Моя Наша жизнь

МВМИ – Шепеляковский

Строго пообещав Иофису уйти в конце марта, я не очень представляла, как и куда я смогу устроиться. Я не могла согласиться на меньшую зарплату, и было не очень ясно, где и как находить место старшего научного сотрудника. Накаком-то заседании секции металловедов, когда я робко поделилась своим намерением, профессор Иосиф Львович Миркин (Миркин старший) мудро пояснил:

– Это настолько трудная задача, что нужно, чтобы на каждом углу знали, что Нина Фонштейн ищет работу.

Помог, как всегда, случай, на этот раз понятный только тем, что жил в семидесятых. Мне позвонил Михаил Аронович Криштал, дал телефон Константина Захаровича Шепеляковского, который недавно перешел с ЗИЛа в Московский вечерний металлургический институт, и сказал, что тот ищет сотрудника.

В те времена защиты кандидатских диссертаций непременно заканчивались банкетом в ресторане (в то время достаточно посильным мероприятием). По совпадению чей-то банкет был на той же неделе, и Рувим Иосифович Энтин вдруг обернулся ко мне через стол:

– Мне звонил ваш будущий шеф, спрашивал о вас.

Я предельно напряглась:

– И что вы сказали?

– То, что все мы о вас думаем: за что возьмется, то и сможет.

Я с напряжением несу эту оценку всю жизнь, проверяя ее соответствие истине. Может, поэтому у меня хватает ума не браться за то, чего не могу?

Когда встречалась с Шепеляковским, стала понятна причина и срочность его поисков. На дворе была середина марта. В соцобязательствах кафедры был запуск рентгеновского аппарата к 100-летию со дня рожденья Владимира Ильича, то есть к 21-му апреля. Именно этот факт послужил причиной моей удачи.

В МВМИ не было не только сотрудника, знакомого с рентгеновской аппаратурой, но и самого аппарата. Я, в частности, знала теорию в рамках институтской программы, но сама рентгеновскими исследованиями до того не занималась. Позадавав мне несколько вопросов, Шепеляковский направил меня в отдел кадров для оформления, успокоив меня и себя:

– Трудно найти человека, чтобы удовлетворял всем требованиям. Начинайте, поможем.

В ответ на мои расспросы сотрудники его прежней лаборатории ЗИЛа говорили, что КЗ (заменяя длинное Константин Захарович) человек очень жесткий и отношения его к людям полярные: или ты хороший и тогда полная поддержка, либо ты нехороший и тебя выживают. Я немного поудивлялась, что в наше время можно уволить человека из-за личной неприязни, но к себе я никаких рисков не примеряла, поскольку была уверена, что я работник хороший.

Для начала, практически на свалке, нашли допотопный УРС (современный дифрактометр мы купили вскоре). Я каждый день ходила в ЦНИИчермет, в бывшую лабораторию Масленкова, где помогли мне и с эталонными образцами и полезным обучением. К двадцатому апреля на столе у Шепеляковского был переплетенный атлас, отражающий применение рентгеновских методов для задач кафедры, с дебаеграммами, выполненными с использованием кафедрального прибора. Соцобязательство было выполнено. Кафедра на самом деле рисковала. Чаще так называемые (но строго контролируемые) соцобязательства, которые брали на год, основывались на уже выполненных, почти выполненных или гарантированно выполняемых проектах.

Поскольку я тяготела к расширению экспериментальных методов, а особой конкуренции от других кафедр не было, меньше чем за два года я натащила в мой подвал кучу оборудования, включая два электронных микроскопа и универсальную машину для механических испытаний – английский Инстрон. Оплата, в тот золотой век несчитаемых денег, проблем не составляла: надо было только найти ходы, правильно обосновать, добыть. Что-то покупали с выставок, что-то по плановым поставкам в вузы, что-то – через прямые контакты с производителем.

Я не очень вникала в жизнь кафедры, которая состояла из сотрудников научно-исследовательского сектора, преподавателей и лаборантов, и протекала на втором этаже. Время от времени проходили общие собрания, где кого-то порицали, хвалили меня, рассказывали про успехи лаборатории индукционного нагрева. Вдруг я стала обращать внимание, что три собрания подряд фокусировались на недостатках, промахах и нарушении дисциплины со стороны Яхинсона – начальника лаборатории и довольно приятного инженера. Собрания заканчивались все более жесткими соображениями о несовместимости Яхинсона с работой на кафедре, и вдруг его не стало.

