скачать книгу бесплатно
Come back или Вы всегда будете женщиной
Вера О.
Документальная повесть о борьбе автора с раком груди, о лечении в России и Германии, о ценах и ценностях, о новых обстоятельствах и новых друзьях, о приключениях и путешествиях, о помощи и подлости, о возвращении к полноценной жизни.
Часть 1
Год 2013. Начало.
Я – обычная горожанка, женщина сильно за сорок. В прошлом у меня безмятежное «брежневское» детство, все сложности периода развала Союза, два брака, два высших образования, аспирантура. Извилистый и разнообразный трудовой путь.
Последние полтора десятилетия я живу слегка монотонно по сравнению с прошлым. Качусь по накатанной колее. Жизнь моя определена, кажется, навсегда. Работаю, помогаю сыновьям встать на ноги. Их у меня двое, рожденных в разные тысячелетия мальчиков. Двадцать четыре и двенадцать лет назад…
Я работаю на известном в своей отрасли предприятии, возглавляя подразделение в коммерческой службе. Работа забирает всё время и силы, но и расширяет горизонты. Муж занимает ответственную должность в серьезной организации. Старший сын, получив высшее образование в Москве, остался там работать. Младший учится в пятом классе.
Вот так и живем: днем работа, вечером домашние дела, по субботам – спортклуб и хаммам, в воскресенье лыжи, летом – дача. Всё бегом. Поблажек мы себе не даем. Семья наша возникла накануне миллениума, и сейчас мы торопимся наладить и обустроить нашу жизнь. Трудолюбия нам с мужем не занимать.
Я ощущаю себя пущенной стрелой, и ничто, никакие проблемы, никакая усталость, не в силах меня остановить.
Хотя, пожалуй, устаю больше. Но списываю усталость на возраст и загруженность. Уже «не шешнадцать»!
Я постоянно в разъездах. Частые командировки в Сибирь и Казахстан перемежаются с краткосрочными отпусками.
Очередной трудовой год (тринадцатый на этот раз) начинается с январского семинара в Новокузнецке, в апреле лечу на переговоры в Иркутск.
Мне всё чаще попадаются тринадцатые места в самолётах и поездах.
В марте старший сын сообщает о решении создать семью. Как-то так выходит, что свадьбу играем на тринадцатой неделе тринадцатого года. Свадьба красивая и веселая. Всё отлично!
Не считая моего предубеждения против числа «13».
В июне беру долгожданный отпуск и с младшим сынишкой путешествую по Греции, о чем он, зачитывающийся древнегреческими мифами, мечтал. (А я, давным-давно в школе изучая по картинкам красно-фигурную керамику Древней Греции, и не мечтала).
В конце августа всей семьей на машине едем в Астрахань на новоселье к единственной сестре мужа на недельку. Программа для нас продумана Леной с Рафаилом интереснейшая. Астраханский непривычно-белоснежный кремль, рыбалка на раскатах, где видимо-невидимо метровых щук, купанье во «всесоюзной солонке» озере Баскунчак у подножия оранжевой горы Богдо, катание в видавшей виды кибитке, запряженной верблюдом, под тёплым проливным дождем, пикник в степи. Поездка удаётся на все сто.
Дома не задерживаюсь: в начале сентября лечу проводить семинар в город Шымкент. Два телевизионных канала Южно-Казахстанского округа дают сюжеты о нашем многолюдном семинаре.
А в первых числах октября я уже на берегу океана в экзотичном Марокко на очередном дилерском семинаре для VIP-клиентов нашей организации.
Желание ПРОСТО ПОЖИТЬ ДОМА растёт. Никуда не выезжая, никуда не спеша, наслаждаться домашними заботами, готовить домочадцам что-нибудь вкусненькое, читать, укрывшись пледом, любимые книги на диване, проверять уроки у шестиклассника-сына, ухаживать за цветами. Об этом я мечтаю в Марокко, об этом мечтаю и на обратном пути, пока наш автобус ползёт почти шесть часов в нескончаемой пробке от Москвы до дома (ремонт дороги).
Впереди у меня маячат командировки в Красноярск, а затем в Иран.
И я возвращаюсь… Ещё не зная, что планам моим не суждено сбыться.
