Петербург – Дакар

На подоконнике стоит цветок. Сергей останавливается, бросает на него взгляд. Цветок жив. Значит, кто-то его поливал. Значит, кто-то заходил сюда.

Листья немного вялые, но ещё держатся. Он проводит пальцем по краю горшка, осторожно задевает землю. Она сухая. Даже слишком.

Значит, его давно не поливали. Или… совсем недавно?

Он не разбирается в растениях, но что-то в этом странное – почти нелепое. Чей-то след. Кто-то был здесь раньше. Может, вчера. Может, час назад.

Он берёт чайник. Наливает воду.

Всё равно польёт.

Поставив чайник на место, он машинально его включает и хватает пустую кружку, стоящую рядом. Подносит ближе к глазам. На донышке – засохшие кофейные разводы, прилипший к стенке уголок бумажки.

Сергей вытаскивает его двумя пальцами. Разглаживает. Маленький, почти невесомый пакетик.

В голове вспыхивает десяток вариантов. Чай? Лекарство? Что-то посерьёзнее?

Он не знает, зачем кладёт его обратно в кружку. Просто так. Так будет правильнее.

Он подошёл к окну.

Серый двор, пустой и тихий. Внизу – неопрятный газон, на краю которого кто-то оставил старую покрышку, поросшую мхом.

Дом стоял недалеко от Садовой. В глубине, почти спрятанный. С облупленным фасадом, слепыми окнами. Чтобы попасть внутрь, нужно было пройти через арку – низкую, как горлышко бутылки. Там пахло – влажно, кисло, как в забытом подвале. И чем-то глухо неприятным.

Он смотрит на своё отражение в мутном зеркале, проводит рукой по стеклу, стирая пыль. Несколько секунд пытается разглядеть что-то новое – или, наоборот, забытое.

Кто здесь был?

Кто-то до него входил в эту дверь. Кто-то ставил локти на этот стол, может, сцеплял пальцы в замок, обдумывая что-то важное. Кто-то сидел на этом продавленном диване, слушал тиканье часов, курил, стряхивая пепел в пустую кружку.

Разговоры, сказанные шёпотом. Принятые решения. Были ли они судьбоносными? Или, может, здесь договаривались о чём-то будничном, таком же несущественном, как выцветший паркет под ногами?

А может, здесь боялись.

Он оглядывается. Ему кажется, что стены смотрят. Что за ним наблюдают.

Щёлк.

Он резко оборачивается.

Тишина.

Только чайник начинает шуметь, доводя воду до кипения.

Он выдыхает. Медленно подходит к подоконнику, осторожно прикасаясь к листьям цветка. Ощущение странное – не тревожное, нет, но как будто он что-то нарушает.

Эта комната не принадлежит ему.

Он здесь временно.

Как и все до него.

7

В машине его пальцы сжимают руль. Слишком крепко… суставы белеют. Петербург ночной, дождливый, пустой. Город, как вымытая временем кость, спокойно разлёгся в ожидании нового дня.

Внедорожник мягко скользит по мокрому асфальту, но вдруг из темноты выныривает другой автомобиль. Секунда, резкий поворот, визг тормозов. Глухое биение сердца. Вот оно – мгновение, когда всё могло оборваться.

Почему не оборвалось?

Он тяжело дышит, пальцы всё ещё мёртвой хваткой впиваются в руль. Почему? Почему не сейчас? Здесь должна быть истина, но её нет.

Яхт-клуб. Полумрак. Тлеющий свет фонарей. Дождь.

Сергей идёт уверенно, но настороженно. Рюкзак на плече. Его силуэт растворяется в ночи. Он – загадка. Он часть города, который его больше не узнаёт.

– Сергей Николаевич, это вы?

Охранник. Пожилой. Подтянутая осанка. В лице – добродушие, перемешанное с профессиональным недоверием.

– Я, – коротко отвечает Сергей.

– Давно вас не было. В такую ночь, да ещё в дождь?

– Просто… свежий воздух, мысли прояснить.

Мысли? Вот уж нет. Они только путаются.

Охранник медлит. Что-то уловил? Видит, как под дождём лицо Сергея кажется чужим, будто стёртым?

– Всё в порядке, Сергей Николаевич?

Кивок.

– Да.

Секунда паузы.

– Тогда хорошего вам вечера. Анне Андреевне и Лёвушке – привет.

Анне. Лёвушке.

Сергей замирает.