Через какое-то время три собрания подряд КЗ метал молнии про нарушения со стороны доцента Эдуарда Вельможного: что-то тот сдал не вовремя, потом – не обеспечил чистоты зала после лабораторных занятий, потом – продемонстрировал недостаточно высокий уровень лекций. Исходя из предыдущего опыта, все понимали, что дело идет к увольнению Вельможного, и тот поспешил найти работу на другой кафедре.

Мне оба были симпатичны, но я на этих собраниях молчала, потому что верила, что они действительно допустили какие-то неизвестные мне серьезные промахи в работе, и не примеряла подобные ситуации к себе.

Шепеляковский не мог на меня нарадоваться. Его лаборатория высокочастотного нагрева получила с моей помощью возможность инструментально доказывать и объяснять объективные преимущества его технологий.

Одновременно чувствовалась растущая недоброжелательность наших запенсионного возраста доцентов, которые почему-то углядели во мне опасность их подсиживания. На самом деле это было нереально: синекуры в виде преподавательских должностей расписывались при рождении чьей-то дочери или племянника, как при царях места в пажеский корпус, так что мне не светило.

Однако «процесс пошел». Я была наверняка слишком уверена в себе и в своих объективных заслугах и не чувствовала потенциальной опасности. Знаю, что пару жалоб на меня Шепеляковский с негодованием отверг. Но тети не унимались и нашли прецизионно больное место. Шепеляковский был талантливым инженером-электротехником, а металловедом стал в силу приложения его электротехнических изобретений. Не мне, металловеду-самоучке, всю жизнь работающей не по специальности, было его за это осуждать, однако ему было к месту доложено, что я сказала Марку Львовичу Бернштейну (все было с деталями и как бы точно известно), что Шепеляковский очень слабый металловед.

(Кстати, через несколько месяцев, при переходе в ЦНИИчермет, я с удивлением узнала, что А. П. Гуляев, металловед всея Руси, тоже заканчивал наш институт, тогда – Горную Академию, по специальности «литейное производство»).

Все поменялось в одночасье. Сколько-то времени назад при испытаниях особо хрупкого образца отлетевший осколок поцарапал движущий винтовой поршень Инстрона, Это было огорчительно неисправимо, но никак не влияло на работу, и было даже и незаметно, потому что поршень был закрыт резиновой трубкой-щитом.

Я никогда раньше (да и позже) не сталкивалась с поощренным доносительством. Об этой поверхностной царапине знал (сидел в той же комнате) только Володя Каныгин, аспирант, которого я пасла, практически друг. Реконструируя позже возможный процесс, я поняла, что КЗ потребовал дать ему некий компрометирующий меня факт, что-то за это пообещав, и Володя вспомнил про эту царапину.

В наш подвал неожиданно и с грозным видом пришел КЗ:

– Покажите мне, пожалуйста, поршень машины.

Он не очень знал, куда смотреть и на что обратить внимание. Нашел, наконец.

– Царапина на импортном оборудовании и вы мне об этом не сообщили?..

– А что бы это изменило? На работу это не влияет, а когда у нас возникают проблемы с работой Инстрона, все равно я сама связываюсь с фирмой и организую ремонты.

Не помню деталей дальнейшего спора, но в тот же день был издан приказ по кафедре с копией ректору, под которым мне было велено расписаться и в котором мне объявлялся выговор за небрежное отношение к дорогостоящей технике.

Через пару недель КЗ вызвал меня с просьбой-поручением помочь с механическими испытаниями на том же злосчастном Инстроне его зятю. Образцов у парня была куча, я дергалась, все затягивалось, и в 9 часов вечера (Миша был дома один) я стала собираться домой. Зять КЗ уже научился сам устанавливать образцы и упросил меня оставить его, чтобы закончить, по сути, лаборантскую работу. Работы было еще на пару часов, и я, ворча, ушла.

