Слава

Защитники созна́ются, что все время казалось, будто они совершают черный грех, нарушают какое-то табу, и, хоть они готовились загодя, толукути в сам момент сердца у них были не на месте. Лишь страх перед большими начальниками толкал их вперед. Псы без конца извинялись, сгоняя вместе Первую семью и выводя под охраной к генералам, и все это время не могли смотреть в пылающие глаза Отца Народа, грозившие раскромсать их и выпотрошить кишки, печень и сердца. Что даже в плену толукути он выглядел царственно, прирожденным правителем: слишком прекрасным, чтобы запугивать; слишком прекрасным, чтобы низложить; слишком прекрасным, чтобы убить.

Сперва Отец Народа не понял, что происходит, потому что это было слишком немыслимо, и, даже глядя на оружие Защитников, он сказал: «Сегодня опять мой день рождения? Вы пришли с сюрпризом?.. Они пришли с сюрпризом?» Но наконец доктор Добрая Мать, упавшая в обморок во время штурма Дома Власти вооруженными псами, пришедшая в себя и снова упавшая в обморок – отчасти от неподдельного страха за жизнь, отчасти от глубокого горя, ведь она в жизни бы не вообразила, что их с Отцом Народа славе придет конец, да еще и такой, – пришла в себя и растолковала все Старому Коню, который, понятно, находился уже в том возрасте, когда многого не мог понять без толмача.

толукути реальность

Ничего тяжелее доктор Добрая Мать еще не делала, ибо даже при ее докторской степени, даже при прославленных риторских умениях у нее не хватало слов для такого невозможного положения. Когда Отец Народа наконец все понял, он выпрямился на диване, как пронзенный копьем. Схватился за бок, как хватаются за оружие, потому что в этот самый миг вдруг вспомнил, как его дорогой друг, брат и товарищ – правитель Уганды, правивший, как и он, со времен, когда старые деревья еще не были старыми[34], – упоминал, что всегда, куда бы ни шел и что бы ни делал, всегда носит на бедре револьвер, потому что, говорил этот товарищ, брат и пожизненный правитель, на сложной работе правления в окружении псов никогда не знаешь, как и когда настанет твой рассвет, но лично он всегда готов отправить этот рассвет обратно к его чертовой бабушке.

Конечно, Отец Народа никакого оружия не нашел, потому что пистолет не носил, – оберегать и сохранять себя он с самого начала правления целиком поручил Защитникам. И чувствовал себя под их опекой в такой безопасности, что не прислушался к требованиям доктора Доброй Матери и ее Будущего круга создать особую Тайную гвардию, собранную из Защитников родом лишь из его клана, да, толукути элитный отряд псов, чья верность в первую очередь замешана на крови, ведь в Джидаде с «–да» и еще одним «–да» кровь – это все. Или, советовали они, хотя бы гвардию из зомби-гепардов или зомби-львов, ничем не связанных с жизнью, кроме службы ему, чтобы устранить любую вероятность предательства. Отец Народа всякий раз смеялся да пренебрежительно отмахивался копытом от, по его мысли, надуманных и параноических предложений, отвечая: «Это Джидада, псы любят меня и никогда ничего мне не сделают; что там – они за меня умрут». Но представьте себе: толукути вот они, те самые Защитники, и вот они делают то, чего, божился Отец Народа, никогда бы не сделали.

огонь, что сегодня готовит тебе еду и греет тебя, – тот же огонь, что завтра тебя сожжет

– Невозможно, совершенно невозможно, это какое-то прискорбное недоразумение. Мои животные любят меня, нуждаются во мне. Вся Джидада любит меня и нуждается во мне. Меня любит вся Африка. И я знаю, в глубине души меня любит даже королева Англии. И весь мир меня любит. Нет, это не может быть правдой! – негодовал Старый Конь в таком изумлении, что стал заикаться, с такой горечью, что, пусти ему кровь, на вкус она была бы как деготь.

И тут вошли, блистая наградами, генералы в сопровождении небольшого отряда переговорщиков, которым поручалось убедить Старого Коня, что и в самом деле настал его рассвет. Все головы опущены, взоры потуплены, не в силах взглянуть в смертоубийственные очи Отца Народа, – ведь даже в плену его почитали по-прежнему. Один генерал, в низко натянутой фуражке, подтвердил подавленным голосом:

– Да, боюсь, это правда, Ваше Превосходительство, сэр, все действительно так.

