Записки о революции

А серые волки продолжали свое дело. Военно-революционный комитет перешел к следующему пункту порядка дня. Этот пункт – важности чрезвычайной. Комиссар, назначенный в Петропавловскую крепость, явился с сообщением, что комендант крепости отказывается признать его и грозит арестом. Крепость, таким образом, считается в руках правительства. Это создает огромные осложнения – помимо того факта, что в Петропавловке находится арсенал со 100 тысячами винтовок. Брать крепость силой после начала боевых действий более чем рискованно. Между тем правительство может укрыться там, пока войска придут на выручку с фронта.

Петропавловку надо взять немедленно – раньше, чем правительство кончит заседать и начнет что-нибудь делать для своей защиты. Способов овладения крепостью было предложено два. Антонов предложил сейчас же ввести надежный батальон павловцев и разоружить гарнизон крепости. Это, во-первых, было связано с риском, а во-вторых, это было основательное боевое действие, после которого надо тут же атаковать и ликвидировать правительство… Троцкий предложил другое. Поехать ему, Троцкому, в крепость, провести там митинг и захватить не тела, а души гарнизона. Во-первых, тут нет риска, а во-вторых, может быть, правительство и после этого будет пребывать в нирване и позволит Смольному безвозбранно хозяйничать все шире и дальше.

Сказано – сделано. Троцкий сейчас же отправился вместе с Лашевичем. Их речи встретили восторженно. Гарнизон почти единогласно принял резолюцию о Советской власти и о своей готовности с оружием в руках восстать против буржуазного правительства. Комиссар Смольного был водворен в крепость, под охрану гарнизона, и не признавал коменданта. Сто тысяч лишних винтовок были в руках большевиков.

Что при этом подумало правительство, что сказали в Главном штабе, я не знаю. Но ни там, ни здесь ничего не сделали в течение всего дня до поздней ночи.

После перерыва, в предвечерние часы, в Предпарламенте возобновились прения по внешней политике. Не помню, чтобы в кулуарах говорили о событиях, и, кажется, ничего не знали о взятии Петропавловки… Но в зале было несколько повеселее. Депутатов было много. Любопытно говорил патентованный советский дипломат Скобелев. В пошло-истасканных, бессодержательно-общих фразах он «излагал» дипломатическую мудрость Рибо и Бонар Лоу. Это подражание взрослым и умным было с удовольствием отмечено на другой день… «Новым временем». А слушать было очень смешно.

Затем Потресов изливал свою мудрость насчет того, что мир нам нужен не всякий, не такой, за который нас проклянут будущие поколения… Но центром было выступление Мартова. Пожалуй, это была самая блестящая его речь из слышанных мною. Да и правые от своих думских златоустов не слыхивали таких речей. Они сердились и перебивали. Но это подливало масла в огонь. Мартов извергал целый фейерверк художественных образов, сливая их в целостный художественный монолит. Нельзя было остаться не захваченным силой этого ораторского искусства. И слушатели должным образом оценили его.

Но вот вопрос: о чем говорил Мартов? Он говорил о революции, о ее кризисе, о его причинах и условиях. Это было не только блестяще, но и замечательно в отношении ума и глубины. Содержание речи далеко перелилось за пределы внешней политики. Это была философия момента. И это было страстное обличение правящих кругов. Но… эта речь не была политическим актом, которого требовал момент. Тут не было должных политических выводов. Речь проходила мимо текущих огромных событий. В критический момент революции Мартов не нашел необходимых слов и не совершил необходимого посильного акта.

Я слушал, отдавая дань Мартову-оратору, но – глубоко возмущенный этим выступлением в конечном счете… Выступал с беззубой полемикой Терещенко. Но зал уже начал редеть. Дело было к вечеру… На министерских местах промелькнула бледная, измученная фигура Керенского и – исчезла. Керенский не выступил. Часов около восьми заседание закрылось.

– Какая блестящая речь Мартова! – обратился ко мне в кулуарах Лапинский даже с некоторым оттенком удивления. Я в ответ только злобно махнул рукой.

