Раздвигая границы. Воспоминания дипломата, журналиста, историка в записи и литературной редакции Татьяны Ждановой

Интересно, что форму романа Викелас выбрал для описания событий своей собственной жизни. Автор происходил из хорошей хиотской семьи, все члены которой погибли в 1923 году от рук малоазиатских турок. Дополнительный драматизм этой истории придавал тот факт, что резня случилась в нарушение установлений самих османов – остров Хиос считался собственностью матери султана (и, соответственно, частью султанского гарема) и как таковой был неприкосновенным.

Что касается русской литературы, то в Греции в это время она ко мне в руки не попала, за исключением «Рассказа о семи повешенных» Леонида Андреева, в котором я тогда мало что понял. С Достоевским, Толстым, Чеховым и другими русскими писателями я познакомился уже позже, в Америке, где читал их в английском переводе.

Библиотеки в Психико в то время не было. Она появилась только много позже, в 1970-х годах, когда местный муниципалитет приспособил под библиотеку заброшенный дом писателя Космаса Политиса. После войны в среде школьников царила культура «нечитающих». Да и какое могло быть чтение, когда на улицах валялись горы брошенной амуниции и можно было хвастаться перед друзьями своими находками? О литературе мы не говорили, книгами не обменивались, читали втайне друг от друга то, что имелось дома на иностранных языках.

В начальной школе Психико я проучился до десяти лет и, окончив ее в 1945 году, перешел на следующую ступень – в лицей. Лицейское образование я получал в уже упоминавшемся мной «Афинском колледже», созданном с помощью семей Бенакис и Делта. «Афинский колледж» был и остается для греков их собственным «Итоном». Мальчиков записывали туда с рождения. Из «Афинского колледжа» вышли несколько греческих премьер-министров и многие министры, а также большинство греческой профессуры, осевшей в европейских и американских университетах.

В «Афинском колледже» я учился в течение пяти лет, вплоть до 1950 года. Там все же поддерживался определенный баланс между греческой и западной культурами, поскольку мы сочетали освоение греческих классиков с подготовкой к жизни в современном мире с помощью углубленного изучения английского языка. Колледж придерживался американских подходов к образованию. Тогда считалось, что американская система образования более прогрессивная, нежели греческая, не в последнюю очередь благодаря интенсивным занятиям командными видами спорта, формирующими характер и гражданский дух. Должен, кстати, признаться, что к этим занятиям я относился без большого энтузиазма, предпочитая им более древнюю греческую традицию спортивного единоборства. Помню, что особенных успехов я добился в греко-римской борьбе и считался чемпионом школы в своем возрасте и весе.

Кроме того, в организации школьной жизни в «Афинском колледже» использовались некоторые американские практики, призванные формировать у учащихся навыки социального общения и демократического участия. Поэтому в каждом классе был избранный ученик-«президент», который вел тематические обсуждения и координировал разные внеклассные мероприятия. Я был таким «президентом» в своем классе в течение трех лет.

За время учебы в школе и лицее у меня, конечно, появились друзья. Надо сказать, что в Психико я и моя сестра были окружены детьми из очень пестрых в социальном смысле семей. С одной стороны, в нашем районе было много детей беженцев из Малой Азии. Их родители жили и работали в магазинчиках и мастерских, находившихся в помещениях закрытого старого рынка неподалеку от нашего дома.

Так, я помню, что дружил с сыновьями владельца химчистки братьями Михаилиди, а также с сыном смотрителя каменоломни Йоргосом Пицинасом.

С другой стороны, в округе было и немало отпрысков богатых семей, которые купили или построили дома в Психико. К этой среде принадлежал, например, мой друг Танасис Герцос, с которым я дружу и по сей день. Кстати, в школе у моего друга был русский наставник, Михаил Манко, заинтересовавший Танасиса Россией. Мой друг потом много лет работал в России и стал меценатом греко-российских культурных связей.

