скачать книгу бесплатно
Доктор, заведующий отделением сенологии в клинике для онкопациентов в немецком городе Эссен, готов посмотреть меня и взяться за лечение, начиная со вторника.
Происходящее как круги на воде от упавшего камнем диагноза, но я воспринимаю всё отстраненно и равнодушно. Я не верю, что можно помочь в моей ситуации. Я в шоке. Хотя это слово затерли бесконечным применением, но именно оно описывает моё состояние. Заторможенное состояние ещё не оправившегося от удара человека.
Появляется некоторая ясность по поводу предстоящих расходов: предварительная стоимость лечения, оплата посредников, почасовые услуги переводчика, стоимость перелёта, проживание в отеле, еда. Идея лечиться в Германии преображается в план действий.
Можно бронировать билет на самолет: к счастью, моя июньская греческая виза действительна до декабря. Совсем недавно, в прошлой жизни, я планировала в эти осенние каникулы с Макаром ещё раз побывать в Европе. Наличие шенгена позволяет улететь в ближайшие дни, не тратя драгоценное время на получение визы.
Ехать в Германию мне предстоит одной, так как муж не может сопровождать меня, он невыездной: работа у него связана с секретностью. Я не испытываю уверенности, впервые собираясь самостоятельно ехать за границу (прежде я ездила лишь в составе туристических групп), с куцыми остатками давних школьных знаний английского, да ещё такая надломленная и беспомощная.
Сделаю отступление: во время поисков в сети информации о раке груди я наткнулась на упоминание о книге Дарьи Донцовой «Я очень хочу жить» и тут же приобрела её в близлежащем магазине, отворачивая от кассира заплаканное лицо. Об авторе Донцовой я слышала, но никогда не читала её книг, я читаю другие книги. А эту прочла в тот же вечер. Книга описывала схожую с моей ситуацию: неожиданное диагностирование рака молочной железы (причем 4 стадии), лечение подробно: операция, химиотерапия, лучи; все страхи и переживания женщины и преодоление этого недуга.
Я, и не я одна, разумеется, очень благодарна автору за написание этой книги. Путеводитель, соломинка, за которую я попыталась ухватиться. Мне было необходимо понять, что ситуация стандартная. Небезнадёжная. Что есть не только начало этого кошмара, но и конец (не смерть). Что можно сохранить не только жизнь, но и вернуть её качество практически в полном объеме. В это хотелось верить, тем более, что после диагностирования последней стадии, Донцова прожила более пятнадцати лет, и продолжает быть успешной, энергичной женщиной. Годы жизни, это убеждает как ничто другое. Убеждает лучше, чем доктора и близкие, ни единому слову которых я не верю.
Эта книга – пока единственный островок в затопившем меня море неверия. «Исключение, подтверждающее правило?». Страшно.
Я желаю Дарье Донцовой жить долго-долго, она теперь воплощенная надежда для женщин, ступивших на этот трудный путь.
Немногим я рассказываю о случившемся, но весь мой ближний круг поддерживает меня. Морально и материально. Все предлагают деньги, опережая просьбу о них. Опережая, потому что я думаю лишь о болезни, и не вижу выхода, не планирую никаких действий. Я рассказываю Андрюшиной сестре Лене о диагнозе и успеваю удивиться быстроте, с которой она переводит разговор в плоскость действий. Сами действия меня не занимают. «Поздно», – убеждена я.
Силы покинули меня, и я ничего с этим не могу поделать. Вмиг лишенная будущего, я загипнотизирована вопросом: «Почему?» От меня, безвольной и надломленной, проку мало. Думают за меня близкие: Андрюша, Любаша, Алёша, Лена, Вадим. Они созваниваются, согласовывая свои действия и привлекая меня только, когда без этого не обойтись, нащупывают пути решения проблемы.
Я хорошо осознаю свою полную непригодность для участия в решении всех этих вопросов. Мне не понятно, откуда у меня берутся силы даже просто ходить, настолько я выбита из колеи. Вся моя «активность» схожа с бегом курицы после того, как той отрубили голову. Движение по инерции. Подругам говорю: «Идите, проверьтесь. Эта болезнь дает ощутимые симптомы только перед финалом».
Как механическая кукла, беру в своем банке реквизиты для перевода мне денег – Лена, Андрюшина сестра, велела мне это сделать. Потом, с трудом сосредотачиваясь на этом простейшем деле, отправляю эти данные Андрюше, Лене, Вадику. Они будут перечислять мне деньги на мою обыкновенную зарплатную карточку для оплаты лечения в Германии. Других карт, за ненадобностью, у меня нет…
Нет так необходимой теперь евровой карточки, и делается она около двух недель, а уезжать надо быстрее. Сестра дает мне свою карточку, объясняя, как пользоваться банкоматами в Германии. И просит не волноваться: «Деньги пришлем. Два миллиона – сумма реальная». Я молчу, не возражаю, хотя мы с Андрюшей держали в руках такие деньги только, когда покупали квартиру.