Постановка диагноза
Накануне поездки в Марокко, поздно вечером собирая чемодан в дорогу, я мельком увидела по телевизору рекламу Медицинского центра о проведении обследования грудных желез за полцены и как-то спонтанно попросила мужа меня записать на прием. Как это мне взбрело в голову? Сыграла роль скидка? Веских причин не было. Транслируемые по TV страшилки о раке груди вселяли беспокойство и, как многие женщины, я вечерами порой рассматривала грудь перед зеркалом и ощупывала её, как могла. Присущая мне тревожность и желание контролировать все сферы жизни навязчиво склоняли «стелить соломку»… Удивительно, но эту вскользь и однажды прозвучавшую просьбу о записи на обследование муж выполнил, о чем и сказал мне по возвращении.
И вот после Агадира с его широченным песчаным пляжем вдоль океана и растрепанными ветрами пальмами, утром солнечного октябрьского понедельника перед работой я иду в медцентр. В самом беззаботном после марокканского вояжа настроении! иду удостовериться, что со мной всё в порядке.
В медцентре безлюдно, комфортно, тихо играет музыка, по стене струится подсвеченная вода под стеклом. Захожу в кабинет, и через пять минут маммограмма готова.
Я, взглянув на ничего не говорящий мне серо-прозрачный снимок в руках медсестры, незаинтересованно спрашиваю: «Ну как?» «Отлично» – полным голосом отвечает та.
Еле слышно гудят лампы дневного освещения. «Рака нет?» – нарушаю тишину я. «Нет, всё у Вас хорошо» – вновь радостно подтверждает медсестра.
Вслед за этим в кабинет бочком заходит неприметная, сухопарая женщина и, взяв снимки, уходит готовить письменное заключение. Я, безмятежно листая глянцевые журналы в холле на кожаном диване, жду.
Вручая мне заключение, доктор невнятно упоминает, что снимки не дают полной ясности, и надо бы побывать у хорошего специалиста той же клиники для дообследования. Меня совершенно не устаивает эта нечеткость, и я иду в наступление. «Как же так, я обследовалась на хваленом оборудовании, выявляющем отклонения в зачаточной стадии, если верить рекламе, а Вы мне не можете сказать, что это обследование показало?». В ответ – слова о желательности дообследования. Я вновь пытаюсь добиться большей конкретики: «Это обследование хотя бы исключает наличие рака?» И первый четкий ответ: «Нет, не исключает. Побывайте у доктора Перова». В регистратуре записываюсь к нему на четверг. Страха нет, есть только неприятное чувство отложенного нерешенного вопроса, по которому я планировала внести ясность безотлагательно. И полная уверенность в своём здоровье.
Спешу на работу, где круговерть вопросов тут же уводит мысли прочь от визита в клинику. В обеденное время, как обычно, гуляю по центру города. В этот день мне попадается на глаза очень красивое массивное серебряное ожерелье с хризолитами, схожее с украшениями героинь любимого мной сериала «Великолепный век». Даже со значительной скидкой оно стоит довольно прилично для простого приобретения; праздников, к которым можно было бы приурочить его покупку, не предвидится. Но мне очень хочется его купить, и вдруг, неожиданно для себя, я суеверно думаю: «Если рак не подтвердится – куплю на радостях, а если подтвердится – мне ни к чему это уже будет».
Вечером рассказываю мужу о посещении клиники. Он, зная мою нелюбовь к неопределенности, напористо успокаивает меня, мол, больше всего беспокойств нам доставили неприятности, которые так и не случились. Муж не допускает и мысли о болезнях, пытаясь донести свою уверенность до меня. Правда, тщетно. Неприятный осадок остаётся.
Мне свойственно сгущать краски; помню, я сказала, что, возможно, над семьёй тяготеет рок: муж потерял маму в двенадцать лет, нашему младшенькому сейчас как раз двенадцать, и с ним это тоже может случиться. Разговор заканчивается на привычной фразе мужа: «Ты как всегда говоришь глупости», и не успокаивает меня.
Дни до четверга летят быстро, забот много, нет времени «накручивать» себя и, главное, нет ни малейшего ощущения нездоровья.
В назначенный день я еле выкраиваю «окошко» для посещения доктора, выбегаю из офиса, уже имея времени в обрез, и только пройдя часть пути, соображаю, что оставила на рабочем столе снимки. Приходится возвращаться. Весь путь до клиники занимает около пятнадцати минут, и я довольно сильно разгоняюсь, не желая опаздывать.
В кабинет доктора Перова я вхожу уверенно, и, выложив снимки, жду, пока он с ними ознакомится. Доктор производит приятное впечатление: мой ровесник, серьезен, подтянут. Долго мне его рассматривать не приходится: он начинает расспросы.