Назавтра с утра все было нормально, и я начала свои испытания, когда объявили про внеочередное собрание. Я прокляла эти общественные разборки и поднялась в общую комнату. Не глядя на меня, КЗ рассказал, что Нина Михайловна оставила комнату незапертой и доверила постороннему человеку работать на дорогостоящем оборудовании. Все молчали, дав КЗ выговориться и убедить сотрудников в совершенных мною (не в первый раз) серьезных нарушениях.

И тут я допустила серьезную ошибку.

Я и партком

Я была оскорблена до глубины души в происходящей несправедливости. Плюс мне казалось, что многие на моей стороне. Я хороший работник, не день и не два, в течение почти четырех лет получала различные поощрения, развила экспериментальную базу кафедры и т. д. На нашей кафедре работал доцент Андриан Николаевич Маршалкин, парторг института, который очень сочувственно развивал со мной эту тему несправедливости.

Я была беспартийной, как и КЗ, но с одной стороны, я не поняла, что моими руками признанно хорошего сотрудника хотят как бы осудить КЗ, которого многие, включая Маршалкина, не любили, а с другой, мне, по моей дурости, казалось, что партком – это правильное место, как суд, где выслушают стороны и примут решение.

Не тут-то было. Маршалкин, рассчитывая на мою репутацию образцового работника, планировал пощипать и прижать Шепеляковского, но после нескольких разговоров с ним понял, что силы неравны, и сник: Шепеляковский имел слишком большой опыт поедания неугодных.

В качестве фона сначала создали комиссию, которая раздувала пожар, собирая кулуарные мнения обо мне и происходящих стычках с Шепеляковским. Знаю, что только Алла Пименова, с которой за годы работы на кафедре подружились на всю последующую жизнь, сказала:

– Я не знаю всех подробностей, но уверена, что Нина говорит правду.

Остальные как бы не знали предыстории и верили фактам. Потом объявили заседание парткома, которое снилось мне годами в страшных снах.

Люда Шевякова, мудрая порядочная женщина, сказала:

– Лучшее, что я могу для тебя сделать, – не прийти.

Те, кто пришел, открыли мне глаза на мои ужасающие недостатки. Зазнайство, неуважение к сотрудникам было самым мягким из обвинений. Я ждала, когда возьмет слово Борис Ушаков, славный простой парень, мой однокурсник, с которым дружили. Он, не очень глядя мне в глаза, подтвердил все плохое, что было сказано обо мне КЗ и другими.

Слабым утешением были его признания через девять лет, на праздновании двадцатилетия нашего выпуска. Борис был пьян. Пригласил меня на танец и, целуя в шею, говорил:

– Прости меня, говнюка. Мне было сказано: говори, что велено, или забудь про поездку в Египет.

Три года в Египте наверняка были мечтой и надеждой такого бедняка, как Борис, потому что решали проблемы жилья и автомобиля и другие материальные аспекты на несколько лет вперед.

Обращение в партком было для меня показательным уроком демагогии и ханжества, как в принципе и вообще групповое обсуждение моих проблем. Я у себя одна, и я единственный доступный мне боец – это был важный урок и вывод.

Еще более важным и проникнувшим до глубины души на всю оставшуюся жизнь было осознание факта: если я молчала, когда тенденциозно топтали людей, не виноватых в моих глазах, как я могла рассчитывать, что кто-то поднимет голос в мою защиту?

Назавтра приказом по кафедре меня отстранили от экспериментальной работы и запретили доступ к отчетам и атласам, мною же выпущенным.

Таинственным звонком моему лаборанту Вите Гуревичу до меня было доведено, что им и особенно мною заинтересовался некий майор Петров из КГБ, инкриминируя мне нарушения правил контакта с иностранцами, а Вите – незаконные валютные операции. Бедный парень получал материальную поддержку от тестя, работающего на Кубе, в виде сертификатов, и, покупая для знакомых вещи в «Березке», «конвертировал» их в рубли строго в соответствии с ценой покупки, о чем знали многие.

Витя от страха перед словом «КГБ» срочно уволился. Я записалась на прием к ректору.

Кудрин встретил меня приветливо: он часто приводил гостей института ко мне в лабораторию, где было столько современного оборудования, и в предыдущие четыре года слышал немало лестного обо мне от того же Шепеляковского. Я начала довольно агрессивно:

– Виктор Александрович, я бы хотела узнать телефон майора Петрова в КГБ.

– Зачем?