После заседания стали созывать советских людей вниз, в комнату меньшевистской фракции. Там должно было состояться заседание бюро ЦИК. Явилось человек 30–35. Большевиков не было. Их и не приглашали, так как хотели обсудить, что с ними делать, без их участия. Стало быть, это ни в каком случае не было законным заседанием бюро. И я сейчас же поставил это на вид при открытии собрания… Хорошо, было сказано в ответ, пусть будет частное совещание советских деятелей!

Разговоры начинались туго. Лидеры не знали, что делать и что сказать. Более правые просто осуждали большевиков, более левые прибавляли к этому историко-философские объяснения их образа действий. Послушав, я нехотя, «по должности», заявил:

– Если говорить серьезно об устранении кризиса, то путь к этому только один. Старый меньшевистско-эсеровский блок должен сейчас же решить полную ликвидацию существующего правительства, признать диктатуру демократии, объявить о своей готовности создать власть из блока советских партий и в спешном порядке провести полностью демократическую программу…

Неизвестно, что могло бы дать сейчас подобное решение старого ЦИК. Было уже поздно, и было немного шансов на успех: ведь дело иметь приходилось с большевиками. Но никаких иных путей и здравых решений заведомо быть не могло. Да были и некоторые шансы. Подобное выступление промежуточных групп могло бы не только «разложить» и захватить изнутри советский съезд, но могло бы расколоть и большевистские верхи. Ближайшие дни показали, что, вопреки уверениям Ленина, «парочка товарищей» не была одинока, а имела за собой длинный ряд большевистских генералов. Но они не имели никакой опоры извне. Выступление ЦИК дало бы им эту опору.

Но помилуйте! Как же так, взять да и объявить то, с чем боролись полгода и на чем расшибли себе лоб? Это совершенно невозможно. Если бы большевики подождали хоть три-четыре дня, чтобы дать привыкнуть… А сейчас это немыслимо.

Однако многие и многие, несомненно, чувствовали, что я говорю правду, хотя бы и неосуществимую. Даже Дан не замахал на меня руками и не крикнул грубо-уничтожающей реплики, а молча с минуту смотрел на меня круглыми глазами и думал про себя. С самого же правого советского фланга внезапно сорвался плехановец Бинасик, советский специалист по военным делам, и подбежал ко мне.

– Внесите ваше предложение официально, – заговорил он, – мы в Смольном сами так думаем. Теперь это пройдет! Многие будут голосовать… Внесите сейчас же и поставьте на голосование.

Бинасик, конечно, ошибался. Сейчас это пройти не могло. Еще не привыкли. А опасность со стороны Смольного все еще не казалась реальной. Ведь даже со своей собственной фракцией я не мог договориться на эти темы…

Записалось десяток ораторов. Говорили неопределенно и в конце концов ни к чему не пришли. Я хотел было записаться снова. Но практическая бесполезность этого была очевидна: надо было еще три дня сроку… Мне же было необходимо бежать в редакцию. Было уже около десяти часов. Сегодня я должен был «выпускать» и еще написать передовицу. Если я был бессилен убедить в чем-либо советских меньшевиков и эсеров, то, во всяком случае, завтрашней газеты ждала армия в 150 тысяч наших читателей…

На улицах весь день и сейчас, вечером, было совершенно спокойно. Никаких беспорядков и эксцессов… Ничего похожего на «выступление»…

Пока в Мариинском заседал парламент, в Смольном снова собрались представители гарнизона. На этот раз не явились казаки: 1, 4 и 14-й Донские полки… Но заседать делегатам было незачем. Их собрали просто для связи и контакта. Собравшихся пригласили на заседание Совета, которое открылось часов в семь и было очень многолюдным.

Началось оно с обычного типа агитации, совсем не напоминавшей о том, что уже начался «последний решительный бой». Москвич Ломов докладывал о разгроме казаками Калужского Совета; докладчик, разумеется, объявил это началом общего похода против Советов и призывал к самозащите; но он кончил доклад предложением «предъявить спешный запрос правительству о калужских событиях…». Затем прошла обычная серия окопных людей. О текущих событиях напомнил только Антонов, сделавший сообщение о деятельности Военно-революционного комитета.