Генерал Дар Биби был круглым пухлым псом с робкой мордашкой. Его выбрали говорить, потому что из всех присутствующих псов он обладал, помимо спокойствия, и лучшим знанием английского – разумеется, излюбленного языка гнева Старого Коня.

– Как – так? – гремел Отец Народа; он хотел услышать все из уст самих предателей.

– Так, как есть, Ваше Превосходительство, мой дорогой сэр, – мямлил генерал Дар Биби, пряча глаза.

– Как – так? Что это за хре́ново «так», которое есть, генерал Дар Биби? И с каких пор я тебе «дорогой», я тебе что, самка? И почему ты не посмотришь мне в глаза и не назовешь все своими именами – это сраный переворот вена нджа, мгодойи мсатаньеко![35] – проревел Старый Конь на родном языке генерала.

Все звери вокруг вздрогнули – не из-за гнева Старого Коня, а потому, что за все годы никто не слышал, чтобы он ругался, тем более на языке, на котором, как известно, говорил плоховато.

– Нет, Ваше Превосходительство, сэр! Я знаю, чем это кажется, дорогой сэр, но это совсем не то, чем кажется, ни к чему навешивать ярлыки, сэр, – сказал генерал Дар Биби.

Он все еще прятал глаза, но переглянулся со своим начальником – генералом Иудой Добротой Резой. Его не радовало, что всю грязную работу свалили на него, а генерал, который, учитывая его роль в этом бардаке, и должен бы говорить, отмалчивался в сторонке, как невеста. Более того, генерал Дар Биби, несмотря на свое легендарное спокойствие, все больше нервничал и волновался – и надеялся, что ситуация не выйдет из-под контроля. Планировалось уболтать Его Превосходительство. И что важнее – не сделать ни единого выстрела. А самое важное – выставить все не тем, чем кажется.

– Ну и что вы теперь с нами сделаете, кретины? Думаете, это сойдет вам с… – Доктор Добрая Мать, разгневанная, уязвленная, шокированная, не закончила фразу, потому что все псы до единого развернулись и пронзили ее взглядами. Ослица съежилась под лазерами их глаз – толукути это были единственные ее слова в ту ночь и в следующие три ночи.

– Но объясни, почему ты так со мной поступаешь, Реза? Втягиваешь армию в политику, иве?[36] Ты – из всех животных! Задумал – что? Кровавый переворот, серьезно? Генерал? После всего, что мы прошли, всего, что я для тебя сделал? – рычал Старый Конь, теперь сосредоточив все внимание на бульдоге. Но генерал Иуда Доброта Реза сидел глухой и немой.

– Прошу, сэр, со всем уважением, мы отказываемся называть это переворотом, тем более кровавым, поскольку во всем этом чудесном доме не пролито ни единой капли крови, – отчаянно обвел лапой комнату генерал Дар Биби.

– Какого черта ты несешь, генерал? Сам-то себя слышишь? – громыхал Старый Конь.

– Я только говорю, Ваше Превосходительство, сэр, простую истину: то, что происходит, категорически не является переворотом, – ответил пес.

– Если это не переворот, то что это тогда за херня? – проревел Старый Конь. Он грохнул копытом по столу, и недопитая чашка «Эрл Грея» перевернулась, упала и разбилась.

– Мне очень жаль насчет переворота – в смысле, вашей чашки, сэр. А что касается вашего вопроса, мне кажется, это неприятная ситуация, которую мы обязательно исправим, сэр, – сказал генерал Дар Биби. Было не жарко, но он обливался потом. – И если позволите добавить, Ваше Превосходительство, всего несколько часов назад Центр Власти проголосовал за то, чтобы, эм-м, позволить вам уйти на покой…

– Я и есть сраный Центр Власти, генерал, и не понимаю, что за хрень ты несешь! И ты хоть раз слышал, чтобы я сказал, что устал? Чтоб вы знали, уйти на покой мне велит только назначивший меня Господь Бог, а не вы, презренные вероломные гиеньи дети! И может, вы мните себя умными, но вот вам сюрприз: это Джидада, моя Джидада с «–да» и еще одним «–да»; только дайте срок; думаете, дети народа это потерпят? Думаете, Африка это потерпит? Думаете, мир это потерпит? Я знаю, и вы знаете, и Господь знает, и солнце знает, и земля знает, и воздух знает, и предки знают, что мои животные никогда не потерпят этого неконституционного преступления, этого фарса, этой мерзости. Вы, генерал, явно не понимаете, с чем имеете дело. Вы не знаете, насколько меня обожает Джидада. Вы не знаете моих животных, но сегодня узнаете, только дайте срок, – бушевал Старый Конь.

