скачать книгу бесплатно
– Почему они умерли? – как-то спросил Валерик у Марии Николаевны.
Возле среднего окошка, на небольшом комоде бабушка устроила молитвенный уголок. Обычно никому не позволялось не то, что прикасаться к сакральному, но и просто подходить к комоду. Сейчас же бабушка подвела к нему Валеру, и перекрестившись сама, благословила внука:
– Молилась, наверное, мало. Сама хотела справиться… От самости это все.
Какое-то время Валера думал, что бабушка Маня актриса, так убедительно она вживалась в образ:
– Мадам Люлю, я вас люблю, шепчут ей страстно и знойно…
И он замирал, ожидая чудесного превращения бабушки в загадочную мадам Люлю, что звонко хохочет в шезлонге.
– Вот видишь, простой музыкант, а единственный, кто своим чарующим талантом привел в восторг неприступную деву.
Пела Мария Николаевна с легким польским акцентом, отчего выходило: «Когда ж поквонники уходят, приходит юный музыкант», но речь лилась так мягко, что это лишь добавляло ей шарма.
– Бабушка, смотри! Мадам Каролина пошла мусор выбрасывать, – каждый раз кричал Валерка, завидев в окошке соседку с мусорным ведром. Баба Маня, понимая, чего от нее хотят, принималась искусно изображать мадам Каролину, интеллигентно и по-царски вышагивающую с мусором.
Бабушка умела подражать, умела отыскать в каждом человеке именно ту изюминку и особенность, которая отличала бы его от других. Потому каждый считал своим долгом попросить ее изобразить кого-нибудь из знакомых. Мария Николаевна нисколько не смущаясь, с удовольствием придумывала на ходу такие интересные сценки, что и в цирк ходить не нужно.
Если дело бывало к вечеру, когда Иван Фабианович возвращался с работы и во дворе мастерил что-то или восстанавливал редкие вещи по просьбам соседей: шкатулки, ларчики, резные этажерки, бабушка садилась у окна за темно-вишневое пианино и пела романсы. Их небольшая комната с тремя окнами в ряд располагалась на первом этаже, так что пела она и для мужа и для внука.
Дедушка Иван Фабианович всегда останавливался у окна, когда она пела. Иногда вспоминал Чехова:
– Вам скучно без вашего друга? Так надо послать за ним в поле!..
Бабушка смеялась:
– Так, я по-твоему, Марья Сергеевна?.. И чего же ты боишься: потерять или узнать, что не полюбила?
Дедушка отвечал стихами Майкова:
– Ах, люби меня без размышлений!
Часто сочинял и сам:
– Любовь мою душу затмила. В ней счастья нет и следа. Взойди мое светлое солнце. О, солнце труда!
Иван Фабианович в отличие от жены страстно верил в революцию. Создал в своей голове чистый, хрустальный образ жизни при социализме. И, несмотря на разницу взглядов, супруги пережили все. Разруху, потерю работы и даже смерть детей: Николеньки и Нюрочки. Он никогда не вмешивался, когда Мария Николаевна переиначивала историю или ругала большевиков. Понимал, что обида осела в сердце жены тяжелым камнем. Лишь утешал:
– Маняша, мы же хотели, как лучше.
Валеру удивляло, что дедушка не возражал и не спорил. Не пытался оставить последнее слово за собой. Даже когда бабушка Маня однажды упрекнула и назвала сволочью.
– Свовочь такая, – жаловалась она, – ты копейки тогда в дом не приносив! Я одна выхаживава детей. И бовьшевики все твои свовочи!
Валера смотрел на Ивана Фабиановича и пытался понять: нюня тот или нет?
Дедушка рисовал пейзажи и писал стихи, терпел буйный нрав бабушки, но при этом последнее слово всегда оставалось за ним. И не потому, что настаивал. Просто семья безоговорочно верила: если так сказал Иван Фабианович, значит это лучше всего.
Дедушка пользовался неизменным авторитетом и среди соседей. Они говорили: человек с чувством долга. Мастер на все руки. Да и работал дедушка директором Одессельмаша. Такую должность нюне ведь не доверят?
Валере нравилось, как дедушка красиво ухаживал за бабушкой: писал стихи, проявлял галантность и внимание. Нравилась и привычка записывать. Однажды он заглянул в блокнот дедушки: красивым каллиграфическим почерком выведенные стихотворения, списки важных дел, расходы. Заметив интерес внука, Иван Фабианович достал с полки новенький блокнот и вручил Валере. И тот, совсем как взрослый, начал вести дневник. Как дедушка отмечал понравившееся. Только не стихи, а песни. Переписал туда школьное расписание.
