком стулья; Эшли тут же принялась искать и нашла общих знакомых: Айхендорф ходил три года назад к V404 Лебедя в экипаже со штурманом, за которого Эшли едва не вышла замуж на первом курсе, Айзек был знаком с нашим преподавателем по энергии слабых взаимодействий, а сестры-близняшки Сато, оказывается, лет двадцать назад были в одном летнем шахматном лагере с ее двоюродным братом. Я подумал тогда, что двенадцать миллиардов людей расселились по меньшей мере на десятке планет, а мир по-прежнему остается тесен.

Помню, как мы наконец расселись, и я предложил, чтобы каждый еще раз представился и немного рассказал о себе; помню, что Махтаб дольше всех оставалась застенчивой – это потом оказалось, что она хохотушка не хуже Зойки, а еще что почему-то попросила называть себя не Махтаб, а Лили; помню, как Али сказал о себе просто «я врач», развел руками и улыбнулся смущенно и белозубо; как Юкико представилась за двоих, а Акико, как всегда, промолчала; как следом за ними очень тихий, невысокий темноволосый парень представился: «Ой», и все стали переспрашивать, а он назвал полное имя, и спрашивать больше не стали:

«…Штурман Эшли Хатчинсон-Грант,

Бортинженер Зоя Черновыл,

Кибернетист Ойуун Уобулаахан,

Врач Али Шейх Махмуд,

Лидер-пилот…»

Лидеров экипажа всегда указывают последними.

Мы провели тогда вместе четыре часа; лучи солнца уже не падали сверху, а широкими золотыми полосами лежали на блестящем полу от одной прозрачной стены до другой, и мы решили быстро написать, что от нас требуется, а потом полететь куда-нибудь вместе, чтобы продолжить знакомство. Помню, как Лили прикрывала свой листочек ладошкой, а Акико и Юкико сдали один ответ на двоих. Потом мы набились в два глайдера и полетели в Москву; помню, как Айхендорф ночью читал Зойке стихи Гейне на очаровательно старом немецком, а Лили тут же переводила и повторяла их на фарси; как спорили, у кого сложнее родной язык, и победил Ойуун, потому что на саха-тыла говорили только Акико и Юкико, чем удивили нас всех, а более всего самого Ойууна. В итоге мы встретили раннее утро в Москве, сидя на набережной у Васильевского спуска и глядя, как восходящее солнце золотит устремленный в прозрачное небо шпиль высотки на Котельнической.

А около полудня нам сообщили, что мы стали экипажем первого в истории звездолета-«миллиардника», исследовательского крейсера класса А-бис «Эволюция». Наша группа была единственной, где ни один из двенадцати не предлагал заменить никого из будущего экипажа.

Началась подготовка к полету.

В основе своей «Эволюция» была типовым исследовательским крейсером, предназначенным для экспедиций в сверхдальний космос. Серьезные модификации относились главным образом к инженерно-энергетическому контуру и, конечно, конфигурации SQR-двигателя, так что на подготовительном этапе больше всего поработать пришлось Зойке. Основательно занят был и Ойуун, который, по обыкновению всех кибернетистов, немедленно свил себе подобие гнезда на рабочем посту рядом с серверами ICU, и сутками там просиживал: знакомился с Лапласом, разговаривал с ним, даже пел ему что-то протяжное и мелодичное, и отлаживал его взаимодействие с операционными модулями «Эволюции». Уединение его нарушала лишь Эшли, чтобы вместе консолидировать навигационный блок с вычислительным центром ICU. К тому же, как оказалось, Ойуун вообще никогда раньше не летал в космос, ни в дальний, ни в ближний, за исключением школьных экскурсий на Луну и на Марс, так что ему пришлось отдельно осваивать базовый курс управления основными системами корабля – навыки, совершенно необходимые для всех без исключения членов экипажа, чтобы в случае критической ситуации каждый мог подменить хоть пилота, хоть штурмана, хоть инженера в той мере, которая позволит выжить и вернуться домой. Кроме него этот курс проходила только ты, Нина, потому что тоже никогда раньше не была в космосе.