Деньги… Их приносят нам Алеша с Любой. Вадик. Присылают Лена с Рафаилом. Андрюшин старший сын Антон. Наш Игорь. Денег нужно очень много! И немедленно. Онколечение требует огромных сумм.
Наши собственные с Андрюшей возможности раздобыть двадцать тысяч евро для начала лечения в считанные дни невелики.
Надо сказать о болезни родителям. Они только что приехали в город с дачи в самом прекрасном настроении и хотят повидаться. Я, сама мать, понимаю, каково им будет узнать о моей болезни. Я ни с кем не хочу говорить, поскольку никто в моем окружении не знает то единственное, что мучает меня сейчас – буду ли я жить? И сколько? Я безутешна, и говорить с родителями не в силах. Утешения, которым я не верю, слушать тем более не могу. Сообщение о моей болезни я тоже взваливаю на Любашу.
Я не готова умирать! И не готова бороться за жизнь. «Какой смысл действовать, махать кулаками после драки. Всё уже произошло. Это непоправимо», – думаю я, выпав из повседневности и находясь где-то между жизнью и смертью. Погребенная в вязкой трясине переживаний. Положительные эмоции все до единой покинули мою жизнь в кабинете Перова.
Как нужна опора! Хоть капля надежды… Но мне, бесконечно и обреченно обдумывающей своё положение, кажется, что оснований для надежды нет. Я убеждена в своем здравомыслии. И не могу не верить себе. Двери для надежды плотно закрыты. В глубине души я хочу быть разубежденной, и тем горше мне осознавать недостижимость этого. Мне даже не приходит в голову мысль, что у меня депрессия. И что она искажает моё восприятие.
На работе, помимо дел, чищу компьютер. Сижу и удаляю все свои личные файлы, фото, документы и рецепты. Навожу порядок в столе особенно тщательно. Скоро я уеду, а вот вернусь ли? Мусорные корзинки и на рабочем столе компьютера, и под столом наполняются. Ничего личного не должно остаться после моего ухода.
Близкие стараются вселить в меня надежду, но их разговоры только об этом раздражают. Попытки подбодрить, утешить выглядят большей частью неловко и неубедительно, лишь укрепляя меня во мнении о безнадёжности ситуации. Пожалуй, лучше других со мной говорят Люба и Лена, их слова не вызывают отторжения. Я стала оголенным нервом, но их слова не ранят меня. Не ранят… Хотя убедительной аргументации, подкрепляющей слова утешения, о которой я мечтаю, нет… Её нет…
Я вслушиваюсь изо всех сил! Затёртые, никчемные, ничего не значащие бессильные слова. Ни в чем хорошем не убеждающие интонации. Я не могу, зацепившись за них, удержаться на плаву… Слова сливаются в общий лишенный смысла щебет птиц, похоронным маршем сопровождающий меня теперь на моем одиноком пути.
Я растеряна, как жить дальше – не представляю. Впервые в жизни мне нужны помощь, поддержка, совет. Звоню близкой подруге Анне поделиться своей бедой. Застигнутая врасплох нестандартной ситуацией, та выдавливает: «Держись, прорвемся». И эти слова – всё, чем она может меня поддержать?! Я на что-то надеялась, набирая её телефон, а сейчас… Мне режет душу её неискренняя, нарочито-бодрая интонация!! Мы всегда понимали друг друга, но теперь Анна произносит шаблонные, пустые слова. Лучше б она вообще молчала! Я не осуждаю. Нет. Но остро чувствую: Анна понимает тяжесть и непоправимость этого. Акцентировано-энергичные интонации её голоса, призывы «не падать духом» только подтверждают мои подозрения. Пропасть ложится между нами, здоровой и больной. Я физически чувствую эту преграду. Преграду, а не поддержку… Вот такое открытие…
Как бы я хотела, чтоб возник кто-то и изъял меня из того кошмара, в который превратилась моя жизнь! Но избавления нет.
Я понимаю, что говоримое мне ничего общего не имеет с правдой, и испытываю острое желание узнать её, хотя, возможно, это мне не по силам пока. Как бы я хотела услышать информацию без прикрас, чтоб знать, к чему надо быть готовой! Мы с Андрюшей планируем свою жизнь, и всегда у нас несколько претворяемых в жизнь долгосрочных планов. А теперь всё идёт прахом. Полная неопределенность во всем.