С чем я к нему пришла, что сказал предыдущий доктор. Я отвечаю, что ничего определенного обследование не дало, и мне хотелось бы ясности.
«Видите ли», – продолжает доктор: «Вы были у очень опытного врача, и у неё были основания рекомендовать продолжение обследования».
Всё это он говорит как-то туманно, не глядя на меня и что-то обдумывая. Вид у него удрученный, но я не принимаю это на свой счет. Я уверена, что сейчас всё разрешится. И я – крупная, пышущая здоровьем, энергичная женщина – вернусь к своим делам.
Доктор интересуется: «Когда Вы последний раз обследовали грудь?» Я вспоминаю свой единственный давний визит в районную поликлинику. Много лет назад так же импульсивно я посетила доктора, устрашенная какой-то статьей или передачей. Молодой хирург обалдел, когда в кабинет зашла тридцатилетняя я с просьбой осмотреть грудь. Но быстро нашелся, стал ёрничать, выспрашивая, замужем ли я. Дурацки ухмыляясь, провел осмотр, помяв мою грудь руками, как сельский ухажер в темном углу клуба, и явно не зная, как именно это делается. От стыда я не знала, куда деваться, и торопливо ушла, раздосадованная некоторой двусмысленностью этого визита. В те времена, в разгар лихих девяностых, в рабочем районе, где я жила, намерение обследовать грудь было в диковинку, об аппаратном обследовании не знали и не мечтали. Этот визит надолго отбил у меня всякое желание попадать в такие нелепые ситуации впредь.
Я рассказываю доктору Перову об этом давнишнем, бесполезном осмотре, после чего он предлагает мне раздеться по пояс, лечь на кушетку для прохождения УЗИ, и располагается у компьютера. Медсестра приготавливается записывать.
Ложусь на кушетку у окна, из которого виден близко стоящий напротив жилой дом и, глядя на ряды окон, равнодушно думаю, что меня, полуобнаженную, вероятно, хорошо видно из этих окон. Затем мысли возвращаются к работе, и я уже мысленно «убегаю» из этого кабинета, торопясь завершить отложенные вопросы, и тем необычнее то, что начинает говорить мне доктор.
Совершенно будничным голосом, тихим и обстоятельным, он говорит, что у меня рак молочной железы. Что это не первая стадия. Что затронуты несколько лимфоузлов, кажется, 4, или больше… он не может сосчитать… аппаратура не позволяет…
…Ни к чему такому я не готова. В звенящей тишине кабинета, нарушенной лишь негромким голосом доктора, я падаю в пропасть, а всё вокруг стремительно отдаляется от меня. Время становится другим. Всё становиться другим.
Вот так обыденно рушится жизнь! Моя жизнь! Всё то, что для меня стоит за этим понятием!!
Я ни разу не прокручивала всерьёз в голове сценарий «а если рак?». Мне кажется, что я зрителем присутствую здесь, а слова доктора предназначены не мне, они не могут быть адресованы мне!
Лежу, слушаю его и думаю: «Неужели это происходит со мной? Этого не может быть!! Нет!». Даже задаю вопросы. Мелькает мысль: «Какая я молодец! Как хорошо держусь!».
Доктор, видя мою безучастность, наклоняется и осторожным голосом спрашивает: «Вы понимаете, что теперь у Вас будет другая жизнь? Надо срочно принимать меры, оперироваться. Не ждите новогодних праздников, чтоб только после них взяться за лечение. Вам нельзя медлить, время дорого, действуйте оперативно». Он добавляет, что, хотя нет ни малейших сомнений в том, что у меня рак, я обязательно должна сделать биопсию, и объясняет, когда и куда мне прийти для этого.
Только потом я пойму, что диагноз мой был ясен уже в понедельник, но женщина-врач избавила себя от малоприятной процедуры сообщения его мне. Поэтому она так горячо и уговаривала меня посетить доктора, тем самым предоставив ему информировать меня. Но ведь я могла и не пойти к Перову! Который так осторожен сейчас в разговоре со мной, опасаясь моей реакции на известие о раке.
Не знаю, как в такие моменты ведут себя другие женщины, но навык держать себя в руках, не выдавая своих чувств, при получении любой информации, выработанный за годы работы в торговле, позволил мне принять эту страшную новость внешне спокойно. Настолько спокойно, что доктор усомнился, поняла ли я его. Я даже деловито обсуждаю с ним ближайшие действия, но не чувствую себя участником, а скорее, одновременно зрителем и артистом в роли пациента, в этом эпизоде. Я ни в чем так всегда не была уверена, как в своём здоровье! И слова доктора, вырвав почву из-под моих ног, всё-таки не помещаются в моей голове.