Ему хотелось не просто нравиться Ивану Фабиановичу, а стать, как он. Таким же степенным, педантичным.
Чтобы дедушка сказал: «Ты настоящий Ободзинский!» Тем более что у Валеры был соперник – двоюродный брат Витя, на пять лет его старше. Сын тети Маруси хорошо рисовал, и та хвалила:
– Ободзинским растешь!
Валера не знал, что тетя Маруся тяжело переживает уход Витиного отца – Сигизмунда. Он не вернулся к ним с Витей после войны. Остался жить с выходившей его после ранения медсестрой. Поэтому тетя Маруся старалась дать Вите образец для подражания, подчеркивала сходство с Иваном Фабиановичем.
Валера же задавался вопросами. А он Ободзинский? Иногда спрашивал об этом бабушку Домну, но та не совсем понимала внука:
– Ой, да ладно. В нашем роду профессоров не было. Мы простые, скромные люди.
Ответ не вполне устраивал. В его-то роду были! Дворяне, купцы, интеллигенция. А он? Он кто?
Валера любил бабушку Домну. Так, как может любить ребенок мать. Он думал, что если бы жил с ней, то мог стать скромным, трудолюбивым человеком, как она или дедушка Сучков. Однако жизнь на три дома словно раздвинула мир. Есть простой и понятный мир Домны, есть мир Ободзинских – мир, полный творческого куража, семейных традиций и правил, и есть мир родителей, о котором он еще понимал плохо, однако то, что мама часто потешалась над папой, вызвало в Валере желание быть таким мужчиной, над которым не станут смеяться. Найти себя среди этих миров казалось трудным делом.
Когда в гостях у четы Ободзинских собиралась все дети: Паша, Оля с мужем Виктором и дочками Женей и Таней, Володя с женой Женечкой и сыном Валерой и Маруся с сыном Витей, – Мария Николаевна устраивала концерты. Они пели, играли на пианино, танцевали.
– Мама, спой эту, – просил Володя.
Он страдальчески сводил брови и запевал первым:
– Ты ушва! На свидание к любовнику!
Выходило комично. Все улыбались, а бабушка подхватывала романс. В такие моменты Валере хотелось быть уверенным: он тоже Ободзинский!
Он вскакивал, порывисто шептал Марии Николаевне, что сыграть, и запевал. Причем обязательно что-то необычное, редкое, привлекающее внимание:
– Brasil, Brasil. Pra mim, pra mim. De-e-eixa, cantar de novo o trovado-o-or… – «Бразилия, Бразилия. Для меня, для меня снова поет трубадур», подражал он «королевскому голосу» тенора Франсиско Алвиса.
«Краски Бразилии» произвели впечатление. Ему хлопали, хвалили. Сестра Женечка, младше его на три года, перехватила внимание:
– А хотите, я тоже спою? Хотите?
Дедушка с охотой кивнул:
– Конечно… Спой нам, детка.
– Я из Золушки спою, ладно? – Тут она с восхищением вспомнила артистичное исполнение Валеры и неуверенно спросила: – Только обычным голосом спеть или дрожащим?
Взрослые засмеялись и с таким же удовольствием, как до того Валеру, теперь слушали Женю.
– Встаньте, дети, встаньте в круг, встаньте в круг… – заливалась сестра. А когда закончила и поклонилась, взрослые зааплодировали.
Почему-то это задело. Разве они спели одинаково? Валера относился к домашним концертам, как к соревнованию. А раз он спел намного лучше, равное внимание казалось неправильным, несправедливым. Мальчик не до конца понимал, что взрослые не столько хвалили, сколько радовались творческим порывам детей, не пытаясь распределить по местам или выставить оценки.
Как-то в пятьдесят третьем году, в воскресенье, Ободзинские праздновали Восьмое марта. Праздновали у тети Оли. Только у нее была собственная кухня в четыре квадрата. Стол накрыли скромно: селедка да картошка, но это не омрачало праздник. Наоборот, шутили:
– Это вам не при румынах, дверь на ночь колбасой завязывать.
За столом говорили полунамеками: о незаслуженно репрессированных родственниках, о тихой ненависти к вождю пролетариата. Валере показалось, что празднуют не Восьмое марта, а недавнюю смерть вождя. Он уловил общее настроение по улыбкам, дружеским подмигиваниям и сияющим глазам, но на прямые вопросы взрослые не ответили. Валера понял: не обо всем можно говорить и нужно уметь хранить секреты.