Картина была странная. Начальник штаба повстанческих войск делал громогласный доклад обо всех мероприятиях и тактических шагах штаба. И его слушала не только собственная, но и враждебная армия с ее штабом. Командир повстанческих войск объявлял во всеуслышание: мы начали завоевывать и обезоруживать врага так-то и так-то и будем продолжать это дело потихоньку да полегоньку, как нам заблагорассудится.

Антонов докладывал: Военно-революционный комитет официально начал действовать с 20-го числа. И с тех пор он провел следующие меры (определенно мятежного характера): 1) все «подозрительные» типографские заказы проходят ныне через его санкцию, 2) во всех частях гарнизона имеются комиссары, через которых проходят все распоряжения штаба, 3) комиссар имеется и в Петропавловской крепости и ныне распоряжается крепостным арсеналом, 4) оружие со всех заводских и прочих складов выдается только по ордерам Военно-революционного комитета… Далее докладчик рассказывает:

– Комиссары были штабом опротестованы, но это ничего не изменило. Вчера штаб предложил Военно-революционному комитету вступить с ним в переговоры, но эти разговоры тоже ничего не изменили. Сегодня штаб потребовал отмены телефонограммы о предварительном контроле его приказов; кроме того, штаб предложил вместо Военно-революционного комитета образовать при штабе совещание без права вето, но Военно-революционный комитет отклонил эти требования. Сегодня же во всех частях комиссары проводили митинги; гарнизон подтвердил, что он на стороне Военно-революционного комитета.

Докладчика спрашивают: известно ли ему, что в Петербург стягиваются верные правительству войска из разных пунктов фронта и из окрестностей? Какие меры предпринимает Военно-революционный комитет? Докладчик ответил: о вызове и передвижении войск известно; одни из этих войск задержаны, другие сами отказались выступить, нет сведений только о некоторых юнкерских отрядах.

Итак, все слышали, как идет восстание. Не угодно ли кому высказать свои мнения?.. Меньшевики и эсеры говорили, что происходит восстание, что большевики захватывают власть и что все это грозит гибелью… Меньшевик-интернационалист Астров, очень злой полемист, особенно подчеркивает гибельность раскола демократии: это не имеет оправданий уже потому, что большевики сами не единодушны в вопросе о восстании; ничего не выйдет, кроме кровавой свалки… Астров довел собрание до того, что председатель Троцкий отказался председательствовать. Но тем больший успех он имел в качестве оратора.

– Да, – говорил он, – происходит восстание, и большевики в лице большинства съезда возьмут в свои руки власть. Меры Военно-революционного комитета – это меры захвата власти…

Все слышали? Или все еще недостаточно ясно?

Приняли резолюцию: меры Военно-революционного комитета одобряются; ему поручается принять, кроме того, меры против погромов, грабежей и других попыток нарушить порядок и безопасность граждан.

В этот же вечер в Смольном была получена телеграмма из Гельсингфорса от Балтийского флота. Флот заявил, что он чутко прислушивается ко всякому движению в обоих станах. По первому зову Смольного он двинет свои силы против контрреволюции… Это была не только надежная, но и активная сила большевиков. Решительный удар без этой силы был бы рискованным до крайности. Но пока что Смольный не звал ее.

Около одиннадцати часов я сидел в редакции и наспех кончал свою передовицу. Она была на ту самую тему, которую я час назад формулировал в заседании бюро. Переворот, отдающий власть большевистской партии, есть опасная авантюра. Предотвратить ее и выпрямить революцию можно только решительной переменой фронта со стороны меньшевистско-эсеровских руководящих сфер…

С этой передовицей произошла маленькая странность. Я прочитал ее Базарову и Авилову, ожидавшим, пока я кончу писать. Авилов, уже давно и далеко ушедший от Ленина, вдруг решительно восстал против выражения: «Большевики готовят государственный переворот». Ему казалось это все еще сомнительным и такое выражение нетактичным. Меня это вывело из себя, Базаров меня поддерживал, но Авилов уперся. Все были нервны. Базаров стал кричать на Авилова, Авилов на Базарова, оба на меня, и я на обоих, Я бросил статью в корзину, но она была нужна. Извлекли и, продолжая ворчать друг на друга, побрели к выходу. Авилов и Базаров пошли по домам, а я – в типографию выпускать номер. Уже в двенадцать часов я сдал в набор передовицу. Надо было спешить. Я принялся за работу…