Так ты сказала тогда. Я это помню.

У всех остальных наших исследователей был приличный опыт дальних космических экспедиций и отличная подготовка в части технических знаний. Вспоминая последующие события, я думаю, что было бы лучше, чтобы такая подготовка у некоторых хромала на обе ноги или отсутствовала вовсе.

Потом «Эволюция» отправилась в стартовую зону, а мы на два месяца поселились в Академгородке, изучая теоретическую часть программы того невероятного путешествия, что нам предстояло.

Пришла осень. Октябрь позолотил дубы на аллее; оранжево-красные листья липли к влажному белому мрамору, похожие на рваные раны.

В далеком 1993 году, отправляясь на «Пионере» в неизвестность межзвездных пространств, 22 отважных первопроходца перед отлетом с Земли на прощание посетили родные села и города – все вместе, родину каждого. Их можно было понять: они уходили на десятилетия, которые на Земле должны были обернуться веками. По сути, астронавты той Первой межзвездной навсегда покидали знакомый им мир. К счастью, дерзновенный полет человеческой мысли изменил сценарий, казалось бы, неизбежно предначертанный суровой судьбой, и они вернулись обратно всего через шесть лет – первыми покорителями единственной планеты нашей ближайшей соседки-звезды.

Но обычай остался. С тех пор перед каждым особенно значимым или рискованным рейсом весь экипаж посещает родные места; и вот, 1 октября 2021 года мы отправились в свое последнее путешествие по нашей Земле.

Первой точкой на прощальном маршруте был Лас-Вегас, родной город Эшли. Мы прилетели туда за полночь; с высоты в десять тысяч метров он сверкал мириадами ярких огней, словно на черный бархат пустыни кто-то опрокинул жаровню, полную раскаленных углей и бриллиантов. Несмотря на глубокую ночь, нас с нетерпением ждали, и организованный радушными жителями Вегаса парад в нашу честь завершился лишь с первыми лучами рассвета. Мы побывали во Дворце Славы Первых Космонавтов, в знаменитом Музее Передовой Науки, в «Ойкумене» – исполинском планетарии, где круглые сутки показывали в виде объемной карты всю исследованную человечеством область Вселенной с ее галактиками, квазарами и пульсарами, черными дырами, туманностями, звездами и планетами, и, конечно, в грандиозных павильонах Выставки Достижений Всемирного Хозяйства, а днем стали свидетелями трогательного прощания Эшли со своими родителями и шестью братьями, оставшимися ждать ее на ранчо неподалеку от города.

Мы побывали на родине Акико и Юкико, в очаровательном Нагасаки, с его террасами, сбегающими к берегу моря, и множеством древних святилищ – тихом городе, не знавшем ужасов войн и пламени катастроф. На вечно цветущем, влажном и жарком Хайнане Ли Вэй угощал нас окрошкой на кокосовом молоке, жареным мороженым и каким-то невероятным пороховым чаем. После субтропиков его родного Санья октябрьский Верхневилюйск показался по-особенному морозным – один только Ойуун улыбался и, кажется, наслаждался ледяным крепким холодом родных мест; но меня, никогда не бывавшего здесь раньше, поразил не мороз, а величественные постройки этого всемирно известного наукограда, что подобно сказочным башням и шпилям вздымались среди равнин тундры на сотни километров по обе стороны от полноводной реки Вилюй.