– Сначала я узнаю, что его интересует, и затем надеюсь вместе выяснить, кому важно пугать меня КГБ.

История с КГБ была явной уткой, и ректор это знал.

– А вы уверены, что чисты?

– Как вы. Совершенно так же.

– Но, как я понимаю, в текущей обстановке вам на кафедре металловедения работать по меньшей мере неперспективно. Что вы собираетесь делать?

Я была предельно откровенной.

– Я бы хотела перейти в ЦНИИчермет. Несколько их сотрудников хлопочут, чтобы меня взяли. Вы понимаете, что шансов мало (он понимающе кивнул), но вдруг получится. Если нет, я буду проситься на кафедру сварки. Там тоже много металловедения, и Каракозов мне кажется порядочным человеком».

– Хорошо, поговорите с Каракозовым и скажите, что я это поддерживаю. И держите меня в курсе, если вдруг получится с ЦНИИчерметом.

На уровне чуда меня взяли в ЦНИИчермет, где я была ранее в заочной аспирантуре и проработала затем почти 25 лет.

Я пришла на кафедру сварки и попросила Каракозова:

– Вы соглашались взять меня. Теперь я прошу взять вместо меня Алису Захаровну Пименову. Она хороший металловед и, в отличие от меня, мягкий бесконфликтный человек. Когда я уйду, на кафедре металловедения ее обязательно съедят за то, что мы дружили.

Эдуард Сергеевич встретился с Аллой, она перешла к нему на кафедру и проработала там без проблем почти двадцать лет вплоть до выхода на пенсию.

С Шепеляковским и Ушаковым встречалась впоследствии на семинарах и конференциях, со временем начала здороваться. Лет через пятнадцать КЗ подошел ко мне лично просить, чтобы я включила в программу организуемой мной конференции его с Борисом доклад. Они опоздали со сроком заявки, но я включила.

ЦНИИчермет как таковой

Чтобы оценить уровень чуда, что меня взяли в ЦНИИчермет, нужно воссоздать его образ, каким он был в 60-х-70-х. Когда мы оканчивали институт, ЦНИИчермет принял решение расширить отдел электрометаллургии. Голиков (генеральный директор института) позвонил Кидину (ректору МИСиС) с просьбой подобрать (это стало достоянием гласности) десять хороших русских парней – электрометаллургов с нашего курса. Юмор заключался в том, что группа электрометаллургов (звучавшая для несмышленых юнцов привлекательно современно) исторически была прибежищем медалистов-евреев, не принятых в МГУ или Физтех. Соответственно найти десять русских парней среди выпускников этой группы было нереально. Взяли одного Борю Самордукова.

ЦНИИчермет так и называли за открытый антисемитизм: «черный институт черной металлургии». При этом от военных времен его формирования в нем работало немало евреев – металлургов, привлеченных еще Бардиным, или известных на весь мир физиков, приглашенных для металлургических исследований Курдюмовым.

Интересно, что какое-то количество евреев продолжало поступать, если это были дети уже работающих сотрудников.

Я уже упоминала, как я поступала в заочную аспирантуру ЦНИИчермета. Когда меня в конце концов приняли, мне было поставлено условие, что я найду руководителя вне института физики металлов (ЦНИИчермет состоял из семи институтов), где трудился наибольший процент евреев и где я работала с Владимиром Иосифовичем Сарраком, то есть в секторе, курируемом заместителем Курдюмова Рувимом Иосифовичем Энтиным.

Мне был предложен небольшой выбор, и в итоге руководителем стал Станислав Борисович Масленков, который впоследствии, хихикая, говорил, что я была его самой лучшей аспиранткой, принеся готовую переплетенную диссертацию и билет на поезд, чтобы он мог выступить на защите (защищалась я в Воронежском Политехническом институте). Хотя Масленков считался моим единственным руководителем, на обложке первым из двух, не обсуждая, я поставила Саррака. Когда я в самом начале просила Масленкова утвердить Саррака со-руководителем, он не согласился: только соавтором публикаций, но здесь он не спорил.