В те же ночные часы, на 24-е, шла работа и в Главном штабе. Туда снова явился на ночь Керенский. Что же ему делать?.. Как будто бы пора действовать. Как ни рассуждать, как ни прятать от самих себя опасность, но, очевидно, больше ждать нельзя. Петропавловка взята, арсенал захвачен, требование штаба о снятии комиссаров отвергнуто и заявлено подлинными словами: я. Смольный, обязательно съем тебя, керенщину, когда захочу… Надо действовать – теперь или никогда.

Особо надежные части были уже все вызваны. Если не идут, то тут ничего не поделаешь. Но все же отряды сформировались для защиты Зимнего, несли караулы. В городе, конечно, были верные если не части, то элементы. Из юнкеров, ударниц, инженерных войск и казаков можно было сформировать отряд в несколько тысяч человек. Такой сводный отряд мог быть вполне активным. Но надо было твердо решить действовать и нападать.

Штаб не попытался создать сводного отряда. Он растерялся и колебался. И он стал «действовать» в обычной форме, совершенно безопасной для противника, но не связанной ни с каким риском для самих действующих. В эти ночные часы штаб написал целую кучу приказов. Во-первых, во избежание захвата автомобилей повстанцами было приказано всем владельцам доставить автомобили в распоряжение штаба; за неисполнение обещано «по всей строгости законов»; но, разумеется, ни один лояльный буржуа на это не откликнулся, и штаб в течение суток растерял даже те автомобили, которые имел. Во-вторых, снова запрещались всякие выступления «под страхом предания суду за вооруженный мятеж», а также запрещалось «исполнение войсками приказов», исходящих от «различных организаций». В-третьих, в обращении к ротным, полковым и бригадным комитетам заявлялось о необходимости исполнять приказы командующего округом; «при штабе находятся комиссары ЦИК, и поэтому (!!) неисполнение приказов будет дезорганизацией и распылением революционного гарнизона…» Со своей стороны комиссар ЦИК «вторично подтвердил исполнение приказов штаба», указывая, что «они издаются с его ведома…».

Вы смеетесь, читатель? Картина кажется вам слишком жалкой? Я ничего не могу тут поделать. Полномочная и неограниченная власть, не зависимая ни от каких частных организаций, могла испускать только этот бессодержательный лепет против «различных организации», робко прячась за «различные организации».

Но неужели она даже не смела назвать своего врага не намеком, а настоящим именем? Неужели она не могла даже позволить себе в кабинете – с глазу на глаз, Керенский и Полковников, – написать что-нибудь имеющее реальное содержание. Ведь бумага все терпит. Смелее, смелее!

Керенский и Полковников еще написали: «Ввиду незаконных действий представителей Петроградского Совета, командированных в качестве комиссаров частям, учреждениям и заведениям военного ведомства, приказываю: 1) всех комиссаров Петроградского Совета впредь до утверждения их правительственным комиссаром округа отстранить, 2) обо всех незаконных действиях произвести расследование для предания военному суду, 3) обо всех незаконных действиях немедленно донести мне с указанием фамилии комиссаров. Полковников».

Вы видите, что отчаяние придает смелость. Язык – хоть куда. Ну, насчет предания суду – это, конечно, прежняя беллетристика. А вот «отстранить комиссаров» – это дело … Только – как же это отстранить? Кто их отстранит? Ведь в частях приказ попадет именно в руки комиссаров, которые уже отстранили всех, кто им не повинуется… Выходит, что смело-то оно смело, но не очень деловито.

Но этим деятельность штаба в эту ночь не ограничилась. К утру штаб окончательно осмелел или пришел в отчаяние. И он решил открыть боевые действия… Что же, не послал ли он отряд захватить Смольный, где уже не было демократии, а были одни мятежники-большевики?.. Нет, это было бы слишком. Штаб предпринял нечто иное. Подчеркиваю: принципиально это было не меньшим нарушением конституционных гарантий и свобод, не меньшим актом насилия, чем был бы захват мятежного Смольного. Но зато предпринятая мера была, во-первых, привычна, во-вторых, трусливо-доступна, в-третьих, бессодержательна и бесполезна. Это было именно то, на что хватило мудрости и распорядительности Временного правительства.