Значительную часть нашего послевоенного детского и подросткового контингента составляли дети греков диаспоры, а также дети от смешанных международных браков. Самым близким моим другом в то время был Питер Монти, сын атташе канадского посольства в Афинах и англизированной левантийки голландского происхождения. После войны Питер уехал в Канаду, учился там в иезуитском колледже, стал священником-иезуитом и уже много лет работает со слабослышащими людьми в качестве капеллана католической церкви в Оттаве. Кроме Питера, я близко дружил с Яном Хасиотисом и Алекосом Сикиотисом. Ян был сыном греческого морского офицера и матери-норвежки. Семья Сикиотис была из Южной Африки. С Алекосом мы после войны прочесывали остатки британских военных складов в поисках интересных находок. Однажды я нашел немецкий пулемет и мы с друзьями его осматривали. Во время этого осмотра Ян Хасиотис нажал на гашетку и чуть не потерял большой палец на правой руке, потому что пулемет выстрелил по-настоящему. Что стало впоследствии с Яном и Алекосом, я не знаю.

Самой яркой девочкой в нашей компании была Ксения Калагеропулу, дочь русской художницы-эмигрантки. Мама Ксении старалась организовать из нас детский театр. Не уверен, что из этого что-то получилось, зато ее дочь стала одной из самых известных в Греции актрис театра и кино.

Все мы, местные и приезжие, общались, играли в футбол или «воевали», используя в наших «боях» найденное оружие, иногда кидались камнями, как в Каритене. Мы дружили, не ощущая социальных различий. Именно тогда я впервые открыл для себя эти черты – демократизм и отсутствие чувства принадлежности к социальному классу, – свойственные грекам. Странным образом, мы воспроизвели в Психико атмосферу греческой деревни, где все равны. Нашей общей малой родиной был район Турковунья. Позже, когда я случайно встречался с членами нашего маленького сообщества, меня всегда поражали возникавшие между нами почти что родственные чувства.

Уже позже в Психико приехали американские подростки – дети военных и работников различных организаций, связанных с осуществлением объявленной в 1947 году доктрины Трумэна[35]. Они как будто перенесли в Грецию атмосферу американских предмес тий. Юные американцы ездили на велосипедах и играли в американские игры. Тогда я узнал, что такое комикс, супермен и Микки-Маус. Американские родители часто отмечали дни рождения своих чад детскими праздниками и приглашали на них юных соседей-греков. Когда мне исполнилось двенадцать лет, такой праздник устроила для меня и моя мама. Но самое главное – мы много говорили по-английски, что в итоге оказалось для меня очень полезным.

Помню смешное: уже тогда все мои американские друзья носили джинсы.

В Греции никаких джинсов и в помине не было, и мальчики-подростки до 18 лет носили шорты с длинными гольфами. Конечно, зимой, когда было холодно, все ходили с красными коленками. С 18 лет дозволялось иметь взрослый костюм, как у отца, обычно из тяжелого сукна и, как правило, один-единственный.

В общем, в 1947 году я возмечтал о джинсах. Мама нашла более-менее подходящий синий хлопчатобумажный материал, и мы обратились к госпоже Виктории – портнихе, обшивавшей нашу семью, беженке из Константинополя.

Разумеется, то, что в итоге получилось у госпожи Виктории, довольно слабо напоминало джинсы – портниха еще восприняла необходимость делать накладные карманы и молнию, но категорически отказалась использовать оранжевые нитки. Однако, несмотря ни на что, я был уверен, что являюсь единственным обладателем джинсов в Греции, и был совершенно счастлив! Через два года та же Виктория сшила мне настоящий мужской костюм, который позже пропутешествовал со мной в Америку и обратно в чемодане, где и по сей день хранится мой первый архив.

Стоит добавить, что наша портниха знала о моем увлечении оружием и как-то принесла мне из пригорода Пирея Кокинья, где она жила, кусок обшивки транспорта боеприпасов, взорванного в Пирейской гавани во время войны. Много позже я отнес его в Музей военной истории, где он стал одним из ценных экспонатов.