А он продолжает: «Настоятельно рекомендую Вам ехать лечиться за границу, там выживаемость в два раза выше, чем здесь. Куда? Германия, Австрия, Израиль». «Сколько это стоит?» – «около 2 миллионов рублей». Сумма меня поражает, и я пытаюсь выяснить, можно ли вылечиться здесь или в Москве, например, за меньшие деньги. Доктор отвечает: «Если бы, не дай Бог, этим заболела моя жена, я бы продал квартиру и отправил её лечиться за границу». И добавляет: «С первой стадией одинаково хорошо можно вылечиться и здесь, и за рубежом. Но у вас не первая стадия, поэтому лечиться лучше там». Больше я вопросов не задаю. Слова о продаже квартиры убеждают, у меня самой кроме квартиры ничего нет. Контактов доктор не даёт за неимением, его совет основан на рассказах пролечившихся там. А как лечат «тут», ему известно.
Впервые звучит ошеломляющее слово «выживаемость» применительно ко мне. Вместо безбрежной жизни на десятилетия вперед! Другая, жалкая жизнь со смертельным диагнозом, но и она мне не обещана! К такой реальности я не готова.
Напоследок доктор говорит: «Люди оттуда возвращаются совсем другими, окрыленными. Они не похожи на тех, сломленных, кто лечится здесь». Хваленого самообладания мне хватает только до порога клиники: на улицу я выхожу уже в слезах и тут же звоню сестре. Рыдая и с трудом выговаривая слова, я ей рассказываю всё, чтоб разделить непосильную ношу с близким мне человеком. Погоревать вместе.
Других целей я не ставлю. Я уже утратила волю к жизни. Да и что теперь такое моя жизнь? Эта, начавшаяся десять минут назад! Диагноз гильотиной рассек и разъял моё прошлое, всё, что было со мной до этого, и вот это настоящее, бесцветное, беззвучное, где я на ватных ногах, заливаясь слезами, иду, утратив все ориентиры.
Затем звоню мужу. И даже не помню, какими словами говорю ему о диагнозе.
Шок
Какое же непоправимое горе случилось со мной! Я полностью дезорганизована: двигаюсь по направлению к работе, но уже понимаю, что не могу туда вернуться, так как слезы льются, и я никакими усилиями воли не могу их остановить. Невозможно прийти в офис в таком виде! Но я не меняю направления движения. В голове у меня хаос, мысли одна страшнее и безнадёжнее другой мечутся по кругу. Я не в состояние осмыслить все последствия случившегося, и, ухватившись за ранее придуманную цель, в каком-то оцепенении иду в магазин, торгующий индийскими безделушками. За ожерельем с нежно-зелёными хризолитами. Я просто не знаю, что мне теперь делать! И покупаю украшение, просто потому, что я раньше собиралась это сделать. Что ещё, теперь, нужно делать, я не представляю. Непоправимость случившегося мне кажется несомненной.
Я раздавлена этим диагнозом, не способна ни к чему и понимаю это. Мгновенно и полностью лишаюсь всех своих деловых и волевых качеств, перестаю чувствовать себя действующим лицом в жизни. Невероятный, неожиданный поворот! И я не могу в него вписаться! Могу только лить слезы. Лечение за границей я, разумеется, не планирую за неимением денег.
Одна из первых мыслей: «Скрыть!». Никому, кроме близких, нельзя говорить о себе такое. Только возникновение полосы отчуждения будет мне ответом. Я знаю это. Можно быть сердечником, язвенником, и окружающие с пониманием отнесутся к этому, помогая советами. Но сказать: «У меня рак» равносильно исключению из сообщества живых. Этого не простят. Никто не хочет даже слышать о «раке», это слово пугает.
Я в слезах иду по улице с полным безразличием к реакции окружающих. Вся моя жизнь рушится. Она уже разрушена! Что-то надо делать! Но что? С кем посоветоваться? Теперь только с такими же. Я набираю телефон единственной своей знакомой, уже продолжительное время болеющей раком и очевидно приближающейся к последней черте.