В шестом часу утра по ордеру Полковникова несколько юнкеров во главе с комиссаром милиции явились в редакции большевистских газет «Рабочего пути» и «Солдата» и объявили, что газеты закрыты. Выпускающий встретил «законную власть» широко раскрытыми глазами: как! Разве еще существует Полковников и вообще какая-нибудь власть, кроме Военно-революционного комитета?.. Его уверили, что существует, испортили матрицы, запечатали типографию, уничтожили напечатанные номера.

Вот на это хватило! Выдавать свою слабость и трусость за демократизм, а слепоту и простоту за преклонение перед свободой после этого не приходилось (как не приходилось и раньше этого). Большевистские газеты, видите ли, призывали к восстанию, и за это их разгромили, чтобы они завтра же возобновились. А Смольный и комиссары в частях уже давно делали восстание, и их не тронули пальцем – из демократизма и любви к свободе!

Между тем все данные говорят за то, что сцену в типографии можно было бы с успехом повторить и в Смольном. Там также до такой степени не верили в Полковникова, что хорошему сводному отряду было бы немного хлопот. Сопротивление, вероятно, было бы оказано. Дело не обошлось бы без свалки. Но ликвидировать Смольный было можно. Если руководители восстания не позаботились распорядиться о сохранении единственных газет повстанцев, то, стало быть, немало простоты надо предполагать и на долю мудрецов из Смольного.

И опять тот же вопрос: почему не нападал и не наносил решительного удара Военно-революционный комитет? Если имеет raison d'etre[176] мнение, что можно было разгромить Смольный, то уже не может быть никаких сомнений в том, что занять штаб и перехватить министров можно было без всякого труда. В конце концов, ответ может быть только один: из политических соображений откладывали до съезда, тянули с последним ударом до 25-го. Это был огромный риск, на который, кажется, было бы невозможно пойти, если бы хладнокровно рассчитать все возможные случайности. Но в этом и заключается самая характерная черта этого беспримерного восстания: лагерь повстанцев, не видя перед собой никакой реальной силы противника, действовал с совершенно развязанными руками, играючи, позволяя себе то, что невозможно ни на войне, ни на маневрах, ни в шахматной игре.

В те же предрассветные часы на 24 октября, когда Керенский открывал боевые действия налетом на большевистскую печать, к Петербургу из Гельсингфорса подплывали два миноносца. Их послал Балтийский флот для поддержки восстания. Смольный пока что не звал их. Но их прислали сами матросы под предлогом «приветствия съезду».

4. 24 октября

Закрытые газеты выпущены. – Смольный собирается начать боевые действия. – Зимний решает то же. – Керенский апеллирует к Предпарламенту. – Бессилие или «принципы». – «Состояние восстания». – Предпарламент совещается. – Правительство «ждет ответа». – Мартов готов возглавить большинство Предпарламента. – «Доверие» сомнительно. – «Звездная палата» действует. – Отцы города у Троцкого. – Последнее заседание Предпарламента. – Принята формула Мартова. – «Звездная палата» скачет извиняться. – Новая сцена из «Бориса Годунова». – Керенский согласен остаться у власти. – Смольный не согласен на это. – 12 матросов выступают. – 12 матросов недостаточно. – В Петербургском Совете. – Последнее заседание ЦИК. – Дан умоляет, грозит и обещает. – «Поздно, слыхали!» – Первородный грех Советской власти. – «Комитет спасения». – Силы «правительства».

Рано утром 24-го Военно-революционный комитет узнал о разгроме своей прессы. Он сейчас же принялся за дело. Он занял город, штаб, Зимний – не правда ли? О нет, он сделал вот что.

Во-первых, по всем воинским частям он разослал телефонограмму: «Петроградскому Совету грозит опасность; ночью контрреволюционные заговорщики (очень хорошо!) пытались вызвать юнкеров и ударные батальоны; предписываем привести полк в состояние боевой готовности и ждать дальнейших распоряжений… За председателя: Подвойский. Секретарь: Антонов».