Ужас плещется во мне, вытесняя способность здраво мыслить. Я представляю, что не только осирочу своих детей, но и предварительно загоню всю семью в глубокую финансовую яму. Изуродую их жизнь, избавлю от с трудом заработанных позиций и благ. Страх и вина… И безнадежность. Ни у меня, ни у моих близких нет этих двух миллионов рублей, отделяющих меня от жизни помимо болезни.
Самой лучшей утешительницей для меня становится сестра. Незадолго до отъезда она приглашает меня в кафе. Машинально, без тени прежнего удовольствия я, приодевшись, спускаюсь на лифте вниз. Из чистого, ярко освещенного безмолвного подъезда выхожу в сумерки двора, где уже в машине ждут меня Алеша и Люба. Алеша подвозит нас к полупустому кафе.
Когда мы с сестрой заходим в теплый зал с колоритным восточным интерьером, моё сфокусированное на болезни внимание поневоле переключается. Играет музыка, доносятся обрывки разговоров и смех с соседних столиков. Мы изучаем меню и делаем заказ. Разговариваем о разном, не только о всё заслонившей болезни. Любе удается найти убедительные слова, в которых я, даже с теперешней недоверчивостью и подозрительностью, не вижу пустых утешений. Слова, переводящие ужас неопределённости и обреченности в плоскость действий, обеспечивающих выздоровление. И я впервые поддаюсь, впервые вижу неверный, тонюсенький лучик надежды.
Подготовка к отъезду
Остается уладить дела с работой перед отъездом. В конце рабочего дня иду в медцентр за больничным, предварительно обговорив это по телефону. Но не тут-то было. Под предлогом того, что меня принимали многие врачи, но не онколог, в больничном мне отказывают и предлагают обратиться в поликлинику по месту жительства. (А между тем диагноз мне поставил именно врач – онколог, но в медцентре он числится как УЗИ-ст.).
Вечереет, уже около пяти часов, я тороплюсь в поликлинику по месту жительства, ведь мой вылет завтра. У меня даже нет карточки пациента, поскольку в этом районе я живу четвёртый год, и мне не случалось болеть и обращаться ко врачу.
Поликлиника располагается в историческом здании, выстроенном ещё до революции 1917 года благотворителями как приют. Счастье, что благотворителям не дано видеть, как выглядит их подарок городу на заре 21 века…
На фасаде металлическая табличка: «Осторожно, возможно падение сосулек с крыши». Захожу в вестибюль и попадаю в интерьеры времен своего детства, ни малейшего намека на современность. Впечатление гнетущее: видимо, последние сто без малого лет внутренний ремонт здания заключался в небрежной покраске масляной краской всего, что переставало радовать глаз. И только. Всё прочее под стать. Трубы со ржавыми потёками, полузачахшие кривые и уродливые пыльные растения в выгоревших от солнца пластмассовых горшках на подоконниках, громко скрипящие деревянные ступени, по которым я поднимаюсь на второй этаж. Пожилая женщина-врач, неприветливо предлагающая мне выйти из кабинета и не мешать ей обедать, поскольку она только что на рабочем столе среди бумаг разложила на газетке бутерброды с сыром и налила себе кружку чая.
Её обед длится недолго, дольше забивает мои данные в регистратуре одним пальцем близорукая неопрятная женщина почтенного возраста. Работает она медленно и плохо, не прекращая рассуждений о размере своей зарплаты, и видно, что прочее (очередь, например, к окошку регистратуры) её не занимает.
Доктор, совещаясь по сотовому с замглавврача, под урчанье древнего низенького холодильника «Юрюзань 207», стоящего тут же, заполняет карточку, представляющую собой тощую книжицу из билетно-туалетной бумаги. Затем просматривает результаты обследований, включая справку о гистологии, что, как мне уже объяснили, является юридическим документом о наличие у меня диагноза РАК, и выписывает, но не дает на руки, больничный. Она обещает завтра выдать больничный в обмен на копии обследований. В поликлинике копировать не на чем.
Пожилая медсестра-пенсионерка с бесформенной фигурой и седыми, забранными в полуразвалившийся пучок волосами участливо спрашивает: «Грудью кормила?», и в ответ на мой кивок вздыхает: «Молоко плохо перегорело. Много вас таких».
Среди прочего доктор спрашивает, есть ли у меня связи в онкологическом диспансере, и дает туда направление. Узнав, что связей нет никаких, подытоживает – вряд ли Вас положат раньше, чем через два месяца – там очереди.
Два месяца!!! Это громадный срок! болезнь не ждёт, она расползается по организму, с каждым днем уменьшая шансы на благополучный исход, уменьшая эти драгоценные проценты выживаемости.
Но у меня, слава Богу, есть действующая для моего спасения и не допускающая мысли о плохом семья. На следующий день я улетаю в Германию.