Лето 1947 года мы с мамой и Айви провели на Родосе, где в то время работал один из маминых кузенов, Георгиос Протекдикос. Додеканесские острова были захвачены у турок итальянцами в 1911 году, поэтому после Второй мировой войны они вошли в состав Греции. Наш родственник занимался восстановлением первых современных отелей Родоса, построенных итальянцами в период между двумя мировыми войнами. Позже он же получил заказ на электрификацию королевского дворца в Афинах. Так что на острове мы жили в хорошем номере и провели там все три летних месяца.

Кстати, в то лето нашим гостем и в Афинах, и на Родосе был представитель триестинской части семьи, 15-летний Пауло, правнук Марии Протекдикос, сестры моего деда. Один из его дядей воевал во время войны в итальянской армии и был захвачен союзниками в Северной Африке. Он два года провел в качестве военнопленного в Америке, о которой сохранил самые теплые воспоминания. При этом сам Пауло американцев ненавидел и, решив, что я слишком увлекаюсь ими, однажды жестоко избил меня. Это, кстати, послужило мне уроком и в дальнейшем я посвятил немало времени физическим упражнениям и заметно улучшил свою спортивную форму.

В 1950 году в возрасте пятидесяти четырех лет умер от лейкоза крови мой отец. Это заболевание часто встречается среди типографских работников и связано с отравлением организма свинцом и другими тяжелыми металлами. Папа много времени проводил в типографии и, к сожалению, не избежал этой участи. Он болел три года и долго лежал в больницах. Мама делала для отца все, что могла.

В этот период ему очень помогала солидная медицинская страховка Союза редакторов ежедневных афинских газет. Но, к сожалению, чуда не произошло.

Таким образом, мне пришлось определяться в жизни раньше, чем многим моим однокашникам. И хотя лицей я окончить не успел, учился я там неплохо и смог получить стипендию для продолжения образования в американском колледже. После войны наша семья осталась с весьма скудными средствами к существованию, поэтому платное обучение в Греции нам было не по карману. Однако другого в то время в стране не было, и идея продолжить образование в Америке казалась разумной. Мой свободный английский язык – продукт велосипедных прогулок с американскими друзьями – тоже помог делу, поэтому к 1950 году, когда я отбыл на учебу в США, я был полностью готов к школьной и студенческой жизни и вообще к жизни в этой стране – так, как если бы я там вырос.

3. Психико в период оккупации и гражданской войны

Хочу особо остановиться на памятном для меня времени немецкой оккупации Психико и начале гражданской войны в Греции.

Я уже упоминал, что в 1942 году мы вернулись из Каритены в свой дом на улице Хрисантемон. Там мы воссоединились с отцом. К этому времени немецкое командование открыло дороги в город, а британцы немного ослабили морскую блокаду, и ситуация для людей несколько улучшилась. В магазинах и на лотках уличных торговцев появились кое-какие продукты. «Черный рынок» заработал более активно, хотя там, разумеется, были дикие цены.

Кроме того, благодаря вмешательству Международного комитета Красного Креста и шведского правительства, с лета 1942 года немцы разрешили шведскому и турецкому Красному Кресту завозить в Афины муку, и голодные люди стали получать хлеб, а дети – манную крупу и молоко. Средства на эту операцию предоставили греческое правительство в изгнании во главе с Эммануилом Цудеросом и американская Ассоциация помощи пострадавшим от войны в Греции. Интересно, что помощь Красного Креста поступала не только в Афины, но и в остальную Грецию, где она распределялась среди населения через местные комитеты ЕАМ.

Склонные к юмору в любых обстоятельствах, греки начали распевать стишки, положенные на мотив известной мексиканской песенки «Сьелито линдо» («Прекрасное небо»), известной в России как «Челита» (перевод, разумеется, вольный):

Мясо и рыбу в трюме качает,Сделайте нам одолженье —Чего Ваша милость желает?О чем желудок мечтает?Ай-ай-ай-ай,Швеции – слава!Накрыла нам стол, —Виват, хлебосол!Споем мукомолу «Браво!».

Наша семья по сравнению с этими бедолагами находилась в гораздо лучшем положении, и мы в этот период от голода не страдали, хотя питались более чем скромно. Ели мы в основном хлеб и овощи, которые покупали на рынке у крестьян, привозивших в Афины на продажу продукцию своих огородов.