Но ведь уже всё. Уже нет никакой Анны. Никакого Лёвушки. Они остались там, в том прошлом, которое больше не его.

Он кивает.

– Спасибо.

Слова падают в темноту и растворяются в шуме дождя.

8

Катер мягко скользит по воде.

Мотор урчит глухо, словно недовольно. Вода густая, будто впитавшая весь ночной свет. Белая ночь догорает над Финским заливом, над гладью воды висит лёгкая дымка.

Он видит другую лодку.

И снова этот звук – щелчок затвора фотоаппарата.

Кто-то следит.

Это что? Судьба?

Сигарета вспыхивает в темноте. Дым смешивается с туманом. Он смотрит, как лодка исчезает в ночи, оставляя после себя только круги на воде.

На корме сидит птица, безмолвный свидетель. Затем, будто почувствовав, что её время здесь истекло, она взмывает в воздух.

Он смотрит ей вслед. Ведь он и сам – лишь свидетель.

Телефон падает в воду.

За ним летит спасательный круг.

Рюкзак.

Он открывает пробку лодки. Вода проникает внутрь медленно, заполняя трюм. Он не двигается. Просто наблюдает. Как вода поднимается. Как деревянный настил темнеет под её весом.

Вот так и он. Уходит. Исчезает. Растворяется.

Но растворится ли?

Когда вода достигает колен, он выбирается за борт.

Спасательный круг держит его на плаву. Волны укачивают. Морская сырость липнет к губам.

Берег.

Он переодевается, вынимая из рюкзака новые вещи. Затем бросает последний взгляд в воду.

Спасательный круг медленно уносит течением.

Как следствие его прошлого.

Он идёт прочь.

Метро.

Капюшон скрывает его лицо. Полупустой вагон убаюкивает мерным покачиванием. Опускает взгляд.

Старый Сергей где-то там, среди ряби на воде.

А этот новый…

А этот новый кто?

9

Тёплый свет старой лампы лениво растекается по стенам явочной квартиры, оставляя углы в полумраке. Запах железа и мыла. Вода льётся из крана, капли стекают по пальцам, скользят по запястью, теряются в белоснежной пене. Ржавый кран вздрагивает, когда он закрывает воду, но та продолжает вытекать тонкой струйкой, упрямо барабаня по эмали.

Лезвие аккуратно прорезает эту пену, оставляя за собой гладкую, чистую кожу.

Он бреет голову.

Линия за линией, слой за слоем.

В этом движении что-то древнее, обрядовое. Он стирает последнюю связь с прошлым, вырезает ненужные штрихи, оставляя только себя – нового, незнакомого.

За окном город.

Дождь не перестаёт.

Сильный дождь.

Льёт без устали, сливаясь с уличными огнями в одну бесконечную реку. Фонари пульсируют в воде, словно чьи-то глаза моргают в темноте.

Сергей замирает, лезвие застывает в воздухе.

Внутри что-то скребётся.

Он смотрит в окно, но не на улицу, а сквозь неё.

Внутрь себя, в тот тёмный угол, где отголоски прошлого шепчут что-то неразборчивое.

Дождь шепчет вместе с ними.

В комнате тихо звучит ария Лоэнгрина – его любимая опера.

Голос плывёт, словно лебедь на чёрной воде.

Он опускает бритву в воду, стряхивает остатки пены с кожи.

В зеркале отражается новый человек.

Сергей проводит ладонью по гладкому черепу.

Чувствует прохладу.

Лёгкость.

Свободу.

Но внутри что-то ноет.

Под кожей – глухая боль. Старая. Упорная.

Он выключает воду, вытирает лицо полотенцем, делает пару шагов к окну.

Двор-колодец внизу заполнен дождевой водой, в которой отражаются оранжевые пятна света. Сергей смотрит вниз. Его лицо там, на поверхности, дрожит, ломается, исчезает в ряби.

А потом – трамвайный звон.

Далёкий, но ясный, пробирающийся сквозь шум дождя, откуда-то из детства.

– Шёл я по улице незнакомой

И вдруг услышал вороний грай,

И звоны лютни, и дальние громы,

Передо мною летел трамвай.

Он не знает, кто сейчас произнёс эти слова.

Голос в его голове. Голос из прошлого.

Или, может быть, просто ветер, играющий с его памятью?

Сергей медленно отходит от окна.

В комнате пахнет сыростью, металлом и чем-то новым.

Но пахнет ли свободой?

10

Всё началось с лица.