Не буду останавливаться на прощание с семьей – мужем и сыном. Тяжело обнимать щуплые плечики моего растерянного мальчугана.
Отъезд
Родители приезжают проводить меня в аэропорт, и когда я, обводя взглядом зал, неожиданно вижу две их поникшие фигурки у стойки регистрации, кардинально меняется и моё поведение. Не могу я перед своими пожилыми родителями предстать такой несчастной, я уже взрослая девочка. Горе слишком велико, чтоб разговор о том единственном, что всех нас мучает, мог облегчить душу.
Поэтому, как обычный отъезжающий, я завожу разговор легковесный, в шутливом тоне, мол, в Европу отправляюсь, имидж сменю, пополню ряды амазонок. Папа подхватывает привычный с детства тон ерничанья. Кто мог знать, что в такой момент пригодится это клише?
Изображая беззаботность, постепенно срастаюсь с ролью и качусь по хорошо известным мне рельсам, когда человек на людях появляется в маске, непроницаемой для окружающих и надёжно скрывающей его истинное состояние.
Я «вступаю на сцену», зная, что я интересная хорошо одетая женщина, с замечательной стрижкой, украшающей меня, с модной дорогой сумкой. Впереди дорога в Германию, где я до того бывала только проездом в Дрездене, что-то неизвестное. И чувствую я себя физически хорошо. Все мои страдания как-то отодвигаются наконец. Перецеловав маму, папу, мужа, я лёгкой походкой иду на досмотр.
Говорят, что у больных людей часто отказывают тормоза. Может быть у других «да», но не у меня. С этой минуты отъезда c родной земли в непредставимую мной заграничную клинику я безупречно выстраиваю свою линию поведения на внешнем плане. Я хорошая, обычная попутчица, собеседница, прохожая. Все фигуры «марлезонского балета» исполняются мной в социуме без малейшего намека на моё внутреннее состояние полной потерянности и беспомощности. Хаос замаскирован, но именно он правит бал. Я не хозяйка себе. Щепка в водовороте событий.
Дорога до Дюссельдорфа не занимает много времени: в 18.00 я вылетаю из N, а в 23.00 по местному времени приземляюсь и с толпой пассажиров спешу в сторону таможни.
Я в Германии
Вокруг ничего мне не говорящие частоколы надписей на немецком. Рослые требовательные таможенники, просматривая документы, задают вопросы тоже только по-немецки, к чему я не готова. Из немецких слов я знаю «брод», «ферштейн», «ауфидерзеен» и совершенно неприменимые сейчас «хенде хох» и «Гитлер капут».
Я не понимаю обращенных ко мне слов, но, предупрежденная посредниками, долго шарю, покрываясь потом, в сумке полной файлов с документами, пока нахожу нужные: бронь в отель, обратный билет, письмо из клиники с назначенным термином. Предъявляю. Видя, как я путаюсь в ответах, с трудом подбирая английские слова, таможенник велит мне расписаться и сличает мой автограф с росписью в паспорте. Наконец он пропускает меня. После чего, получив багаж, я выхожу к толпе встречающих.
Из неё меня выводит высокий черноволосый мужчина – Олег, в прошлом мой земляк и даже сокурсник мужа по институту, что выясняется в первые же минуты разговора. Меня радует его русская речь после мучений у стойки таможни. На парковке я знакомлюсь с Мариной – его женой и «принимающей стороной», сажусь в нежно– кремовое авто (никогда не разбиралась в марках) и дивлюсь белоснежным и чистым коврикам в салоне. Мой черный, типично-российский «прикид» отличается от светлых одежд моих оживленных спутников.
Всё здесь по-другому. Даже не смотря на ночную темень, это уже видно. По прихотливо изгибающимся проездам Марина выезжает с территории аэровокзала, и машина стрелой мчится по автобану.
Вскоре за стеклом авто начинают мелькать аккуратные домики, машина подъезжает к освещенному входу в отель, мои спутники в считанные минуты проводят процедуру заселения, обеспечивают мне интернет, выдают распечатку из ГУГЛА схемы прохода от отеля до клиники, говорят, во сколько меня в холле клиники будет ждать переводчик. Я отдаю условленные 500 евро за организацию термина и 50 за доставку в отель.
Так начинается моя жизнь в немецком городе Эссене.
Когда на следующее утро, хорошенько выспавшись (разница во времени три часа), я просыпаюсь в уютном номере и отправляюсь на завтрак, жизнь не кажется мне такой невозможно-ужасной, как в последние дни. Я хорошо себя чувствую, вкусно завтракаю, выпиваю чашечку крепкого кофе и принаряжаюсь для первой встречи с доктором. Смешно, но я испытываю желание продемонстрировать немецкому доктору, что русские женщины недаром славятся своей красотой в мире. Глупо, конечно, идти к онкологу, чувствуя себя представительницей русских женщин, а не пациенткой, но пусть лучше в голове будут глупости, нежели отчаянье.