Во время войны мы стали есть не слишком популярную у греков свеклу. Очень хорошо шли свекольная ботва и капустные кочерыжки. Ни мяса, ни рыбы на нашем столе во время войны я не помню. (Между прочим, в период оккупации несанкционированная ловля рыбы была запрещена.) Одно время у нас была коза, но потом ее украли.

Однако не все жители Психико могли похвастаться таким относительным благополучием. Например, членам упоминавшейся выше семьи Ксенос пришлось очень несладко. Экономические потрясения военного периода привели к тому, что их вилла осталась недостроенной, а от другой приобретенной накануне войны недвижимости долго не было никакой прибыли, поэтому во время войны Афина и ее сын чуть не умерли с голоду. В конце концов, семья выжила только благодаря тому, что госпожа Ксенос преподавала музыку детям со всей округи, причем за гроши.

Кстати, я помню, что к концу оккупации активизировалась местная благотворительность. В начале 1944 года мой папа стал помогать голодающим. Он организовал в Психико комитет социальной солидарности, который собирал деньги и закупал продукты для примерно 1000 детей из бедных семей, в основном беженцев из Малой Азии, живших вокруг Психико и горы Турковунья. Я не знаю, где члены комитета доставали продукты, но помню, что они распределялись через местные школы. Кроме того, по праздникам организовывалась бесплатная столовая в открытом театре «Колизеум», находившемся в то время в сосновой роще неподалеку от церкви Св. Димитрия.

Тем не менее, несмотря на некоторое облегчение ситуации с едой, экономическое положение в целом было просто катастрофическим. Греческая экономика, изрядно подорванная шестью месяцами войны в Албании, была окончательно добита во время немецкой оккупации. Немцы попросту грабили природные ресурсы страны, реквизировали все топливо, продовольствие и медикаменты и отправляли вермахту в Северную Африку.

Вся хозяйственная инфраструктура была разрушена, большинство автомобильных и железных дорог, а также порты разбомблены немцами.

Был конфискован весь транспорт. Греческая промышленность на восемьдесят процентов лежала в руинах, резко упало сельскохозяйственное производство. Коллаборационистское правительство Георгиоса Цолакоглу – генерала, подписавшего греческую капитуляцию, выплачивало немцам стоимость оккупации своей же собственной страны, и в Греции стремительно развивалась гиперинфляция[36].

Я уже не говорю о том, что в годы оккупации немцы в массовом порядке убивали гражданских людей, подозреваемых в неповиновении или участии в греческом сопротивлении. Десятки тысяч мирных греков погибли в этот период от немецких репрессий или репрессий со стороны уже упоминавшихся «батальонов безопасности», созданных в 1943 году правительством Иоанниса Раллиса (он занимал пост главы правительства после Цолакоглу и преемника последнего Логотетопулоса). Эти батальоны свирепствовали в городах, действуя так, как действовали в то же время полицаи на оккупированной территории Советского Союза. На любого человека в галстуке они смотрели с подозрением как на либерального интеллигента, связанного с сопротивлением.

Кстати, в дальнейшем, после ухода немцев, «акции возмездия» против т. н. «коллаборационистов», т. е. людей, подозревавшихся в сотрудничестве с оккупантами, начали партизаны-коммунисты, а их, в свою очередь, громили «батальоны безопасности». И те и другие убивали людей тысячами.

Большинство евреев, проживавших до Второй мировой войны в Греции, погибли в лагерях смерти[37]. Так, в марте 1943 года была депортирована и практически полностью уничтожена процветавшая до войны пятидесятитысячная историческая еврейская община в Салониках. В октябре 1943 года вышел нацистский указ о регистрации евреев в Афинах[38]. Надо сказать, что некоторые греческие евреи успели покинуть страну еще до начала войны. Так, например, я помню нашу соседку по Психико госпожу Магнифико, которая в 1940 году уехала в нейтральную Португалию. Перед отъездом она оставила на мамино попечение свой холодильник. Электрические холодильники тогда считались невообразимым техническим новшеством, поскольку большинство людей хранили продукты в специальных деревянных ящиках. Мама сохранила холодильник госпожи Магнифико в целости и сохранности и вернула его хозяйке, когда та вновь появилась в Афинах в 1946 году.