В Зугдиди к дому твоих родителей пришел не только весь город, но, кажется, и люди из десятков окрестных сел – ты помнишь, Нина? Я честно старался удержать в памяти имена всех родственников, друзей и соседей, но все же сдался на второй сотне; нас задарили подарками и цветами, а Эшли получила с десяток предложений немедленно выйти замуж. Генрих, Зойка и Лили выучились танцевать лезгинку и неутомимо кружились в кругу восхищенной публики; Акико и Юкико обыграли в нарды твоего двоюродного дядю Самсона, которого никто не мог обыграть последние тридцать пять лет. Что же до меня, то я – да и Айзек, и Али, и Ли Вэй, и особенно Ойуун, к которому какой-то трогательной, едва ли не материнской заботой прониклась, кажется, твоя тетя – после изобильного угощения едва встали из-за стола, когда наступило время отправиться дальше.

В Пальмире мы познакомились с родными Лили и сфотографировались все вместе рядом с живописной Триумфальной аркой; в Акко гуляли среди бастионов, стен и подземных ходов; в Могадишо, городе, известном удивительным гостеприимством местных жителей, папа и мама Али, фермеры в трех поколениях, знакомили нас с потрясающими достижениями местных аграриев, кропотливым и самоотверженным трудом которых в этих ранее бесплодных и пустынных краях созидался изобильный и плодородный участок Великого пищевого пояса Земли.

Помню, как показывал вам Ленинград.

Мы были молоды; мы были жителями Земли, больше того – всех планет, где люди создавали новые колонии и города; нет – еще больше: мы были астронавтами, бродягами космоса, первопроходцами бесконечных просторов Вселенной! На Земле мы легко переезжали с континента на континент, уходя в рейс – оставляли за кормой родную планету и не оборачивались, устремленные вдаль и вперед. Мы были вечными странниками, полными жажды новых открытий, нам не была свойственна ностальгия, привязанная к родному месту чувством грусти или щемящей тоски.

Но Ленинград – это город, который невозможно покинуть.

Ты знаешь, я родился здесь и прожил всю жизнь. Обе жизни.

Можно годами не выходить на Дворцовую, не видеть огней на Ростральных, не смотреть на Петропавловскую крепость, проезжая через Троицкий мост, и не бродить закоулками Петроградской, но стоит лишь только уехать надолго, как начинаешь тосковать по всему этому, и тем сильнее, чем дольше разлука, и чем острее осознание того, что скоро вернуться не сможешь. Я водил вас по знакомым и любимым с детства местам: острова, Литейный, Пески, Коломна; я останавливался, и практически на любом перекрестке мог рассказать сразу несколько разных историй – не про архитекторов, дома или памятники, а своих, личных и важных. Сейчас, когда тоска одиночества порой становится невыносимой, а свет – особенно тусклым, когда кажется, что моя квартира – пузырь в паутине, и я останусь в нем вечность, безвылазно и безысходно, я выхожу из дома, еду в автобусе или метро, чтобы снова пройти по знакомым местам – но больше не узнаю их. Все так же – и совершенно иначе; не только витрины и вывески – но и небо, и краски, и дома, и лица, и выражение лиц, словно встретил старого друга, а он глядит на тебя, не узнавая, да и ты с трудом различаешь знакомые когда-то черты сквозь что-то холодное и чужое. Я как будто живу на могиле близкого человека; я в родном городе, потерянном для меня навсегда. Кажется, что он совсем рядом, загляни за угол, протяни руку, зажмурься покрепче, тряхни головой – но нет… Не откликается, не отвечает, как если бы я оказался с обратной стороны киноэкрана, на котором крутят черно-белые фильмы, или за зеркальным стеклом, или в призрачном городе мертвых, откуда нет возвращения…

Прости, Нина, что-то я расклеился к ночи. На часах сейчас 2.24. Наверное, пора спать – если смогу уснуть. Продолжу утром.

Прямо сейчас за дверью на лестнице опять завыл чертов лифт.

…Последней была Одесса. Едва ранним утром ступили мы на Овидиопольскую дорогу, в дальнем конце которой, среди деревьев старого парка, стоял дом родителей Зойки, как к нам побежала навстречу взволнованная, радостная ребятня, выкрикивая с восторгом:

– Тетя Зоя приехала! Тетя Зоя! Тетя Зоя!