Вид на ЦНИИчермет с Яузской набережной

В принципе в мои годы переход в ЦНИИчермет был мечтой каждого. Его организовал и построил академик Бардин, любимец Сталина, имея карт-бланш на размер здания, штатов и выбор людей. Бардин по натуре любил организовывать и строить, здание формой цифры шесть занимало вдоль набережной квартал от улицы Радио до МВТУ им. Баумана и от 2-й Бауманской до Яузской набережной. На незаполненном углу шестерки располагался экспериментальный завод численностью в тысячу человек.

Сам институт насчитывал (без завода) тысячи четыре человек, семь институтов (по смыслу отделов) были названы Бардиным институтами для повышения статуса (и ценности продовольственных карточек) их руководителей. Эти семь институтов в сумме охватывали все аспекты работы черной металлургии, от экономики и фазовых превращений до новых металлургических технологий, качественных сталей, прецизионных сплавов, порошковой металлургии. Все институты обслуживал Отдел центральных лабораторий (который был приравнен институту), оценивая все виды характеристик исходных материалов и готовых продуктов.

В течение двадцати лет моей работы в ЦНИИчермете я верила и утверждала вслух, что Бардин продумал институт так хорошо, что его невозможно испортить.

Жизнь показала, что я глубоко ошибалась.

Я в ЦНИИчермете

В принципе сложилась уникальная обстановка, когда мой переход в ЦНИИчермет был желателен сразу нескольким людям. Директором Института качественных сталей был Сергей Александрович Голованенко, заместителем директора – Александр Павлович Гуляев. Гуляев начал работать от момента образования этого «малого» института в 1958 году, но директором института из-за его беспартийности, одиозности как биографии, так и характера, не утверждали, и молодого кандидата наук Голованенко (с разницей в 17 лет, Гуляеву было тогда 50) поставили при нем директором в качестве красного комиссара.

Позже и Голованенко стал доктором наук, но догнать Гуляева по славе и научным достижениям было невозможно, поэтому он не мог дождаться момента, когда Гуляев уйдет на пенсию. Однако тот на пенсию не собирался, понимал нежелательность его дальнейшего пребывания в кабинете напротив директора и поставил условие, что он уйдет заведовать созданной специально для него лабораторией проблем металловедения, которая будет оснащена новейшим оборудованием.

На место Гуляева (заместителя директора ИКС) был намечен Станислав Масленков, мой формальный руководитель кандидатской диссертации, который таким образом, как и Голованенко, был заинтересован в моем приходе. Наслышанные о внезапном оснащении оборудованием МВМИ, они не видели другого пути выполнить условия Гуляева.

В разговорах обо мне, как оказалось, горячую поддержку моего прихода высказала и Нина Николаевна Моргунова, с которой познакомились в командировке и подружились на жизнь, несмотря на разницу в двадцать лет.

В то же время на дворе кончался 1973-й год, завершался недолгий период первого потока разрешенной эмиграции. Уехал наш друг и сокурсник Лева Брутман, но на его «отходную» мы пробирались через овраги Черемушек, чтобы нас не заметили и не настучали на Юру. В 1972-м тайком от семьи эмигрировал в Израиль сын Энтина, что вызвало большие разборки в ЦНИИчермете, поэтому ко всем обычным барьерам добавился и страх начальства пострадать персонально. Когда мои ходатаи пришли в очередной раз к Голикову (директору института), он им прямо ответил:

– Я верю, что она о трех головах, и я бы ее взял, но кто положит свою голову, если она уедет в Израиль?

Мне это было передано с достаточной безнадежностью, потому что никто не видел моего потенциального гаранта.

Ситуация разрешилась фантастическим образом.

О тупике, возникшем в вечернем металлургическом институте, знали несколько близких друзей. Кто-то сочувствовал, кто-то предлагал проверить шансы в других местах. Это был не первый случай, когда своей удачей я обязана не слепому везенью, а конкретному человеку.

Удача заключалась в том, что этот человек оказался рядом и захотел помочь. Это был Вадим Раховский, который не раз побеждал в безвыходных положениях и получал большое удовлетворение от борьбы за эти победы. Он работал во Всесоюзном электротехническом институте, в пяти минутах от МВМИ, часто заглядывал к нам, потому что давно дружил с Алисой Пименовой и мой конфликт с Шепеляковским воспринял частично и как личную вину, потому что по своему характеру подстрекал меня к непримиримой войне.