Как правило, спастись удавалось тем евреям, которые убегали в горы или на другие территории, где немцы не появлялись, а итальянцы вели себя нейтрально. Еврейских беглецов там прятали у себя многие местные жители (часто при содействии ЕАМ). К чести греков, надо сказать, что их лучшие представители, включая архиепископа Афин и всей Греции Дамаскиноса, а также руководителей Академии наук, Афинского университета, Торгово-Промышленной палаты, крупнейших профессиональных и культурных ассоциаций и обществ, деятели культуры и искусства и др., протестовали против депортации евреев из Салоников[39], а греческие коммунисты выпустили осенью 1943 года прокламацию о единстве греческого народа и обещали всеми возможными средствами вести борьбу с преследованием евреев[40].

Известно, что даже сотрудники греческой полиции, на которую была возложена ответственность за исполнение указа о регистрации, выписали евреям довольно много паспортов с греческими фамилиями. Во главе полиции всю войну стоял кадровый полицейский Ангелос Эверт, по мере сил прикрывавший на своем посту и евреев, и эласовцев-диверсантов, и партизанские и британские агентурные сети. Немцы не подозревали его в саботаже из-за его баварских корней (предки Эверта приехали в Грецию еще в середине XIX века при короле Оттоне). Однако безжалостный каток геноцида был организован немцами крайне «эффективно», и большинству греческих евреев помочь не удалось.

Все та же Афина Ксенос во время оккупации чуть не погибла. Проходя по улице, немецкий офицер услышал, как Афина говорит с кем-то по-немецки, и решил, что она берлинская еврейка. Бедную женщину забрали в комендатуру и уже наметили к отправке в лагерь в Польшу вместе с другими обреченными людьми. На счастье госпожи Ксенос, сцену ее задержания на улице видел другой офицер, знавший, кто она такая. Он уведомил сына Афины Ламбиса и вместе с ним ходил по инстанциям, пока арестантку не отпустили. Но ей повезло больше остальных.

Из всего этого хорошо видно, что в период между 1941 и 1945 годами риск и опасность для жизни в Афинах были разлиты в воздухе, в том числе в Психико. Несмотря на все это, жители Афин и другие греки не побоялись в 1943 году выйти на несколько крупных демонстраций, организованных группами сопротивления. Каждая из них собрала от 100 до 500 тысяч человек и сопровождалась столкновениями с силами порядка, в которых было убито несколько сотен демонстрантов.

Наиболее впечатляющей была всеобщая забастовка и 300-тысячная демонстрация в Афинах в марте 1943 года против намеченной гражданской мобилизации и отправки в Германию греческих рабочих. В ходе этой демонстрации афиняне смогли занять Министерство труда и сжечь списки людей, подлежавших отправке. В июле того же года состоялась 500-тысячная демонстрация против расширения болгарской зоны оккупации, сорвавшая высвобождение дополнительных немецких дивизий для отправки на Восточный фронт.

Все эти акции не имели прецедентов в других европейских столицах и даже дали некоторым наблюдателям основание считать Афины «столицей европейского сопротивления»[41]. Из соображений объективности добавлю, что демонстрантам приходилось иметь дело главным образом с итальянскими, а не с немецкими солдатами, тем не менее каждая из этих акций повлекла за собой человеческие жертвы.

А недавно я услышал от своего друга Сифиса Захариадиса, сына генсека ККЕ Никоса Захариадиса, что его мама рассказывала ему о крупной стихийной демонстрации в связи с контрнаступлением Советской армии под Москвой. В течение всей оккупации многие люди в Афинах узнавали о положении дел на фронтах из радиосообщений Совинформбюро. Затем они рассказывали об услышанном своим знакомым или расклеивали по городу листовки об этих событиях. Так что, услышав 6 декабря 1941 года о том, что немцы отброшены на 40 километров от Москвы, тысячи афинян двинулись в центр города, где состоялась бурная 500-тысячная манифестация.