Клиника в Эссене
Я впервые предоставлена себе за границей: нет ваучеров, экскурсоводов, толп туристов вокруг. Тихий безлюдный район, похожие друг на друга домики. Иду по пустынному тротуару, вдоль которого высятся платаны.
Клиника оказывается в пяти минутах ходьбы от отеля, и, свернув в первый проулок, я вижу её такой, как на снимке с сайта клиники. Невысокое, бледно-желтого цвета ничем не примечательное здание. Видимо, с этой точки и была произведена съемка. Стеклянные двери при моём приближении открываются, и вот мне уже навстречу идет улыбающаяся светловолосая неброско одетая женщина моих лет. Знакомимся, переводчицу зовут Ефгения, она русская, бывшая москвичка. Ефгения подвижная, крутит головой, скалит в улыбке зубы. Спешу по белоснежным коридорам за ней. Мы проходим вглубь клиники и, расположившись в уютном холле, начинаем заполнять анкету.
На подобные вопросы я отвечала и в России, и из ответов следовало, что я никаким образом не попадаю в группу риска. В моей семье не было раковых больных, если не считать дедушку, который заболел раком лёгких в 78 лет и через год умер. Но дед курил чуть ли не с пятнадцати лет по две пачки в день в течение всей своей долгой и удивительной жизни, закуривая, что называется, одну сигарету от другой. У меня родилось двое сыновей, каждого из которых я кормила грудным молоком больше, чем по году, я была «молочная» мама. И кормила именно правой грудью, в которой разрослась опухоль. Я не похудела, а, напротив, поправилась в последнее время. Питалась я исключительно правильно, давно уже и домашним запретив покупать продукты, изобиловавшие всевозможными Е. Не курила, алкоголя, правда, не чуралась, но это было только красное сухое вино время от времени и в небольших количествах. Занималась спортом, любила баню и никогда никому не завидовала.
И всё-таки я заболела. Почему??? Это слишком несправедливо. За что??? Что я сделала не так? Можно ли вылечиться? Множество вопросов без ответа.
Итак, анкета заполнена; мы ждём в очереди приглашения на консультацию к доктору. Многие ожидающие приёма пациенты листают журналы, разложенные на столиках холла; на столах минералка и одноразовые стаканчики. Я задаю Ефгении вопрос за вопросом, так как всё вокруг представляет для меня загадку, включая моё состояние. Вероятно, я, как переговорщик, не на высоте; осознаю, что не могу даже чётко сформулировать вопросы, на которые мне нужны ответы, ввиду своей полной некомпетентности. Как могу, пытаюсь искупить недостатки содержания своих вопросов максимально корректной и дружелюбной формой. Прилагаю максимум стараний, понимая важность комфортных отношений и свою зависимость от Евгении.
Собственно, умение налаживать отношения с малоизвестным контрагентом в короткие сроки – важная составляющей моей работы, это никогда не вызывало у меня затруднений. Но в ответ чувствую сопротивление и необъяснимое неудовольствие переводчицы. С плохо скрываемым раздражением воспитательницы детсада, обреченной сторожить бестолковых детей до конца смены, моя визави отвечает расплывчато, видно, что мои расспросы её злят. Расширять мои представления о клинике и болезни в её планы не входит, в то же время она с удовольствием рассказывает о скандальном разводе известных в Германии (и неизвестных мне) артистов, после чего, найдя в журнале статью с подробностями этого развода, углубляется в чтение. Время ожидания я, разумеется, оплачиваю. Даже погруженная в свои переживания, чувствую полную закрытость Ефгении, небрежно маскируемую неестественной весёлостью и панибратством, от которого веет невоспитанностью. Может быть, переводчица руководствуется какими-то неизвестными мне неписаными правилами поведения, принятыми в Германии, теряюсь в догадках я. Наш диалог по моим ощущениям походит на игру в четыре руки пианистов, упразднивших репетиции. Сыгранности не возникает, не смотря на мои односторонние попытки наладить взаимодействие. Я не могу ни почувствовать, ни понять Ефгению, ни найти с ней общий язык. Ещё раз добавлю, что она перед собой таких задач очевидно не ставит.
Прекратив расспросы, начинаю разглядывать сидящих вокруг улыбчивых немцев, безо всякого драматизма коротающих время в очереди этой онкоклиники. Наконец нас зовут в кабинет.
Доктор К.
Небольшой светлый кабинет, располагающий всем необходимым оборудованием, чистота, молодая симпатичная приветливая медсестра.