Нина, которой даже разговор даётся с трудом, беспрестанно кашляя (метастазы у неё уже и в лёгких), настойчиво повторяет: «Слезами не поможешь горю! Борись! Не сдавайся!». Но я с ужасом вслушивалась в её хрипы, и они меня убеждают гораздо больше её слов. Я не воспринимаю её советы. Но представляю, что скоро и моя жизнь станет только болью и мучением и ничем другим. Чувствую, что «я» и «борись» как бы в разных плоскостях находятся, и бороться мне нечем: я сломлена, сломлена! Впереди только скорая смерть! Неужели и я теперь, как Нина, болею раком? Я всегда была здоровой, а теперь – онкология! Ну почему не язва, не инфаркт, не почки простуженные, а самый худший, смертельный диагноз? Как же так?!
Я всегда не только была здоровой, но и считала, что нездоровье – это неполноценность, в которой, так или иначе, повинен болящий. Была убеждена, что моё здоровье вкупе с относительно здоровым, как мне представлялось, образом жизни, гарантированно избавят меня от сюрпризов. Я никогда не думала, что могу нажить болезнь, да ещё такую серьезную. А теперь я разом «переплюнула» со своим диагнозом многих из тех, кого свысока считала достойными их болячек.
Перед лицом такого «Факта», мне хватает нескольких секунд для подытоживания всей жизни. Посреди шума площади, которую я пересекаю. Буквально несколько секунд.
Я думаю: «Моя жизнь была богата событиями и чувствами, грех жаловаться. Старший сын вырос и обойдется без меня. Мой замечательный муж заслуживает хорошей жизни; поэтому будет кстати, если моё умирание не займет много времени – он сможет ещё создать семью и быть в ней счастливым, чего бы я очень хотела для него. Остается только одна боль – младшенький. Даже у моих родителей есть ещё одна дочь, внуки, а у моего младшего сына я одна и незаменима».
Но и понимание этого не настраивает на борьбу ни в малейшей степени. Ни ради сына, ни ради себя. Я не могу призвать себя зубами вцепиться в жизнь и бороться за неё. Мне не на что купить её за объявленную цену. Слезы льются нескончаемо, а всё остальное словно замерло во мне.
Какая-то часть меня наблюдает происходящее: мгновенная капитуляция перед диагнозом становится большим открытием и неожиданностью. Как же мало я себя знала!
…Я никогда не принадлежала к тем женщинам, которым перед выходом в люди надо провести много времени перед зеркалом с ворохом косметики. Сейчас, умытая диагнозом, я не узнаю себя. Я не узнаю свой внутренний мир. Только фиксирую перемены и иллюзорность всех своих представлений.
Иду домой. В лифте, спохватившись, что сын уже вернулся из школы, безуспешно пытаюсь привести себя в порядок, утереть слезы. Напрасный труд. Сын открывает дверь: «Мама, что случилось?!» «Я заболела», – реву я, впервые перед ним не сильная и не старшая, и, проскользнув в спальню, прячусь под одеяло. Я оглядываю комнату, перевожу взгляд на дома за окном и впервые не чувствую привычной связи со своим миром. Я уже вырвана из него.
Заходит сын. Мысль перескакивает на него, и я думаю: «Как он будет жить без меня?» И ничего другое мне в голову не приходит. Говорить я не в состоянии, только плачу и гоню сына: «Иди, иди. Делай уроки». Ел он, не ел, что в школе, какие оценки – всё это было в прошлой жизни. А сейчас…
Сейчас неизвестно, будет ли у него мама через год-два.
С утра заторопившись на работу, я не закрыла дверки шкафа. Теперь, глядя на его содержимое, думаю, что, когда я умру, всё это за ненадобностью рано или поздно перекочует в мусорные баки. Зачем я накупала столько вещей? Сейчас они не выручат меня. Мне не нужно оказавшееся прочнее меня многоцветие выглядывающих из шкафа рукавов и юбок… Перемены слишком ужасны…
Я смотрю на картину, которую давно хотела перевесить, на журнальный столик, который планировала заменить на более подходящий к обстановке, и понимаю, что все эти мелкие, и не только, хлопоты остались в невозвратном прошлом, где я чего-то добивалась, к чему-то стремилась и как-то не заметила, что потеряла главное-здоровье! И вот-вот могу потерять жизнь. Это не мотивирует меня на действия, нет. Происходящее – данность. Судьба. Ни единого раза не мелькает у меня в мыслях предположение об ошибочности диагноза.