измена

Но не знал нас и Отец Народа, не знал, что происходившее с ним – лучшее, что происходило с нами. Что вслед за последними выборами, которые он подстроил, и предыдущими, которые он тоже подстроил, и всеми остальными до того, которые он фальсифицировал, – да, после того как он и его режим перекрыли все правильные и возможные средства в нашем распоряжении, чтобы избавиться от него мирным и конституционным путем, – у нас не осталось выбора, кроме как приветствовать его гибель, как бы она ни произошла. Потому что из-за неэффективного руководства животное может измениться. Потому что из-за бездушного правления животное может измениться. Потому что из-за коррупции животное может измениться. Потому что из-за тирании животное может измениться. Потому что из-за подстроенных выборов животное может измениться. Потому что из-за обескровливания демократии животное может измениться. Потому что после резни невинных животное может измениться. Потому что из-за неравенства животное может измениться. Потому что из-за этницизма режима животное может измениться. Потому что, когда бедные беднеют, а богатые – богатеют, животное может измениться. Потому что из-за растоптанных надежд, преданных мечтаний, нарушенного обещания независимости – всего и сразу – терпеливые, преданные животные изменились, и, когда Отец Народа ждал, что мы покажем Защитникам, как любим его и нуждаемся в нем, что мы восстанем ради него, мы высыпали на улицы помогать им закончить начатое, да, толукути забить последний гвоздь в крышку гроба.

начало конца

И в городском центре мы встали на дыбы под огромной вечноцветущей жакарандой: кто-то бушевал, кто-то молился, кто-то ревел, кто-то распевал революционные песни, кто-то распевал церковные гимны, кто-то говорил с иностранными журналистами. Действительно знающие рассказывали, что Парламент в Доме Джидады уже готовит импичмент, поскольку Отец Народа отказывался отречься от власти. Началось редкое единство Партии Власти и ее соперницы – Оппозиции, которая, так и не избавившись от Старого Коня с помощью выборов, желала, как и многие из нас, распрощаться с ним любой ценой.

Если бы он не увидел толпу животных собственными глазами, никогда бы не смирился с тем, что звал ложью: будто бы Джидада – да, та самая его любимая Джидада с «–да» и еще одним «–да», толукути та единственная страна, которую он любил больше всех, – вправду призывает его отстранить. Знающие говорили, он заявил собравшимся переговорщикам, что не только отказывается от унижения в виде отречения – причем по телевидению, на глазах у всех врагов, с оскорбительно идиотской речью, написанной кем-то с говном вместо мозгов, – но и, соответственно, отказывается от бесчестного предложения бросить детей народа в тяжелое время, когда он им, очевидно, нужен. А стоило генералу Дару Биби сказать: «Но дети народа сами хотят, чтобы вы ушли, Ваше Превосходительство, сэр, в этот самый миг они собрались перед Домом Джидады и требуют вашего ухода», – Отец Народа рассмеялся таким смехом, что затрепетали вялые флаги.

– Да вы, видать, из ума выжили, раз думаете, что дети выбросят собственного отца, как использованную туалетную бумагу! Если вы и я прямо сейчас отправимся в Дом Джидады и я увижу то, о чем вы говорите, тогда, пожалуйста, генерал, я отрекусь ко всем хренам; как я уже говорил, вы не знаете моих детей, вы не знаете моих животных!

Толукути они отправились на потрепанной телеге, чтобы не привлекать внимания. Забравшись в самое сердце толчеи, они выскользнули на улицы – Отца Народа переодели, чтобы его никто не узнал. Его чуть не раздавил один уже размер толпы: тела, тела, тела повсюду и тела везде. Если бы не знакомые виды, он вряд ли бы узнал город – ведь то, что здесь творилось, не могло твориться в его Джидаде с «–да» и еще одним «–да»; и он постоял, гадая, правда ли видит то, что видит. Животные с символикой Джидадской партии и животные с символикой Оппозиционной партии маршировали и танцевали вместе, и Отец Народа уставился на это зрелище в шоке, и его охватило головокружение, и его охватила слабость, и его охватило чувство предательства, потому что все эти годы его режим строил Джидаду, где животные противостоящих партий не могут сплотиться во имя единой Джидады. Так думал не он один: над празднующими животными кружила стая стервятников, недоумевая и гадая, где же, черт подери, кровь? И где же, черт подери, трупы? Ведь толукути в знакомой им Джидаде любые собрания против Центра Власти всегда и без исключения кончались падалью, падалью, падалью.