До отлета с Земли оставалось чуть меньше суток.

Мы провели этот день в уютнейшем старом доме со скрипучими полами и мезонином, с садом, где в укромном его уголке потемневшую от времени резную беседку увивал виноград, и где каждому нашлось место, чтобы провести эти часы так, как ему было нужно: наедине с собой, или в веселой компании во дворе – там Зойка, любимица всех окрестных детей, без устали возилась с ними до самого вечера. А когда зашло солнце и краткие южные сумерки стали ночью, мы отправились к морю.

Шум волн в темноте был размерен и тих, как дыхание спящего человека. Я лежал на песке, глядя в распахнутую надо мной бескрайнюю черную бездну, в которой вращались, подобные исполинским алмазным колесам, холодные россыпи звезд. Позади меня слышались голоса, тихий смех, то звенела, то снова смолкала раздобытая у Зойки дома гитара. Я почувствовал чьи-то легкие шаги по песку, а потом кто-то лег рядом со мной, голова к голове.

Это была ты, Нина.

– Айхендорф гитару мучает, – сообщила ты. – Хочет непременно исполнить какой-то жестокий романс.

Я улыбнулся и промолчал.

– О чем думаешь?

– О звездах. Где мы были, а где не бывали еще.

– И как?

– Да почти нигде не были, если в масштабах Вселенной. В одной только нашей Галактике больше трехсот миллиардов звездных систем. А сколько еще там, куда мы уже дотянулись: в Магеллановом облаке, в Большом псе, в Секстанте, в Фениксе, в Андромеде!

– И что же, непременно надо везде побывать? – тихо спросила ты.

– Обязательно! А как же иначе?

Айхендорф все-таки справился с гитарой; струны зазвенели мелодично и стройно, и он запел:

Я не знаю, зачем и кому это нужно,Кто послал их на смерть не дрожащей рукойТолько так бесполезно, так зло и ненужноОпустили их в вечный покой…

– Как ты думаешь, что нас там ждет?..

Я усмехнулся.

– Зойка сказала, что мы прилетим к краю Вселенной, а там на кромке уже сидят ребята из Третьей Межгалактической эскадры и нас поджидают, свесив ноги. Ну, как с Первой Межзвездной получилось.

Ты засмеялась тихонько, а потом все же спросила:

– Ну, а серьезно?

– Не знаю. Но что бы ни ждало, мы не отступим.

– Я обратила внимание, что в анкете при подаче заявок не было вопроса, почему вы хотите лететь, – сказала ты, помолчав.

– Предполагается, что ответ очевиден.

– Но так ли это, если подумать?..

Осторожные зрители молча кутались в шубы,И какая-то женщина с искаженным лицомЦеловала покойника в посиневшие губыИ швырнула в священника обручальным кольцом…

– Та боже мой, Генрих, ну что ты за мировую скорбь развел тут! – воскликнула Зойка. – Хватит меланхолии уже, айда купаться!

– Как купаться! Я и так почти окоченел! Мороз!

– Али, ты спроси у Ойууна за мороз! Ой, сколько сейчас градусов в Верхневилюйске, примерно?

– Примерно минус пятнадцать.

– А здесь плюс пятнадцать и вода такая же! Теплынь!

– Как летом у нас в Ленинграде, – отозвался я.

– Ну вот, и кэп говорит!..

– Я точно пойду!

– И я!

– Уговорила, но, если что, на себе к берегу потащишь!

– Да потащу я и тебя, и кого надо, не волнуйся!

– Ребята, все идем! Когда еще искупаемся снова!

– Пойдешь? – спросила ты у меня.

Я покачал головой.

– Нет, я еще полежу.