Вбегает приехавший с работы Андрюша, сжимает меня в объятьях и растерянно повторяет: «Как же так? Как же так?» Никогда я не видела своего мужа таким потерянным. Всё происходящее – как дурной сон. Но это – увы! – не сон. И не фильм, хотя я отстраненно смотрю на всё. Может ли всё измениться так внезапно? Как в это поверить? Но я уже поверила. Меня уже нет. Той, прежней. Я понимаю, что мне осталось только выйти. Сойти с поезда, именуемого «жизнь», причем на ближайшей станции.
Сын держится в стороне, он напуган происходящим.
Мозг коварен. Почему-то он подбирает факты под теорию, которая не способствует выживанию, противоречит базовому инстинкту самосохранения. Я отдаю себе полный отчет в этом. И в то же время не верю никаким доводам разума, считая, что «подсознание» говорит мне правду, ум усыпляет напрасной надеждой, а близким остаётся только утешать меня, поэтому верить им глупо.
Не слушая доводы разума, я в мыслях склоняюсь к худшему развитию ситуации: «Раз я не оказалась счастливчиком, попав в число раковых больных, значит и дальше всё пойдёт по худшему сценарию. Мне и в институте-то никогда не везло на экзаменах». Так я думаю.
…Нет, я не боялась рака: просто была убеждена, что эта тема не зазвучит в моей жизни. Мои панические настроения вызваны моими представлениями, что рак – это смерть. И не стремилась расширять свои «познания» в этом направлении, напротив, защищая себя, выключала телевизор и выходила из разговора, если появлялась тема «рака». Я слышать о раке ничего не хотела! Мне казалось, что это ужасное горе, которому нельзя помочь. Сейчас это коснулось меня.
Изо всех сил я пытаюсь прислушаться к себе и услышать ответ на вопрос: «буду ли я жить?». Не смотря на хаос в голове, я осознаю, что душа и разум на редкость едины в негативных ожиданиях. И это прочный заслон на пути обретения надежды и веры. Будущее всегда не безынтересно, но сейчас я хочу знать, действовать ли мне, или все попытки обречены… обречены… обречены…
…Я была уверена, что рак косит целые семьи. А в нашей семье этой хвори, можно сказать, что и нет, поэтому я на сто процентов была убеждена, что не заболею раком. Располагай я большими знаниями по этой теме и не имей заблуждения, что рак наследственная болезнь, я бы хоть как-то проверялась. Ведь я знала другие слабые стороны своего здоровья и проходила время от времени обследования. Моя уверенность, что раком заболеть я не могу, сгубила меня. Даже запись на обследование была чистой случайностью, спровоцированной льготной ценой и близостью медцентра к моему дому.
Или это мой ангел-хранитель протянул мне руку помощи? А иначе мне не пришло бы в голову обследоваться на рак груди, или, скажем, выяснять, есть у меня болезнь Альцгеймера или нет.
Первые дни новой жизни
Что делать? Сестра моя работает в областной больнице нашего города, и ей хорошо известен весь арсенал средств лечения и условия, в которые я попаду. Известно и отношение к раковым. Поэтому она упорно настаивает на лечении за границей. Я вяло возражаю, что это нереально в нашем нынешнем материальном положении. Но Люба убеждает: «Надо прислушаться к мнению доктора. Если он сказал, лучше лечиться за границей, значит, это и надо делать. Здесь лечение тоже не бесплатное, но заведомо худшее. Нельзя терять время». Андрюша поддерживает её, но организация лечения ложится на Любу, как на самую опытную и часто бывающую в Европе из нашей семьи.
Сестра уже списывается с различными зарубежными клиниками, присылает адреса сайтов, пытается обсуждать со мной ближайшие шаги, но я не в состоянии даже вникать во всё это. Я плохо соображаю. Ужас сковывает меня так, что я не в силах сосредоточиться на разговоре. Мне хочется сказать, чтоб меня больше не трогали, ведь всё это бесполезно, всё! С трудом слушаю Любины объяснения, и слепо шарю по присланным мне сайтам клиник, почти не улавливая информацию.
Единственное слово, которое в разных комбинациях я набиваю в поисковике Яндекса – выживаемость. И читаю, читаю всё подряд – специальные малопонятные мне медицинские статьи, форумы таких же несчастных женщин (как их много!), оказавшихся перед болезнью с детьми и без денег. Не читаю только о «волшебных» нетрадиционных методах лечения рака, будучи уверенной в полной бесполезности этих методов и небескорыстности их авторов.