Старый Конь увидел, как свиньи запускают большой желтый шар с надписью: «Джидада больше никогда не будет твоей колонией!» Увидел, как кошка несет плакат: «Долой деспота!» Барана с плакатом: «Старый Конь должен уйти». Осла с плакатом: «Довольно!» Павлина с плакатом: «Пришло время». Овцу с плакатом: «Старый Конь должен сейчас же покинуть Джидаду!» Корову с плакатом: «Свободная Джидада». Еще одну с плакатом: «#ОтставкаКомандования». И еще одну с плакатом: «#НовоеНачало». Увидел утку с плакатом: «Вперед, вперед, наши генералы». Козу с плакатом: «За детей и за наше будущее». Лошадь с плакатом: «Старому Коню пора на покой». Курицу с плакатом: «Псы – голос Джидады». Гуся с плакатом: «Долой коррупцию!» Осла с плакатом: «Дом Джидады, закончи начатое». Козу с плакатом: «Власть не передается половым путем!» Кошку с плакатом: «Старый Конь – дололо-о-о!!!»[37]

Он видел множество плакатов – незаконных плакатов, невероятных плакатов, неблагодарных плакатов, неправильных плакатов, ошибочных плакатов, – и животные с ними плясали, носились, вопили и визжали, призывая к его незаконному свержению. «Долой тирана!» – ревели они. «Прощай, диктатор!» – гремели они. «Долой угнетение!» – визжали они. «Слава новому рассвету!» – завывала толпа, захлестывая улицы и становясь все больше и больше. Животные свистели. Животные играли на вувузелах. Животные пели песни. Животные смеялись. Животные произносили молитвы. Приезжали новые на еле ползущих машинах. На велосипедах. На автобусах. На тележках. Наблюдали с деревьев. И толпы все шли и шли, а он ничегошеньки не понимал.

середина конца и как его сердце разбилось в первый раз

Наконец он воздел голову к небесам – возможно, в поисках знака от Бога, что его помазал, постановил, чтобы он правил, правил и еще раз правил, – но увидел только тусклое солнце. Он мысленно приказал ему почернеть – да, толукути Отец Народа хотел, чтобы солнце погрузило Джидаду в кромешную тьму среди бела дня и разогнало вероломное собрание, а он бы успел разыскать истинных друзей и вместе с ними нашел, как исправить эту невообразимую ошибку, но толукути солнце не дрогнуло, не поддалось, не сделало ничего – впервые за все его богоданное правление солнце наотрез отказалось подчиняться.

И он стоял в еще большем изумлении, трясся, хотя пытался не трястись, чувствовал себя в полном одиночестве среди наэлектризованной толчеи и думал: но что случилось? Да, спрашивал себя: но что случилось, и когда случилось, и в какой именно момент случилось так, что все эти животные, которые когда-то его любили, вдруг перестали его любить, перестали в нем нуждаться? И он задумался, на что готов ради этой любви. Толукути его сердце так заныло, что разбилось, да не раз, а тысячи, тысячи и тысячи раз – из-за всех и каждого зверя на улицах и всюду, где были джидадцы, в этот самый миг его разлюбившие. Это и было его первое горе.

конец-конец

И когда генерал Дар Биби мягко спросил, не хочет ли он пройти дальше по улице к самому Дому Джидады, чтобы увидеть больше, толукути Его Превосходительство просто ошалело покачал седой головой, думая: «Но что же стало с животными, набивавшимися на мои митинги так, что было негде встать, где же они? И где Патриоты Страны, являвшиеся на мои мероприятия в костюмах с моим лицом, где же они? И где самки, которые ели и улюлюкали на всех до единого моих собраниях, которые провожали и встречали меня в аэропорту песнями и плясками, да, те самки, что качали бедрами и трясли задами, пока с них чуть не сыпалась одежда, украшенная моим лицом, где же они? И где молодежь, падавшая в моем присутствии ниц, как перед Богом, где же они, да, где же они – все те животные, что любили меня, нуждались во мне, где же они со своей любовью???»

