Журнал «Парус» №92, 2025 г.

Вот у смерти красивый – красивый, широкий оскал

И здоровые, крепкие зубы…

«Поколение убийц» – это фильм, снятый в Америке, по мотивам вторжения США в Ирак, с американским подношением иракцам, озвученном в фильме как «Свобода Ираку»; это та «свобода», что вошла в Ирак под пробирку Колина Пауэлла… и с петлёй на шею Саддаму Хусейну. Надо отдать создателям фильма должное, особенно за название фильма – это правильное название всех последних американских войн и цветных революций, создаваемых США по всему миру… И вообще – всех последних войн.

В Армагеддоне указываются люди с закрытыми лицами – разве нечто подобное не происходит? Можно видеть, как постепенно весь мир надевает покрывало и поднимает руку на брата. Именно закрытые лица отмечают время.

Как похожа на все цветные революции и та, что произошла на Украине. А вот еще одно старое, древнее сказание: «Честь унизится, а низость возрастёт… В дом разврата превратятся общественные сборища… И лицо поколения будет собачьим»…

И куда мы поставим «Поколение убийц»?.. За поколением с собачьим лицом или собачье ещё не подошло?.. Или это уже сегодня, здесь, всё вместе… И кто их организатор и вдохновитель?.. С какой целью – тайной и явной?.. Молодым писателям есть над чем подумать… Западная часть Мира взахлёб кричит: виновата «тёмная русская достоевщина!» Несогласен! И приглашаю за круглый стол ещё одного собеседника. Шаламов Варлам Тихонович (1907–1982). Русский, 17 лет Колымских лагерей, золотых забоев 1937–38 гг., где с доходяги Шаламова кожа с рук снималась «перчаткой». Написал «Колымские рассказы». «Книга, отражающая сущность бытия», – сказал о «Колымских рассказах» американский писатель, нобелевский лауреат Сол Беллоу – так написано на книге, что у меня. Поверим ему на слово. Привожу отрывок из его рассказа «У стремени». Хотя это даже и не рассказ в известной жанровой форме, принятой в литературе. Это скорее литературно-письменный Эпилог всему, что увидел на Земле Варлам Шаламов. Его завещание-прощание:

«Почему ученый чертит формулы на доске перед тем же начальником ГУЛАГа и вдохновляется в своих материальных инженерных поисках именно этой фигурой? Почему ученый испытывает то же благоговение к какому-нибудь начальнику лагерного ОЛПа? Потому только, что тот начальник.

Ученые, инженеры и писатели, интеллигенты, попавшие на цепь, готовы раболепствовать перед любым полуграмотным дураком.

“Не погубите, гражданин начальник”, – в моем присутствии говорил местному уполномоченному ОГПУ в тридцатом году арестованный завхоз лагерного отделения. Фамилия завхоза была Осипенко. А до семнадцатого года Осипенко был секретарем митрополита Питирима, принимал участие в распутинских кутежах.

Да что Осипенко! Все эти Рамзины, Очкины, Бояршиновы вели себя так же…

Был Майсурадзе, киномеханик по «воле», около Берзина сделавший лагерную карьеру и дослужившийся до должности начальника УРО. Майсурадзе понимал, что стоит «у стремени».

– Да, мы в аду, – говорил Майсурадзе. – Мы на том свете. На воле мы были последними. А здесь мы будем первыми. И любому Ивану Ивановичу придется с этим считаться.

«Иван Иванович» – это кличка интеллигента на блатном языке.

Я думал много лет, что все это только «Расея» – немыслимая глубина русской души.

Но из мемуаров Гровса об атомной бомбе я увидел, что это подобострастие в общении с Генералом свойственно миру ученых, миру науки не меньше.

Что такое искусство? Наука? Облагораживает ли она человека? Нет, нет и нет. Не из искусства, не из науки приобретает человек те ничтожно малые положительные качества. Что-нибудь другое дает им нравственную силу, но не их профессия, не талант.

Всю жизнь я наблюдаю раболепство, пресмыкательство, самоунижение интеллигенции, а о других слоях общества и говорить нечего.

В ранней молодости каждому подлецу я говорил в лицо, что он подлец. В зрелые я видел то же самое. Ничто не изменилось после моих проклятий. Изменился только сам я стал осторожнее, трусливей. Я знаю секрет этой тайны людей, стоящих “у стремени”. Это одна из тайн, которую я унесу в могилу. Я не расскажу. Знаю – и не расскажу».

И это сказал и записал не «ряженый», а настоящий мученик, страдалец XX века, который имел куда большее моральное право проклясть «Расею» и покинуть её, больше и нобелевского лауреата Солженицына, и Иосифа Бродского с Пелевиным в придачу. Но он завернул своё проклятие в тайну и унёс с собой.