Затем в типографии закрытых газет были отправлены отряды литовцев и саперов. Типография была распечатана и пущена в ход под охраной войск Военно-революционного комитета.

Дальше были составлены два воззвания. В одном говорится: «Враги народа ночью перешли в наступление и замышляют предательский удар против Совета; поэтому полковым и ротным комитетам вместе с комиссарами заседать непрерывно; из казарм никому не отлучаться; сохранять твердость, избегать сомнений. Дело народа в твердых руках…» Второе воззвание говорит о борьбе с погромами и беспорядками. Военно-революционный комитет – на страже; преступники-погромщики и агенты контрреволюции будут стерты с лица земли; население призывается задерживать хулиганов и черносотенных агитаторов.

Но наряду со всем этим Военно-революционный комитет счел необходимым опубликовать такое свое постановление от 24 октября: «Вопреки всякого рода толкам и слухам, Военно-революционный комитет заявляет, что он существует отнюдь не для того, чтобы подготовлять и осуществлять захват власти, но исключительно для защиты интересов Петроградского гарнизона от контрреволюционных и погромных посягательств…» Репортер «Новой жизни» утверждает, что это постановление было принято единогласно. Это – специальное издевательство над Временным правительством. Больше никто этому поверить не мог бы.

Наконец, наряду с приказом по гарнизону о боевой готовности был сделан еще важный шаг. За подписью Свердлова была послана в Гельсингфорс председателю областного Финляндского комитета Смилге условная телеграмма: «Присылай устав». Это значило: присылай на помощь 1500 отборных матросов и солдат… Они, однако, в лучшем случае, если никто и ничто не помешает, могли быть в Петербурге только через сутки.

И вот только теперь, днем и вечером 24-го, к Смольному стали стягиваться вооруженные отряды красноармейцев и солдат для охраны штаба восстания. Насколько они были надежны и стойки, сказать нельзя. Настроение, как мы знаем, было среднее. Солдаты были благожелательны, но едва ли надежны. Рабочие были надежны, но едва ли были стойки, не видя отроду пороху. Однако все же к вечеру 24-го охрана Смольного стала на что-то похожа.

А в Зимнем с утра собралось Временное правительство. Занимались «органической работой», продовольствием и проч. Затем перешли к «создавшемуся положению». Керенский снова настаивал на аресте Военно-революционного комитета. Но возражал министр юстиции Малянтович и кто-то еще. Тогда Керенский решил апеллировать к Предпарламенту и собрался сейчас же отправиться туда… Это было совершенно не нужно и смешно. Неограниченные полномочия были налицо. Практика, традиция, привычка также позволяли произвести любые аресты и разгромы: ведь сотни большевиков по-прежнему сидели и голодали в тюрьмах, тщетно ожидая допросов и предъявления обвинений; за агитацию по-прежнему хватали и сажали походя, как только представлялась возможность. Почему же возник какой-то особый вопрос об аресте нескольких большевиков, представлявших собой центр явного и уже начатого мятежа? Не потому ли, что здесь был риск – свалки и кровопролития? Пустяки! Ведь снаряжали же экспедиции на дачу Дурново – с разгромом и кровопролитием… Нет, тут просто не было решимости и смелости, а была дряблость и бессилие «неограниченных».

Но пока, во всяком случае, были решены дальнейшие боевые действия. Какие? Какие были под силу и по разуму. Было приказано: чтобы помешать выступлению, развести все мосты, кроме Дворцового. Для этого сил хватило; эта мера была уже испытана 5 июля; она была никчемна и даже вредна.

Разводка мостов сейчас же создала в городе обстановку совершившегося «выступления» и начавшихся беспорядков. Вся столица, доселе совершенно спокойная, взволновалась. На улицах стали собираться толпы. Задвигались вооруженные отряды: надо было помешать разводке, а где уже развели, навести снова. Для этих операций Военно-революционный комитет двинул рабочих, красноармейцев. У мостов происходили небольшие столкновения или, лучше сказать, пререкания, трения. Ни та ни другая сторона не была склонна к серьезной склоке. Смотря по численности, уступали то красноармейцы, то юнкера. И мосты в этот день несколько раз сводились и разводились.