Сифис рассказал и еще одну историю о знакомой его матери, которая как-то раз громко играла на пианино, пока ее соседи этажом выше слушали московское радио. В это время в дом, услышав музыку, вошел немецкий офицер. Он сидел довольно долго, пока женщина, внутренне обмирая, продолжала играть свое музыкальное произведение. Дослушав, офицер похвалил ее игру и сказал:

«А если Вы и Ваши соседи и дальше собираетесь слушать московское радио, я рекомендовал бы делать это тише». Вот такие бывали во время войны эпизоды.

Непосредственных контактов с немцами у членов нашей семьи не было, если не считать того, что с ними имел дело отец по поводу издательства и типографии. Я уже раньше писал, что немцы все забрали, но стоит немного рассказать об обстоятельствах этого дела. В 1941–1942 годах немцы собрались издавать на Крите газету «Голос вермахта» для распространения в частях, воевавших на Ближнем и Среднем Востоке и в Северной Африке. Для этого они начали реквизировать в Афинах типографское оборудование. В основном афинские издатели пользовались старым, уже изношенным оборудованием. Папино же оборудование, закупленное в 1938–1939 годах и практически новое, оказалось самой лучшей добычей для германской военно-пропагандистской машины.

Папе фантастически повезло, что с немецкой стороны этим вопросом занимался приличный человек. Этого офицера звали Георг Дитрих, и он отвечал за издание немецких военных газет на территории всего Средиземноморья. До войны Дитрих был журналистом и владельцем газеты в Штутгарте, так что он смог оценить качество журналистской и издательской работы моего отца. Немец изыскал возможность хотя бы в какой-то степени компенсировать реквизицию, и отец получил сумму, которая помогла выживать не только нам, но и другим семьям, связанным с издательской группой «Та Граммата».

Несмотря на то что в повседневной жизни мы и другие жители Психико с немцами особенно не пересекались, не заметить немцев в нашем районе было невозможно. На некоторых дорогих виллах жили представители немецкого военного командования. Например, неподалеку от нас на улице Стратигу Калари в шикарном доме с великолепным садом жил какой-то генерал, по всей видимости занимавший высокий пост в штабе командования немецкими силами в Северной Африке. Во всяком случае, у дверей его дома всегда стояли часовые в форме африканского корпуса армии генерала Роммеля. В Психико также можно было видеть немецких артиллеристов: по району были рассредоточены артиллерийские орудия, за которыми следили соответствующие службы.

Но лучше всего я помню немецких раненых, гулявших по улицам и уютным скверам Психико. Они проходили лечение в госпиталях, располагавшихся в зданиях института «Арсакион» и «Афинского колледжа». Многие из них были очень загорелыми и носили на голове солнцезащитные шлемы. Я думаю, что свои ранения, в основном очень тяжелые, они получили в сражениях при Тобруке и Эль-Аламейне. Мне эти парни запомнились тем, что ходили группами и в полном молчании. Потом я понял, что это были последствия психологического шока.

При всех тяготах и опасностях военной действительности, жизнь в Психико, и в частности в нашем доме, продолжалась. Я уже ранее отмечал некоторую театральность всего того, что в нем происходило. Эта театральность сохранилась и во время войны. Так, уже известная читателю хозяйка дома и бывшая покорительница мужских сердец Константинополя Пенелопа оказалась женщиной, склонной к интригам и не слишком надежной супругой своего мужа Атанасиоса Эфстратиадиса. Она не верила, что ее зять вернется с войны, и всеми мыслимыми и немыслимыми способами привлекала для дочери Маро потенциальных женихов.

При этом, как стало известно позже, Пенелопа заходила довольно далеко и даже использовала какие-то приворотные зелья, которые подливала объекту ее интереса в кофе. Одно время в качестве такого объекта она рассматривала даже моего отца, но потерпела позорное фиаско. Интриги неуемной Пенелопы затевались на глазах у нашей кухарки Гарифо и крайне ее возмущали, поэтому она считала правильным предупреждать о них мою мать. Кажется, впоследствии Пенелопа была очень сконфужена, когда зять Харилаос вернулся с фронта, забрал Маро и ребенка и немедленно отбыл в Патрас.