Сразу вслед за нами стремительно входит доктор К. – очень красивый и очень молодой, с мальчишески открытым выражением лица. С такой внешностью он мог бы стать кинозвездой. Это первое впечатление. «До какого числа у Вас виза?», – интересуется доктор и выслушивает мой ответ через переводчика. Доктор внимательно расспрашивает меня, смотрит мои снимки и справки, отвечает на мои нелепые вопросы. А я сижу перед ним, сжавшись, с ужасом на лице, удерживая слезы. И первый мой вопрос (и больше меня ничего не интересует): сколько лет я могу прожить? И робко уточняю: могу – 10 лет? У меня маленький ребёнок, мне надо жить, добавляю я, как будто наличие ребенка умилостивит болезнь. И мне кажется счастьем, если доктор ответит «да». Я уже готова даже только на десять лет жизни, ведь к этому времени я успею вырастить моего Макара, а сейчас он маленький, слишком маленький, чтоб потерять меня.
Пока Ефгения переводит вопрос, доктор внимательно и участливо смотрит на меня, а я пытаюсь вложить в свой взгляд максимум мольбы, чтоб он больше обычного постарался, леча меня, ведь от него теперь зависит вся моя жизнь. Мне надо разжалобить его, стать не просто пациенткой, одной из многих, но выделиться, обратить на себя его внимание, мотивировать его на большие усилия. Попытки манипулировать…
Наконец он отвечает, и я слышу перевод: «Вы проживете десять лет, может быть…» Я холодею… Переводчик продолжает «или 30 -40 лет и переживёте меня». Я не могу не верить красавцу-доктору авторитетной клиники! Вся обстановка меня подталкивает к этому; это не неимеющие веса слова моего немедицинского окружения. И поэтому я начинаю вполне искренне смеяться (впервые! в этой новой жизни) и приглашаю доктора К. на своё 80летие.
Кстати, сейчас ему 42. Я увидела фото доктора на сайте клиники ещё дома, и мне он показался слишком молодым для того, чтоб успеть стать профессионалом, чуть ли не ровесником моего старшего сына. В жизни он выглядит так же, как на фото, лишь при ближайшем рассмотрении видны намечающиеся морщины. У нас, надо признать, редкие мужчины его лет выглядят так моложаво.
Я прошу доктора К. удалить обе груди, чтоб уж наверняка! Ради возможности жить я готова на многое. Но он возражает, что это излишняя предосторожность, и здесь не практикуют такие радикальные меры.
С другими докторами он уходит изучать привезенные мной снимки и диск с обследованиями.
Между прочим, в России диагностировали наличие метастаз в печени, но без уверенности, и вопрос был отложен до Германии. Не могу сказать, что меня это расстроило. После известия о раке никакая новость не представляется мне худшей.
Я ещё не знаю, что метастаза в печени – это уже просто продление жизни, излечение невозможно. Я ничего ещё не знаю о раке. Я просто полна страхов.
Доктор возвращается и сообщает, что часть обследований они должны переделать, так как их не устраивает качество исполнения. Он назначает, какие именно обследования надо сделать или повторить, медсестра расторопно записывает меня к специалистам на ближайшие дни, сидя перед монитором. Затем выдает мне аккуратную белую картонную карточку с реквизитами клиники, где в табличной форме помечено, в какие дни и часы я должна быть в клинике и у кого из специалистов.
После этого я раздеваюсь (это первый в моей биографии немец, перед которым я топлесс), не чувствуя себя женщиной, а только объектом докторских манипуляций, и доктор К. делает биопсию. Всё так же, как в N. Местная анестезия, пистолет, выстрел, боль. Только стреляет он в уже обезображенную побледневшим и пожелтевшим синяком грудь.
На сегодня это всё.
Знакомство с Эссеном
Я выхожу из клиники с Ефгенией, делать мне совершенно нечего: она предлагает подбросить меня до центральной пешеходной улицы Эссена.
Мы едем по аккуратной улочке мимо 4-5 этажных домиков с мансардами, затем сворачиваем на шоссе, и Ефгения прибавляет скорость. Я стараюсь запомнить дорогу. Буквально через пять минут она высаживает меня из своего игрушечно-нарядного авто, взмахом руки показав направление движения, и поспешно отъезжает, так как притормозила в неположенном месте.
Я стою в двух шагах от железнодорожного вокзала Эссена, в кармане куртки у меня карточка отеля Вебер. Это позже я буду знать, что отель расположен на Рур Аллей. А пока, оглядываясь по сторонам, я запоминаю место высадки. Вокруг спешат люди, переговариваются, смеются. Но я не понимаю чужую речь.