В его сорок лет до защиты докторской диссертации оставалось несколько дней, Вадим был этим окрылен и возбужден. Мою проблему найти гаранта он решил как шахматную двухходовку. Среди его аспирантов был очень симпатичный парень, сын заместителя министра приборостроения и средств автоматизации, Валя Журбенко, который иногда приводил в лабораторию Раховского своего соседа и приятеля Гришу Казанца, сына нашего министра черной металлургии Ивана Павловича Казанца.

Мне было не дано знать, что Вадим пообещал Грише: то ли доступ к экспериментам на его уникальном оборудовании, либо просто Валя умолил Гришу помочь решить проблему своего шефа. Мне было только сказано поехать в министерство черной металлургии к помощнику Казанца старшего, Юзефовичу, у которого я получила анкету со своим заявлением о приеме на работу, снабженную весьма тщательной, но неразборчивой подписью на верхнем поле первой страницы. Я до сих пор не знаю, было ли Голикову достаточно подписи Юзефовича или это была подпись самого Казанца.

После защиты кандидатской Казанец младший пришел работать в ЦНИИчермет, и мы многократно доброжелательно встречались как с ним, так и Виктором Семеновичем Юзефовичем, который и впредь помогал мне получать подписи высокого начальства в моих непрекращающихся ходатайствах о получении нового оборудования.

В течение последующих двух десятков лет, входя в предбанник института, я бессознательно оглядывала стоящих в очередь за временными пропусками, интуитивно распрямляясь с гордостью: «А я здесь работаю».

1978 – поездка в Чехословакию

Как-то в Одессе Миша познакомился со сверстником из Чехословакии и, к нашему удивлению, между ними не только завязалась, но и поддерживалась в течение нескольких лет, хоть и не совсем регулярная, переписка, пока вдруг в конце 1977-го года не пришло от его родителей неожиданное приглашение приехать в гости.

Юра с его второй формой и не заикался о возможности поехать за рубеж. На «Эмитроне» у меня тоже была вторая форма с допуском к материалам с грифом «совершенно секретно». Когда я уволилась, я полушутя просила сказать, что же секретного я знала, чтобы случайно не проболтаться. В институте мне допуск понизили, но, уже не помню по какой причине, при официальном рассмотрении моего заявления в поездке отказали. Пришлось записываться на прием к Лякишеву. Он искренне удивился:

– Ехать даже за свои деньги не разрешили? Разберемся.

Миша за это время женился, но я объяснила Оле, что мы готовились к этой поездке давно, и это мой последний шанс провести время с ним вдвоем. В поездке Миша писал Ольге длинные письма почти каждый день. Мирек (как оказалось, словацкий друг, поскольку жили они в Словакии, в Тренчине) откровенно посмеивался над Мишиной глупостью жениться так рано и безуспешно пытался привить Мише любовь к пиву. Его родители взяли недельный отпуск и свозили нас в Татры. Мы быстро освоились, сами съездили в Братиславу, стали планировать поездку в Прагу.

Наши хозяева явно напряглись. Они сопровождать нас не могли, но им явно не хотелось, чтобы мы ехали туда одни.

Как оказалось, наше прибытие в Прагу (нужно было ехать ночь поездом) пришлось на 20-е августа, десятилетие вторжения наших танков. Накануне и в этот день по телевидению непрерывно показывали записи 1968-го года. Нам строго рекомендовали не очень раскрывать рот. В Праге, если мы сбивались с пути и были вынуждены спрашивать дорогу, в ответ на русскую речь мы получали только:

– Не вем. Не разумим.

К счастью, это недружелюбие было особенно заметно только в Праге и ближе к 20-му. Из Праги поехали на день автобусом в Карловы Вары. Основной достопримечательностью для нас в то время был роскошный магазин советской книги. Мы, как изголодавшиеся, схватили четырехтомник Трифонова, заветные томики Булгакова, Рождественского, Вознесенского. Продавцы умилялись Мишиными восторгами и подносили книги из запасника, в частности, изумительно иллюстрированный двухтомник русской поэзии. Возвращались мы в Словакию с большой коробкой книг на Мишином плече. (Надо сказать, что этот магазин существовал, когда мы приезжали в Карловы Вары с Анечкой в 1988-м году, но когда снова приехали в 1990 м, его уже не было).