Толукути он стоял и думал о той любви, когда тощая корова ткнула ему флаг в морду и сказала:

– Я и не думала, что доживу до гибели паршивого тирана, а ты, любовь моя? Теперь я могу умереть лучше – теперь все мы можем умереть лучше, подумать только!

Обезумевшая корова злорадствовала, не зная, к кому обращается, хихикала, обнажая кривые страшные зубы, и заговорщицки его подтолкнула, уходя к компании ревущих свиней. Он провожал ее взглядом с такой горечью, что почувствовал вкус инсектицида «Гаматокс» во рту, и думал: «Где тот Бог, поставивший меня править, править и еще раз править? И где мой Внутренний круг? Центр Власти? И где Избранные? И где мои соседи? И где мои друзья? И где весь мир, когда Джидада разваливается так, как разваливается?»

И отвернулся, и направился туда, откуда пришел, против течения толпы, которая не останавливалась и не расступалась, не пела ему хвалу, не видела его, когда он среди них и с ними. Он пробирался вслепую, с горечью, с тяжестью. Натолкнулся на одинокое животное – овцу – и уже хотел было излить свой гнев на нее, когда увидел себя, то есть свое лицо на ее желтой рубашке, и на ее черной юбке, и на ее красном шарфе, и на ее зеленой шляпе, и на ее белой сумочке. Овца рыдала – слезами не радости, как все остальные вероломные твари, нет, но целыми реками истинного горя, и ее невероятная печаль так поразила Отца Народа, что он прирос к месту.

– Его нет, они свергли Освободителя! Моего президента, и президента моей матери, и президента моей бабушки; кто теперь будет президентом моих детей? И президентом их детей?! И президентом детей их детей?! Что теперь станет со мной, с нами без него?! – блеяла овца, и Отца Народа так тронула ее скорбь, словно он умер настоящей смертью, толукути так тронула, что он потянулся было к сраженному горем животному, но остановился, тут же увидев, как банда мерзких молодых животных сжигает его красивый официальный портрет. Тот занялся и вспыхнул, и Отец Народа мог бы поклясться, что пламя будто пожирало его тело. Наконец, не в силах больше вынести вид этого кощунства, он отправился обратно в Дом Власти – он казался старше, чем когда выходил из него пару часов назад; и когда ему подали письмо об отречении якобы его авторства и попросили подписать, будто оно и есть его авторства, толукути он подписал.

селфи с солдатами

И вот, когда мы стояли перед Домом Власти, прибыли долгожданные новости – и одновременно солнце проделало странный кульбит и чуть пригасло, накрыв небо тенью, – да, толукути новости, что Отец Народа наконец подписал отречение. И когда новости разбежались, как пожар, Джидада с «–да» и еще одним «–да» вспыхнула. И на новоосвобожденных улицах, посреди празднества, появились Защитники в танках, с оружием, и впервые за долгое время мы не бросились при виде тяжеловооруженных псов спасаться бегством – ведь Джидада наконец-таки свободна! И на освобожденных улицах мы забыли свои страхи, свою тяжелую историю борьбы с Защитниками и преломляли с ними хлеб, молились с ними – да, толукути на освобожденных улицах делали селфи с солдатами. Мы скакали до небес и опускались обратно на землю, мы плясали, колотили в грудь, топали вместе с солдатами, и в джунглях рядом с Джидадой нас слышали львы, и слоны, и буйволы, и носороги, и леопарды, и прочие свирепые дикие звери, дрожавшие от сейсмического звука нашего освобождения.

Бог джидады

толукути бог множеств, толукути повелитель настоящих митингов

В то воскресное утро, ровно в семь часов, дух Бога опустился в полную силу на широкий Старый Джидадский выставочный комплекс, куда всего год назад велел пророку доктору О. Г. Моисею перенести Пророческую церковь церквей Христова Воинства. Через несколько часов зал набился под завязку; даже палки и камни сказали бы, что да, в деле сборищ никто и никогда, толукути ни одна партия или политик, толукути ни один Центр Власти, толукути ни один музыкант, толукути ни один праздник, толукути ни одни похороны, толукути ни одни протесты, толукути даже ни один кризис не собирал массы так, как собирает массы сам Бог. Служба началась, как обычно, с пылом. Паства, известная как Воинство, объясняла любопытствующим прохожим, что этот пыложар – в отличие от церквей похуже, ничтожных, где программа начинается со смехотворной энергии дедушек-черепах, только чтобы, если повезет, постепенно всплеснуться в разные моменты, – Пророческая церковь церквей Христова Воинства проходит просто на одной передаче от начала до конца, толукути на верхней передаче, Воинством ласково называемой «огонь-огонь». И это, говорили они, благодаря ошеломительному присутствию Бога, которое чувствуется, стоит ступить копытом, лапой или ногой на священную землю.