И уже не испытываю так остро горя от случившегося со мной. Погода отличная, теплее, чем в России. Передо мной новый город, всё вокруг мне любопытно, я иду, разглядывая дома и магазины, пешеходов и карусели. И обдумываю этот день. Хотя вокруг слышно множество голосов, эти обрывки речи не загружают мне голову. Социальная изоляция полная. Я одна и почти свободна от своих страданий. Рядом нет близких людей. Нет мужа, к которому хочется прижаться и плакать, не поднимая головы, чтобы не видеть его измученных глаз и наигранного оптимизма. Физически я чувствую себя совершенно здоровой, хотя не подвергаю и не подвергала с самого начала свой диагноз сомнению.
Одна фраза «у Вас рак» перевернула жизнь, обнулив все. Дальше – начинаем по-новой. Как бы это не звучало кощунственно, но люди платят большие деньги за путешествия и другие впечатления, за то, чтоб почувствовать, пережить что-то новое, ищут это новое, а у меня всё сбылось в кабинете Перова. Это ли не новизна! Диагноз – как вызов: прожить вторую, другую жизнь в рамках единственной данной. Но я ещё не подобрала эту брошенную мне в лицо перчатку.
Некоторое время прогуливаюсь по главной улице города, заглядывая в магазины, рассматриваю горожан: мне совсем не попадаются на глаза лица беспокойные или угрюмые, как дома, в России. Ловлю себя на том, что не пропускаю взглядом ни одну грудастую женщину или девушку. Взглядом озабоченного подростка прилипаю к области декольте. «У меня скоро этого не будет», – каждый раз мысленно повторяю, не веря себе, я.
Проголодавшись, вижу, как посреди улицы рослые мужчины в стилизованном под сказочный домик киоске поджаривают на огне аппетитные сосиски. Не могу противиться магии носящихся в воздухе ароматов, дружелюбным улыбкам продавцов и особенно виду источающих сок сосисок: прямо около киоска «обедаю» вкуснейшим хот-догом с длиннющей краковской сосиской и горчицей за три евро. Видел бы меня мой сынишка за этим занятием! Я всегда его ограждала от такого рода пищи, будучи последовательным противником фастфуда.
Захожу в кафе и заказываю кофе с пирожным, устроившись в мягком кресле за крошечным одноместным круглым столиком. Среди посетителей кафе большинство – хорошо одетые пенсионеры: респектабельные и красивые немцы и принаряженные, с аккуратными стрижками и незамысловатой бижутерией немки. Они увлеченно общаются друг с другом, я же, попивая кофе, смотрю через стекло на текущую мимо меня по улице реку пешеходов. Я по-прежнему больна и не могу не помнить это, но и не могу быть несчастна вот именно сейчас, с чашечкой крепкого кофе в руке за столиком с безупречно-белой скатертью в этой европейской кафешке. Отдохнув, направляюсь к своему отелю.
По дороге замечаю хрупкую старушку очень преклонных лет. Она безуспешно пытается справиться с тугой входной дверью в подъезд, да ещё и вкатить свою коляску. Прихожу ей на помощь. Старушка настоящий «божий одуванчик» – легчайшие серебряные волнистые волосы короткой шарообразной стрижки довершают это сходство. Очень добрая, детски-беззащитная улыбка на бескровном лице обращена ко мне. «Сколько ей лет, 90, больше?» – думаю я, вкатывая её коляску. В этот момент она, поблагодарив, поворачивается ко мне спиной, и я с ужасом вижу её затылок. Неожиданный контраст! На затылке довольно глубокая «дыра» (назвать иначе не могу) диаметром больше двух сантиметров, незаживающая кроваво-красная рана в обрамление невесомых волос. Это не травма, а что-то другое, серьёзнее. Как это не вяжется с безмятежным лицом и доверчивой улыбкой! Убеждена, что эта встреча не случайна.
Я теперь чувствую себя в одной лодке с ними, больными людьми. Я такая же. Больше им сочувствую, лучше понимаю.
Перед сном иду в душ и смотрю на своё ещё смуглое после Агадира обнаженное тело. Правая грудь ярко выделяется, словно разрисованная сумасшедшим художником. Следы от дневного выстрела черно-синие, а от первого – желто-зеленые. Такую грудь не жалко и отрезать, подбадриваю себя я! И встаю под горячие струи воды.
Обследование
Клиника Эссена мне понравилась. На приеме у доктора не было ощущения, что я смертельно или даже просто опасно больна. Не зная языка, я видела, насколько организованно и толково началось наше взаимодействие. По словам Ефгении, немцы-доктора сообщают информацию без прикрас. И это похоже на правду.