Я не могу примириться с тем, что ещё вчера я располагала здоровьем, которое меня ни в чем не ограничивало, и 100% жизни, а сегодня при этой стадии проценты пятилетней выживаемости от 47 до 70 в разных источниках. Это невозможно принять! Я всегда собиралась жить долго-долго, а сейчас неясно, смогу ли я прожить даже только пять лет. И что это будет за жизнь? Я в тисках ужаса: неужели это всё??? Жизнь позади, и неощутимая, невидимая смерть вплотную подкралась ко мне! Всё нерабочее время я реву, спрятавшись под одеялами в кровати, и не могу остановиться. Известие о болезни полностью сокрушило меня.
«Ещё вчера, вчера я была совершенно здоровой – беспрестанно повторяю я, отброшенная навсегда от этого «вчера», на что муж отвечает: «Ты не была вчера здоровой, ты уже длительное время больна, и хорошо, что теперь ты узнала это и можешь принимать меры для выздоровления». Да, больна давно. Доктор сказал, что эта опухоль диаметром почти пять сантиметров росла долго, лет пять-семь. Я вспоминаю, что могло стать толчком для её образования. Но какое это теперь имеет значение?
Всё многообразие жизненных планов сузилось до представлений о неминуемой, скорой и мучительной смерти. Я боюсь боли, я боюсь умирать долго. И застреваю на пугающих и безысходных мыслях о смерти. Неожиданно мне приходит в голову и утешает, и придает решимости мысль, что и сейчас, даже сейчас свобода действия никуда не исчезла. Если грядущее будет мне не по силам, я сама, сама поставлю точку, когда станет невмоготу. Спасение от боли найдено: смерть, всё равно смерть.
Это с позиций православия грех, но я готова согрешить. План осуществления этого наилучшим способом (быстро и наверняка) уже созрел у меня в голове. Хочу заручиться помощью Андрюши, но он кричит, чтоб я и думать так не смела. Он не понимает меня. Я замолкаю, оставшись при своём мнении и чувствуя, что имею выбор, ужасный выбор, но решение об удерживании контроля над моей жизнью до конца, сохраняет моё достоинство… Или то, что от него осталось.
Я ни от кого не жду помощи и не верю в чудеса. Нет слов, которые бы уменьшили моё горе. Но я прижимаюсь к мужу, и когда Андрюша обнимает меня, чувствую себя несчастным, слабым ребенком, плачу и успокаиваюсь. Объятия становятся чем-то большим, чем мне было известно до сих пор. Прикосновение. Это единственное, что утешает хоть ненадолго. Действительно утешает. Эти объятия – последнее, что у меня осталось. Реальность, данная мне в ощущениях.
Отсутствие нужной суммы денег на лечение мучительно переживается мной. Из активов есть только недвижимость, на нас висит ипотека, накоплений нет. Я обреченно заглядываю в шкатулку с немногочисленными золотыми побрякушками. Очевидно, что за них можно получить смешные деньги, несопоставимые со стоимостью лечения. В голову от безысходности приходит шальная мысль – документальный фильм обо мне про операцию удаления груди в прямом эфире и прочее. Может, за это я выручу хоть какие-то суммы? Моё заторможенное состояние и мысль об возможных ошибках хирурга, оперирующего на камеру, препятствует реализации и этой жалкой идеи.
Есть ещё новая, ни разу не одетая норковая шуба из Греции… В чехле, с несрезанной этикеткой. Блэкглама, мягкое золото. Она ликвидна, стоит дорого. Я предлагаю продать её. Она не нужна мне теперь!! Но совершенно равнодушный к женским нарядам Андрюша неожиданно резко возражает мне. С потемневшим лицом он говорит: «Шубу трогать не будем. Выздоровеешь и будешь в ней ходить». Эта представляется мне чем-то несбыточным, но я знаю, что есть вопросы, в которых Андрюша непреклонен. Больше мне по части нахождения денег придумать нечего.
Я подумываю, не обратиться ли мне за помощью на работу или в местные телеканалы? Но представление, как это будет реализовываться, останавливает меня. Допустим, я обнародую на работе свою беду. Что это даст помимо пересудов? Кто-то, агитируя помочь мне, пройдет по отделам. Большинство, чтоб как все, проявить человечность, сдаст по сто рублей. Меньшинство, может быть, по пятьсот. Итого соберется десять тысяч рублей. Да даже двадцать тысяч. Плюс позор огласки.