Обнаженная Зойка – длинноногая, высокая, сильная – с разбега влетела в тихий прибой, взбила брызги, нырнула и вновь встала на ноги, взмахом рук отбросив назад с плеч и груди намокшие черные кудри:

– Ну! Давайте же! Что стоим?!

Бледный и жилистый Айхендорф, завопив, бросился следом, высоко поднимая колени; за ним, скидывая на ходу одежду, с криком и хохотом устремились Эшли, и Лили, и Ойуун; почти невидимой тенью скользнул в волны Али и вынырнул, отфыркиваясь, блестящий, как черный кит; взявшись за руки, вошли в воду тоненькие алебастровые фигурки Акико и Юкико, и остановились, боясь ступить дальше; но тут ты, скинув платье, вбежала в море, нагнулась, окатила их брызгами, и через секунду вы трое, смеясь, уже плыли следом за остальными, все дальше, в темную даль, и звезды дрожали, как слезы, отражаясь в ряби на черной воде.

На берегу остался лишь я, да Ли Вэй, что неподвижной безмолвной фигурой, скрестив ноги, сидел у кромки прибоя, да Айзек – он поднял гитару, и в наступившей тиши вновь зазвенели негромкие струны:

И никто не додумался просто встать на колениИ сказать этим мальчикам, что в бездарной стране,Даже светлые подвиги – это просто ступени,Уводящие в пропасти к недоступной весне…

4.

– Все, началось, Москву травят уже, – сообщил сосед Александр. – Ядовитый туман вторые сутки висит, народ задыхается. Вроде как, распылили формальдегид и диоксид серы. А скажут потом, что все от коронавируса померли.

Гулко хлопают форточками тоскливые сквозняки. Лифт настороженно молчит, будто прислушиваясь. За окнами серая хмарь. На стекле дрожат крупные капли, словно слезы, высеченные ударом плетей, свитых из ледяного дождя и мокрого снега. Пришел ноябрь – тревожный и неуютный, принес смутное беспокойство, наследие наших аграрных предков; ноябрь следует встречать в теплом доме, с полными закромами и надёжными замками на крепких дверях.

– В Питере тоже скоро начнут, – продолжал Александр, зловеще щурясь сквозь облако синеватого табачного дыма. – На госзакупках уже разместили заявку на холодный туман для метро. Пустят туда, как крысам в нору – и все, поминай, как звали.

Я преглупо киваю и сочувственно соглашаюсь. Почему?

– Уезжать надо, – говорю я, пытаясь соответствовать, – куда-то в деревню. Пока не поздно.

Но Александр вдруг разозлился. С ним такое бывает.

– Куда уезжать?! – закричал он. – Да кто тебя пустит?!

Бросил окурок, плюнул, врезал кулаком в стену и, шагая через две ступени, поднялся к себе. Яростно хлопнула дверь.

Александр называет себя традиционалистом. Что это такое, он толком объяснить не умеет, а если спросить прямо, то начинает сердиться, говорить что-то про однополые браки, цифровизацию и ругать англосаксов. Складывается ощущение, что традиционализм его описывается исключительно через отрицание: нетривиальных половых предпочтений, информационных технологий, англицизмов, либерализма, устойчивого развития, глобального потепления, «зеленой» энергетики, экспериментального искусства – во всяком случае, я ни разу не слышал от него никаких положительных утверждений, касающихся образа будущего, кроме «не как у них» и «как у нас раньше», при этом представление об этом самом «раньше», в силу ограниченности исторических знаний, он имеет самое смутное. В общем, все это и вправду вполне соответствует характеристическим чертам типичной традиционной консервативной культуры, реагирующей агрессивно на все неизвестное или новое; но тем более странно, что именно самые яркие ее адепты так яростно выступили против принуждения к уколам и получению электронных кодов, вместо того, чтобы, как и полагается настоящим патриархальным консерваторам, не раскрывать рта и послушно делать, что скажет начальство.

bannerbanner