У него тоже был секрет. Пока еще секрет… который скоро превратится в нагоняй от отца. Валера взял школьный ранец, вышел в большой овальный двор и с тоской посмотрел на цветущее каштановое дерево.
Сзади незаметно подошла Таня. Видно, увидела в окно, как брат скучает.
– Ты чего грустный, Валерка?
Она смотрела с искренним участием, и признание вырвалось само:
– Да я вот все думаю… Двойку схлопотал. – Валера кивнул на ранец, что висел на плече. – Батя узнает, покажет.
– Пойдем! – скомандовала она брату.
Скрывшись от глаз на лестнице, Таня поставила Валеру возле дверей «на шухере», а сама присела на ступеньку, разложив дневник на коленях. Аккуратно стерла двойку, вывела цифру три и показала работу.
– Ух ты! Ну-у, Таня, – протянул Валера. – Талант. И не подкопаешься. Недаром, что ты школу закончила!
Он воспрял духом, и они, довольные удавшейся авантюрой, вернулись за праздничный стол.
Войдя в комнату, Валера застал папу с Женей за беседой. Папа был, как обычно, в шутливом расположении духа и донимал Женю, чтоб та танцевала.
– Ну что, племянница, как дела? – игриво приподнимал он бровь, глядя на Женю, словно задумал чего.
– Все в порядке, – шутливо, но с достоинством отвечала девочка.
– А, ну станцуй нам нашу польку!
Судя по всему, Владимир Иванович просил ее уже давно, на что Женечка неуверенно отнекивалась и повторяла:
– Ну что я буду танцевать?!
Валера с Таней тут же поддержали:
– Станцуй, Женя!
Однако и совместная просьба не помогла.
– А я тебе рубль дам! Хочешь заработать? – вдруг предложил Владимир Иванович, чем окончательно убедил.
Женя знала: рубль – это пять пломбиров. А если два? Десять!
Вчера дедушке выплатили зарплату, и он одарил внуков – дал всем по рублю. Она оглянулась на хрустальную вазочку, где лежал дедушкин подарок, и радостно кивнула, зардевшись:
– Ну, рубль, как понимаете, хочу!
Владимир Иванович запел:
– Танцуй, танцуй. Выкруцай, выкруцай!
Таня с Валерой стали хлопать в ритм. И Женя закружилась в танце.
Она по-настоящему старалась, чередуя па польки. Полушаг с воздушным подскоком, приземление на полупальцы. Девочка следила, чтобы при переступаниях каблучки не касались пола. Губы беззвучно отсчитывали такт. Первая позиция, третья, шестая. На месте, с продвижением вперед, в повороте. Закончив танец, смущенно поклонилась.
Под аплодисменты семьи Валерин папа вручил племяннице рубль. И она счастливая понеслась к вазочке, но прежнего в ней не обнаружила.
– А где рубль! – разочарованно ахнула она. И тут только поняла, что ее разыграли. И никакого рубля у дяди-то и не было, а подарил он ей тот самый, ее рубль, который был прежде подарен ей дедушкой. Огорченная, Женечка села на стул.
– А я, как дурочка, танцевала…
Тетя Оля подбодрила дочку:
– Ну что ты? Володю не знаешь?
Валера все ждал, что папа признается, что пошутил зря. Вытащит из кармана другой рубль и подарит Жене. Но папа так и не вынул ничего из кармана, а вернулся с дядей Витей к столу. Тогда Валера сам попытался отвлечь сестру:
– Представляешь, каково мне? Каждый день такое надувалово!
– Танцуешь? – сложила губы трубочкой Женя.
Валера засмеялся:
– Еще и пою! И на барабанах играю: стучу крышками по кастрюлям!
Тут их позвала тетя Оля:
– Возвращаемся к столу! Пьем чай!
Пока рассаживались, Женя шепнула Валере:
– Я не буду обижаться. Он мой дядя. Вот был бы кто другой, – она нахмурилась, – обязательно обиделась бы.
После, когда папа, мама и он возвращались домой, Валера не удержался и спросил:
– Пап? А тебе не показалось, что Женя огорчилась?
– Валерик, в нашей жизни ухо востро держать надо, – добродушно улыбался папа.
– Ну ты мог… другой рубль ей подарить. Ты же обещал…
Отец остановился и, наклонившись к лицу сына, поучающе поднял указательный палец вверх:
– Никогда не иди на поводу у женщин! Когда ты непредсказуем, ты главный.
– Ох, смотри какой еще главарь нашелся, – захихикала Женя, игриво одернув отца за рукав.