С того взгляда, что цепляется к тебе, как запах детства в чужом пальто – случайно, прочно и неуместно.

Сергей заметил его ещё в переулке несколько дней назад – короткая вспышка узнавания, но тогда не придал этому значения. Здоровый статный африканец, с глазами, полными внимательной и странной силы, взглянувшие на него так, будто они не просто видели, а как бы… расковыривали его, вытаскивали что-то скрытое, заставляя его обнажиться.

Его костюм был безупречно сшит, тёмный, с едва заметной полоской, тянущейся вдоль воротника и по карманам, придавая ему неуловимый, но заметный шик. Сорочка приглушённого оттенка облегала тело – не подчёркивая силу, но обещая её. Запонки – будто вырезанные из неба – блестели тихо, как последняя деталь чего-то тщательно собранного. В этой одежде было всё: и контроль, и стиль, и угроза. Это были доспехи, сшитые для танца, а не для драки. Но драться он умел. Это было видно.

Это было мгновение, только мгновение. Он почти решил, что это игра воображения.

Почти.

Он – или не он?

Возможно, просто совпадение. Случайный силуэт среди толпы?

В ночном клубе, среди рваного ритма музыки, пьяных разговоров и ослепляющих вспышек стробоскопов, это лицо появилось снова.

Он сидел у бара – спокойно, будто знал, что время подождёт.

Улыбка – лёгкая, как у охотника до выстрела.

Взгляд скользил по толпе лениво, но точно, как сканер: фиксируя, запоминая, не вмешиваясь.

Сергей не сразу понял, почему это его так задело. Это было не просто чувство узнавания. Это было что-то другое – предчувствие.

Почему? Почему он был так неспокоен?

Почему сердце подскочило, как будто узнало угрозу?

Почему именно это лицо – как тень из сна – заставило его встать? Он не знал. Но шагнул вперёд.

Он смотрел всего пару секунд – не больше.

Этого хватило.

Он шел сквозь плотную толпу: танцы, смех, жар, блеск тел. Люди исчезали вокруг, как будто мир расступался, пропуская его к цели.

Когда он подошёл, тот уже смотрел на него – спокойно, как будто знал, что Сергей придёт.

– Мы знакомы? – спросил Сергей.

Голос прозвучал странно, как будто он сам ещё не понимал, что за этим вопросом скрывается.

Африканец не ответил сразу. Он просто смотрел – слишком долго, чтобы это было случайно.

Его кожа была бархатной и тёмной, в вечернем свете она мерцала, как редкий камень. Его глаза будто искали в глазах Сергея отражение – но не свое.

Он что-то выискивал.

Может быть, он видел то, чего не видел сам Сергей?

Или, может, он знал?

– Ты изменился, Ник, – сказал он, не улыбаясь.

Сказал почти мягко. Почти по-дружески. Почти с сожалением.

Сергей почувствовал – как будто в груди шевельнулась чужая память.

Ник?

Это имя… это имя не могло быть его.

Но почему тогда это слово не казалось чужим?

Почему оно прозвучало как предсказание?

Почему оно вошло в его душу, как будто оно было готово его принять?

– Ник? – тихо проговорил он, не понимая, почему именно этот ответ сорвался с губ.

Мужчина не ответил, но его взгляд не покидал Сергея.

Он изучал его, словно пытаясь вычитать ответы прямо из его глаз. Как будто он видел всё, что скрывалось до самой сути.

Он улыбнулся.

Его белые зубы искрились в свете, так ярко, как лезвие, вспыхнувшее на темном фоне ночи.

Улыбка была почти неуловимой, едва заметной, но этого было достаточно, чтобы заставить сердце биться чуть быстрее. Это было не просто проявление радости – это была демонстрация силы, контроля, как у хищника, который знает, что его зубы могут быть не только оружием, но и обманчивой, скрытой угрозой.

– Мы оба знаем, кто ты, – сказал человек, как будто снимая маску за маской.

Сергей слегка наклонил голову. Было странно, но это его забавляло. Он был готов быть кем угодно в эту ночь.

– Так ты действительно думаешь, что я – Ник?

– Я знаю.

– Уверен?

– Да.

– И что, если я скажу, что ты ошибаешься?

– Тогда ты солжёшь.

Сергей слегка улыбнулся.

– Хорошо. Если я Ник, то кто ты?

Тот кивнул.

В его взгляде было что-то окончательное.

Человек, которому не нужно представляться, потому что его имя уже отпечатано в воздухе.