Или телеканалы. Бегущая строка? Помогите такой-то, расчетный счет, частокол мелькнувших цифр. У меня и счета-то нет. Или приезд телекомпании домой. Полгорода за ужином сидит и, поглощая еду, равнодушно смотрит эти привычные сюжеты. Сколько таких сюжетов видела я сама! Камера возит по квартире: а вот ребенок этой нуждающейся в дорогостоящем лечении, помогите, расчетный счет. Нет. Я не могу. Даже сейчас я не могу так раскрыться перед посторонними. Даже перед лицом смерти.
К счастью, у меня крепкий сон. Хоть какое-то спасение от взорванного новостью мозга. Только первую ночь после сообщения диагноза я не могу уснуть: голова разрывается от мыслей, «кипит мозг» – вот когда смысл этого выражения в полной мере становится ясен мне. Все прочие дни ложусь рано и проваливаюсь в сон, как в омут.
Всё теряет смысл: работа, домашние хлопоты, да я ничем и не занимаюсь. Всё это отдалилось от меня. И я отдалилась ото всех. Мне кажется, что «они», все «они» живут, а я уже как никогда отделена ото всех, приговорена, и жизни мне остаётся капля. Отчуждение. Я иду по улице и думаю, что не увижу своего сынишку выпускником; не доживу до того времени, когда в строящиеся рядом дома начнут заселяться новоселы, что мне уже не суждено состариться и даже сносить свои обновы. Раздавленная диагнозом, чувствую себя чужой всему, апатия затопила меня. Обнажается единственная главная ценность – жить. А она ускользает… Прочие надобы, ещё вчера занимавшие меня, обесценились полностью. Вся моя хорошо организованная жизнь летит в пропасть, всё то, чем я жила, что планировала, грубо отнято диагнозом. Я как рыба, выброшенная из воды.
Но я продолжаю работать и проходить обследование в медцентре. За немалые деньги. Времени связываться с «бесплатной» нашей медициной нет.
И этот каркас дел как-то удерживает меня, смятую горестной вестью, от полного отчаяния. Меня совершенно не занимает отсутствие еды в доме для семьи (мне самой кусок не лезет в горло), пыль на полу, накопившаяся стирка, но я помню, что на работе появиться зарёванной нельзя и наношу макияж больше обычного, пытаясь скрыться за ним от неминуемых расспросов. Хотя, конечно, коллеги замечают несвойственные мне замкнутость и невесёлость. Только погружаясь в решение рабочих вопросов, я ненадолго освобождаюсь от мучительно-навязчивых мыслей о болезни и близкой смерти, получаю кратковременную передышку.
Живу или доживаю? в какой-то жуткой пустоте и тишине. Совсем одна, не смотря на участие близких. Жизнь продолжается, но не для меня. В один из дней иду делать биопсию и у кабинета вижу сидящих в очереди на приём к онкологу женщин, самых обычных с виду женщин. Это тоже, скорее всего, онкопациентки. Я с жадностью всматриваюсь в нейтральные лица таких же, как я, несчастных, и только сейчас осознаю, что я не одна такая. И я, и эти женщины столкнулись с огромной бедой. И мы уже горим в аду своих обоснованных страхов, но горим удивительно невидимо для всех окружающих. И это ещё одно открытие. В мегаполисе, где ежедневно видишь и не замечаешь тысячи людей, столько, оказывается, безмолвных носителей огромного горя. Незаметного равнодушному прохожему. И как смешно всё то, что раньше представлялось горем мне! Размолвки с близкими, случайная «тройка» в четверти у ребенка… Ерунда, отнявшая все силы и здоровье… Даже ушедшие в прошлое перестроечные годы, неопределенность и бедность тех лет, развод не идут ни в какое сравнение с испытанием онкодиагнозом.
Пациентки одна за другой входят в кабинет и покидают его, подходит и моя очередь. Я представляю, что такое биопсия. Боюсь физической боли. Но боюсь как-то вяло, подавленная диагнозом. Доктор делает мне местный наркоз и затем из «пистолета» выстреливает в грудь устрашающе толстой иглой: боль резко и ощутимо пронзает тело. К вечеру «раненая» грудь покрывается безобразными лиловыми разводами синяка.
Любаша отправляет через посредников данные обследований в одну немецкую клинику и получает ответ о стоимости операции и продолжительности лечения. Заявленная стоимость операции в 16 000 евро обнадеживает, это всё-таки не два миллиона рублей. Ответ приходит в понедельник, ровно через неделю после деланья маммограммы, и через два рабочих дня после отправки первого запроса в четверг вечером.