– Чувствуешь, Герцогиня, чувствуешь? Особую энергию? Мы, Воинство, зовем ее огонь-огонь. Веришь ли, нет ли, а не почувствовать ее нельзя, сестра! Это сам Бог, он здесь! Кона ндже веле[38], если бы мы сидели впереди, говорю тебе, Герцогиня, ты бы ее ощутила хорошо-хорошо. Если бы мы сидели впереди, мы бы даже с тобой не беседовали, – говорила с нескрываемой радостью, агрессивно подталкивая кошку по соседству, привлекательная овца в большой красной шляпе, скрывавшей половину ее морды.

Эту овцу, которой приходилось кричать, чтобы ее услышали, прозвали Матерь Божья толукути в честь ее перворожденного сына – Богзнает. Она говорила с наглой помпезностью, присущей истинным Воинам, потому что среди прочего пророк доктор О. Г. Моисей никогда не забывал напомнить пастве, что если они не готовы гордиться славой своего Бога, громко и самодовольно похваляться своим мессией, то они явно недостойны опускать свои зады на священную землю.

– Толпа словно только прибывает, дадвету кабаба[39], – ответила Герцогиня Лозикейи, или просто Герцогиня для сокращения.

Кошка обходила вниманием, как ей казалось, полный вздор, чтобы ненароком не задеть чувства своей подруги, но уже достаточно его наслушалась и подозревала, что чаша ее великодушия иссякнет скорее рано, чем поздно. Как и овца, Герцогиня была стара и чрезвычайно элегантна, но то, как она, в отличие от овцы, то и дело вертела головой и глазела, качала той же головой, издавая гортанные звуки, которые легко можно было бы принять за презрительные или неодобрительные, и хлопала по бедрам, выдавало в ней постороннюю и неверующую.

– А я что говорила? Нас тьма! Просто тьма ндже, окок’ти конафа со веле[40], с нами не сравнится ни одна церковь во всей этой Джидаде, даже церковь высокомерного апостола Иезекииля, – кивала овца и лучилась улыбкой с горящими глазами. Они были соседками в тауншипе Лозикейи[41] и знали друг друга вот уже больше пяти десятков лет, став настоящими сестрами.

– Ты так говоришь, можно подумать, рассказываешь о горе настоящих денег на своем счету в банке, – сказала Герцогиня.

Но это только второе, что пришло кошке в голову. Толукути первое, что пришло кошке в голову, было: «Видимо, этот самый огонь-огонь в воздухе, о котором ты болтаешь, заодно делает животных дураками». Но, очевидно, она предпочла снова испить из своей чаши великодушия. Теперь пришла очередь Матери Божьей не обращать внимания. Герцогиня была не только посторонней и неверующей, но и той, кого пророк доктор О. Г. Моисей называл и клеймил в пылких проповедях «жалости достойной языческой безбожной колдуньей», ведь кошка – что выдавали яркие бусы, пылающие у нее на шее и запястьях, – придерживалась местной религии, начала которой могла найти еще у своей прапрабабушки Номкубулване Нкалы, целительницы и медиума. Матерь Божья надеялась – ради покоя, – что сегодня ее многословный пророк не вспомнит одну из своих самых излюбленных тем.

– И ты говоришь, Матерь Божья, что даже в такой толпе сумела разглядеть Симисо? – спросила кошка, толукути вспоминая свой истинный повод прийти в церковь, где в другое время ее бы ни за что не увидели.

– Именно так. Но только потому, что она обходила ряд за рядом в том самом красном платье, как в последний раз, когда мы видели ее в Лозикейи, когда она носила фотографию с собой и Судьбой и спрашивала: «Вы не видели мою дочь?» Нужно было толком с ней поговорить мани[42], Герцогиня. Но я настолько увлеклась проповедью приезжего нигерийского пророка, что вспомнила об этом, уже когда Симисо давно пропала из толпы, – ответила с искренним раскаянием овца.