– Сэм, – ответил он.

Сергей несколько секунд молчал. Затем тихо, но уверенно проговорил:

– Ну что ж, Сэм. Если ты Сэм, что дальше?

Сэм откинулся на спинку стула, наблюдая за ним, как мастер наблюдает за учеником, который может ошибиться, но пока не ошибся.

– Ты знаешь, что дальше, – сказал он.

Сергей выдержал паузу.

– Напомни.

Сэм кивнул едва заметно. Лишний жест казался неуместным.

Но его глаза – глубокие и, наверное, весёлые, несмотря на обстоятельства – сказали всё.

Он слегка приподнял руку – не приказ, скорее знак, почти дружеский.

Сергей не замедлил шагов.

Он был частью игры.

Частью этого хода, в котором не было места колебаниям.

11

Сэм вышел из зала, ведя Сергея по узким коридорам клуба. Музыка осталась позади, лишь шаги отдавались эхом.

Комната была тиха. Сэм закрыл дверь. Легко сбросил пиджак на спинку стула. Ладонь скользнула по столу.

– Здесь можно говорить, – сказал он. Его голос был спокойным. Уверенным. Как у того, кто знает, что будет дальше.

Сергей не сел.

Сэм сидел за барной стойкой, его лицо было озарено неоновым светом. Улыбка? Тень? Выражение лица оставалось неясным.

Сергей чувствовал: ему предстоит сыграть. Пальцы нервно перебирали телефон в кармане.

– Давно не виделись, Ник, – сказал Сэм. – Искал тебя долго. Рад, что нашёл.

Он оценил Сергея взглядом.

– Ты изменился.

Сергей не ответил, но взгляд задержался. Что скрывается за словами? Угроза? Предупреждение? Или нечто большее, что станет ясным позже?

Сэм наклонился чуть ближе. Глаза его выискивали каждое движение. Пробивали. Сергея передёрнуло.

– Знал, что ты выжил, – добавил Сэм, будто разговаривая с собой, но так, чтобы Сергей понял. Без сожаления. Просто факт.

Он положил руку на плечо Сергея. Жест был дружеским… или нет?

– Если скажешь «нет», я уйду. Никто не узнает. Я здесь только поговорить. А если бы было что-то другое – ты бы уже понял.

Он говорил сдержанно, но каждое слово было пропитано чем-то большим, чем просто смысл.

Сергей молчал. Его взгляд сместился к телефону в кармане. Он достал его и, сдерживая дыхание, не спеша включил диктофон.

Сэм этого не заметил. Или делал вид, что не заметил?

Он вытащил из кармана небольшой блокнот и протянул его Сергею.

– Посмотри, – сказал он, голос стал холодным. – Узнаешь?

Сергей не сразу взял блокнот, но когда наконец раскрыл его, в глазах мелькнула странная растерянность. Он не мог понять, почему это всё так знакомо. Перед ним были старые записи – небрежно набросанные цифры, неясные пометки, полуразмытые и неаккуратные. Но что-то в этих записях уже было в его памяти.

Но как? И зачем? И почему сейчас он снова держал их в руках?

Сэм достал ручку и протянул её.

– Пиши.

Сергей медленно записал:

Витебский вокзал. Ячейка 12. Код: 250821

Он не спешил, каждая буква была важной. Сэм наблюдал, его взгляд не был тороплив, но сосредоточен.

Когда Сергей закончил, Сэм приподнял брови и внимательно посмотрел на блокнот.

– Хорошо, – сказал он с лёгкой улыбкой. – Через неделю, если ячейка не открыта, я уеду, и всё исчезнет. Ты понял?

Сергей выдохнул. Дышать стало тяжело

Сэм прищурился.

– Есть вопросы?

Сергей, сдержанно, произнёс:

– Зачем ты на самом деле здесь?

Сэм улыбнулся, его брови сблизились.

– Без тебя цепочка не работает, Ник. Тебя знают, тебе доверяют. Мир меняется. Быстро меняется. Всё, что мы делаем – Китай, Индия, Ближний Восток, Африка – всё это на таких, как ты. На тех, кто ещё может верить.

Сергей плотно сжал губы и молча кивнул. Сэм продолжил с холодной уверенностью:

– Всё, что было твоим – твоё. Мы ничего не трогали. Ты знаешь правила.

Сергей молчал. Молчание было тяжёлым, как запертый склеп. Он хотел что-то сказать, но не мог.