В течение нескольких следующих дней я прохожу обследование в сопровождении переводчицы, кружась по длинным светлым коридорам и переходам, и ежедневно только за услуги перевода расставаясь с суммами от ста до двухсот пятидесяти евро (почасовая оплата тридцать пять евро). Клиника не провоцирует на негативное настроение, и только однажды я получаю весомое подтверждение тому, что рак – трагедия для заболевшего. Это случается, когда мы с Ефгенией выходим на лестничную площадку. Я обращаю внимание на затянутые сеткой пролёты, интересуюсь, зачем это, и получаю прямолинейный ответ: «Чтоб люди, узнавшие свой диагноз, не бросились в лестничный пролет. Каждые два этажа – сетка». Мне становится не по себе.
В эти дни настроение неровное: моменты хрупкой уверенности в благополучном исходе беспричинно сменяются страхом и жалостью к себе. Даже для такой эмоциональной женщины, как я, переходы стремительны и пугающи. Впервые я веду себя с собой, как дрессировщик с новыми тиграми. Больше приглядываюсь, готовлюсь позже, не сейчас, взять себя в руки, поскольку вижу, что сейчас это невозможно.
Довольно часто в моей жизни случались крутые повороты, но никогда я не боялась таких моментов, напротив, наиболее эффективно действовала в экстремальных ситуациях, проявляя полное самообладание. И оно впервые в жизни покинуло меня сразу после постановки диагноза. Если бы не каркас спланированных семьей действий, я бы сейчас лежала и ревела, ничего больше. Благодаря семье я покорно подчиняюсь происходящему, и только.
Я понимаю очень хорошо, что сию секунду мне не собраться с силами. Ни я это не могу сделать, ни кто-то другой для меня это не сделает. Я разбита, и только выискиваю немногие уцелевшие точки опоры внутри себя, понимая, что надо собирать силы для борьбы с болезнью.
Понимать–то понимаю, но продолжаю с ужасом обвинять себя. Себя, виновную в происшедшем. Вспоминаю свои поездки на недопустимые с этим диагнозом «юга», только в этом году: Казахстан, Марокко, Греция, Астрахань. Потоки так любимых мной обжигающих солнечных лучей. Инфракрасную баню в фитнесцентре, где я добросовестно прочла противопоказания: нельзя с онкодиагнозом. Не зная, что я уже давно, давно живу с опухолью. Русскую баню на даче и жар воздуха на полке. Недосыпы. Перегрузки. Регулярные фуршеты на работе. Частые разъезды в другие часовые пояса. Шоколадки, съедаемые за раз в особо нервозные дни на работе. Непроходящую усталость. Тяжелые утренние подъемы на работу и взвинченное состояние по вечерам, не дающее заснуть. Словно я специально делала всё то, что нельзя категорически.
А болезнь безмолвно развивалась. Да нет, не совсем безмолвно. Два-три года назад увеличилась грудь. Но я полнела, и не нашла в этом ничего странного, даже была довольна: плохо ли иметь пышный бюст? Многие мои приятельницы уже расстались с девичьей стройностью. Оставалось только, сложив оружие, признать, что битва с весом проиграна. Я знала, что с возрастом женщины «сохнут или пухнут», и знала, что моё место среди «пухнущих». Мои грузные бабушки на черно-белых фотографиях с резными краями предопределили это: ни одной худышкой моя семья за последнее столетие похвастаться не могла.
Грудь увеличилась и ныла иногда, в известные дни, а чаще нет. Но я знала аббревиатуру ПМС, и это казалось мне исчерпывающим объяснением, Казалось… Да и боль не была сильной… И я жила с этим, думая, что со мною всё в порядке. Также безжалостно продолжая относиться к своему казавшемуся несокрушимым здоровью. Только вот уставала. И объясняла это возрастом. Как же я заблуждалась! Судьба-то изменчива. И она заговорила со мной наконец. Голосом доктора Перова. О том, что боль связана с распадом тканей. О разрастающейся и давящей на всё вокруг опухоли.
…Каждый отрезок жизни надо прожить, прострадать, перепрыгнуть нельзя, да и не получаются такие «прыжки» – это приходится признать…
Между тем мне делают КТ – компьютерную томограмму – и МРТ, и сообщают, что метастаз в печени нет, есть небольшая киста, но это несущественно. Переводчица очень рада, я, если честно, нет. Какое мне дело до метастаз, если диагностирован рак!! Уже две недели как диагностирован, а я всё ещё не могу принять эту ситуацию и видеть в ней хорошие моменты. Делают сцинтиграфию костей – ничего не находят, и импозантный доктор с улыбкой, как здесь повсеместно принято, энергично жмет мне руку, сообщая это, но моя реакция та же.
Ефгения рассказывает, что в клинике имеются два аппарата для проведения сцинтиграфии, показывающей наличие или отсутствие метастаз в костной ткани. И добавляет: «А в России – три: в Москве, Петербурге и Новосибирске. И очереди на полгода». Приходится утешаться отсутствием очереди, поскольку счет за сцинтиграфию – 800 евро. Однако.