– Документы идеальны. Ты здесь уже месяц.

Голос Сэма был ровным. Сергей знал: это правда.

– Хорошо, – ответил он.

Сэм поднялся, бросил взгляд на Сергея. Сделал шаг к двери.

– Прическа тебе идёт, – сказал он, уходя.

Когда дверь закрылась, Сергей остался один.

Его пальцы снова нашли телефон. Он выключил диктофон, экран погас.

Перед ним лежал блокнот.

Сергей открыл его и пролистал несколько страниц. Почерк менялся, но одно письмо осталось в памяти – густые, четкие линии, как если бы человек писал быстро, но с абсолютной уверенностью, как будто писавший знал каждый знак до того, как его поставить, не теряя ни секунды на сомнения.

Сергей взял ручку и, не раздумывая, написал на последней странице:

«Сэм. Черный человек».

Записав, он закрыл блокнот и засунул его в карман. Встал. Прислушался к тишине. Обернулся. Проверил дверь. Пусто. Открыл.

В зале снова гремела музыка. Люди кружились в танце. Всё было, как прежде. Но теперь он смотрел на это иначе.

Шагнул вперёд.

Дальше – только вперёд.

12

Сергей двигался по залу вокзала, и его шаги казались незаметными, словно он не касался земли. Всё было как бы на грани, будто его душа не могла принять эту реальность, не могла воспринять твердость пола под собой. Вокруг царило какое-то угнетённое молчание. В застоявшемся воздухе витали запахи немытых поверхностей, медных поручней, старого кофе и почти осязаемого дыма, таящегося в углах и за углами, как нечто давно забытое, как воспоминание о чём-то, что никогда не имело права быть.

Пассажиров было немного. Они сидели в разных уголках зала, как безжизненные шахматные фигуры, случайно забытые на чужой доске. Никто не двигался. Все были поглощены своими мыслями, своими мирами, скрытыми от друг друга и от всего живого, как если бы вся их жизнь состояла в том, чтобы сидеть и ждать – ждать чего-то, что они даже не осознавали. Их разговоры, обрывочные, как письма, брошенные в камин, казались столь чуждыми ему, что он не мог понять, что их слова вообще значат.

«Что это? – думал он, продолжая идти. – Что это за место? Это не просто вокзал. Это что-то странное, гниющее, где всё, что было, не имеет уже смысла, а то, что будет – не имеет никакой важности».

Платформа, этот негостеприимный зал, стала для него чем-то большим, чем просто пространством. Это было место, где каждое мгновение, каждый шаг был отчаянной борьбой с тем, что он знал и тем, что ему предстоит встретить. Это место, как и его жизнь, застряло в прошлом, не имея будущего, и было словно вечной тенью – размытым, неясным временем.

Мраморные колонны глушили свет, их жалобное, молчаливое существование казалось обречённым на забытьё. Тусклые лампы, вечно догорающие, как остатки выдохшихся идей, бросали на стены длинные, безвольные тени, растягиваясь по углам и исчезая в темноте.

Сергей взглянул на лица людей. Все они были чужды, каждый был частью того мира, который он не хотел принимать. В их глазах не было ни тревоги, ни волнения – только пугающее молчание, пустота, которая могла бы поглотить всё. Все они казались ему одним и тем же – механическими деталями огромного, беспощадного времени, где каждый был на своём месте, но никто не двигался вперёд.

И вдруг, как вспышка, в его голове пронеслась мысль: мгновение выбора, кажется, настало. Он понял это.

Но как понять, что значит выбрать, если не знаешь, что именно выбираешь?

Это было не осознание, а нечто глубже. Странное, тяжёлое чувство, которое, казалось, ощущали все присутствующие – но никто не мог его выразить.

Как всё это – вообще возможно?

Он открыл ячейку. Портфель с глухим стуком упал на пол. Он наклонился, чтобы поднять его, но в этот момент почувствовал, что что-то внутри него сломалось. Какой-то внутренний надлом, который он до сих пор игнорировал, вдруг нахлынул и парализовал. Он взял портфель, но руки у него были тяжёлыми, словно они не могли выдержать той боли, которая начала накапливаться.

Он увидел их.

Полицейских. Они появились как из ниоткуда, их фигуры были туманными, как бы призрачными, проявляясь, как старые фотографии, на которых ещё не успели сложиться контуры.  Их взгляды – спокойные, почти невыразительные – были при этом такими пронизывающими, что он не мог поверить в их простоту. Они не сказали ни слова, не сделали ни жеста. Но этот молчаливый взгляд, казалось, стоил больше, чем тысяча обвинений. Он почувствовал, как его тело зажалось, как кольцо сдавливает горло, а затем, словно преодолевая сопротивление, он усилием воли замедлил шаг, как если бы не мог позволить себе идти дальше.

Он шел вдоль платформы – мимо поездов, мимо людей. Он двигался в промежутке между тем, что знал, и тем, что ещё предстояло встретить. В этом странном, пустом мире его шаги становились частью чего-то большего – его личного пути.

Портфель, стиснутый в его руке, был тяжёлым не только физически. В нем была вся тяжесть его пути – пути, который он должен был пройти, даже если он уже знал, что его судьба – не выбирать, а быть выбранным.

13

Явочная квартира встретила его отсутствием света, звуков и всего прочего, кроме пыльного холода, который он почувствовал прежде, чем переступил порог. Дверь закрылась тихо, но с таким же решительным финалом, как и всё, что случилось до этого. В этом движении было что-то окончательное.

Он осторожно поставил портфель на стол. Каждый его жест звучал как невидимый аккорд в этой мертвой тишине. Он расстегнул застежку и, как будто в ритуале, начал извлекать содержимое.

Паспорт лежал на столе. Выцветший, обтёртый, как вещь, которая слишком долго переходила из рук в руки, ночевала в карманах и кармашках, в потайных отделениях сумок. Глубокий красный цвет обложки – не алый, не бордовый, а именно этот, как подтаявшая медь, впитывавшая в себя свет.

Золотыми буквами поверх тиснённой поверхности значилось: «Република Србија». Ниже, более смиренно, будто сдержанно кланяясь, следовали надписи на английском и французском.

Двуглавый орёл, чеканный и выверенный, вжимался в обложку. Симметричный, строгий, даже немного замкнутый в себе. В его очертаниях угадывалось что-то знакомое, но при этом чужое, как дальний родственник, с которым не виделся много лет. Над орлом золотилась корона. Она казалась слишком массивной для своей роли, словно печать старого мира, который уцелел.

«Пасош».

Слово, похожее на знакомое, но с чуть сдвинутым смыслом. Паспорт. Пасош. Он попробовал произнести его про себя, медленно, на вкус. Если бы он не держал его в руках, а лишь услышал на улице, в разговоре, догадался бы он, что это одно и то же? Или принял бы за что-то иное – за имя, за глагол, за кличку дворового пса?

Nikola Vucetic.

Фамилия смотрела на него с холодной, нейтральной латиницы, и он сразу понял – она ему не близка.

Вучетич…

Как бы она выглядела на афишах? Тяжёлая, почти неуклюжая. Фамилия военного? Генерала с балканских войн? Или, может, забытый югославский режиссёр? Она не подходила ему, как плохо сидящий пиджак, сшитый для другого. Звучала угрюмо, с этим вязким «ч», которое будто тянуло вниз. Он пытался найти в ней что-то своё, но не находил.

Но имя.

Никола.

Оно понравилось ему сразу. Простое, ровное, без излишеств. Он почти почувствовал, как оно подходит к его устам, как если бы всегда носил его с собой. В этом имени не было напряжения, не было чужеродности. Оно было лёгким. Оно знало его.

Фотография на паспорте была его, это было удивительно. Он узнал свои глаза, свои черты. Но что-то не сходилось.

Место рождения: Белград, что было логично, но дата! Месяц и год совпадали. Но день его рождения – был другим. Тонкий сдвиг, от которого вдруг стало не по себе. Ерунда? Двадцать первое превратилось в двенадцать. Он посмотрел на цифры ещё раз, словно надеясь на ошибку. Нет, всё верно.

Двенадцать.

Как у Блока. Он никогда не мог решить, что именно чувствует к этой поэме. Она была слишком холодной, слишком беспощадной, но ее было невозможно забыть. Как зимний ветер в лицо – неприятный, колючий, но отчего-то бодрящий.

Фамилия снова зацепила взгляд. Не его. Он хотел бы забыть о ней, но она уже была тут. Уже вплеталась в его будущее.

Он медленно перелистал страницы, всматриваясь в штампы. Какие-то даты выцвели, какие-то стояли чётко, как приговор. Стамбул, Доха, Вена, Бейрут. Виза в Алжир, сроком на три месяца, истекающая через неделю. Въездной штамп в Пакистан – но нет штампа о выезде.