Какую такую тайну узнал и унёс Варлам Шаламов о людях «у стремени»? Нам остается только догадываться… Но учёные того манхэттенского проекта под руководством генерала Гровса сделали тогда атомную бомбу. А главы государства США и генералы сбросили её на города Хиросима и Нагасаки. И если кого-то проклинать, то всех, всё земное человечество. Или человечеству составлять поимённый список лиц, подлежащих всечеловеческому проклятию. А, уж, если вы взялись проклинать только «тёмную достоевщину» и русского человека, связанного ею по рукам и ногам… то, прежде чем развязать меня, покажите мне: где Свет? Но такой, чтобы не слепил мне глаза и не сбивал с ног.

«Я хочу, чтобы ветер культуры всех стран свободно веял у моего дома. Но я не хочу, чтобы он сбил меня с ног» (Махатма Ганди).

А русского человека уже не просто сбивают с ног разными проклятиями, не только запрещают по Европе русский язык, русскую литературу, русскую музыку, русский флаг… Уже подрывают бомбами русских писателей, русских мыслителей… И идут на Расею, утвердить над ней флаг ЛГБТ, флаг их «о дивного нового мира», в котором человеку меняют не только пол, половой орган, но и пересаживают свиное сердце…

Но невольно встаёт в памяти восторженный рассказ Василия Шукшина «Даёшь сердце». Получай – только свиное: человеческих всем не хватит, человеческие – для Рокфеллеров… Но ведь это не эволюция, это некрофилия, людоедство!..

И как тут не вспомнить Достоевского: «свободный ум и наука заведут их в такие дебри и поставят перед такими чудами и неразрешимыми тайнами, что одни из них, непокорные и свирепые, истребят себя самих, другие, непокорные, но малосильные истребят друг друга, а третьи оставшиеся, слабосильные и несчастные приползут к ногам нашим»…

И встаёт вопрос: а кто такие «наши»? Выдумка это писателя Достоевского, его безбрежная фантазия? Или это есть?.. И кто Мы в этом Есмь?.. С кем мы?.. И куда мы?.. Вопросов для писателей и читателей будущего – «хоть вчетвером нести».

Немного о себе. Тоже тёмный, как печенег, дремучий. Большую часть своей жизни пребываю один, в лесном одиночестве. Но бываю и в городе, где живёт и учительствует моя жена. И однажды, появившись в городе, включил ТВ, канал «Культура»; и попал на одно историческое повествование о сестре русского царя Александра I Екатерине-Като. Она вышла замуж за короля Пруссии Вильгельма I и была счастлива, окружающие её любили за ум, за доброту. Любил и муж, и строил для своей Като дворец. На фронтоне дворца он решил установить фигуры всех Муз. Отказал только одной – Музе трагедии, сказав, что трагедий, страданий для его народа хватит… И однажды, затосковав по мужу, Като поехала в то место, где строился для неё дворец… И застала своего мужа с женщиной… Като не смогла этого перенести, для неё это оказалась трагедия. Она словно опалила свои крылья… тут же зачахла и умерла.

После её смерти дальнейшая политическая карьера её мужа не задалась. Что стало с тем дворцом и установили ли на нём недостающую Музу трагедии – не знаю. Но…

«Я за ужас в искусстве. Пусть перед его искажённым лицом стоит человечество, видя себя в своём зеркале «завтра» кровавом».

И уже не «завтра», а сегодня тысячи детишек палестинской Газы стонут под завалами рухнувших домов. Но это не природная катастрофа, не цунами, не землетрясение, это сделали существа, называющие себя люди, к которым русский мыслитель Фёдор Достоевский обращал слова о том, что не построите вы на земле счастье на слезинке даже одного замученного вами ребёнка…

С уважением ко всей команде «Паруса» и к его пассажирам, и с пушкинским вопросом, на котором Александр Сергеевич оставил нам свою «Осень»: «Куда ж нам плыть!..».

Перечитал то, что записал – и хоть хватайся за голову: оказалось, ради чего меня пригласили в журнал «Парус» и дали слово, я ничего не сказал, куда-то, во что-то непонятное сбился и ничего молодым писателям настоящего и будущего не предложил, не пожелал. И что пожелать дальше, не знаю.

Но вот вспомнилась мне уже давняя кинохроника или клип украинского майдана 2014 года, где одна девочка-поэтесса читала свои стихи:

Вам шлют новые указания —

А у нас тут огни восстания,

У вас Царь, у нас – демократия

Никогда мы не будем братьями

Она вся – в поэзии (в крови будут другие), задирает свою головку снизу куда-то кверху, обращаясь таким образом, надо полагать, к «брату», с которым она разводится (её разводят, но она этого не замечает, не понимает). А брат её старше и ростом явно повыше, иначе зачем тянуть кверху головку, поднимать лицо, словно обращаешься к кому-то, кто находится выше тебя…

А нехороший брат или сестра – это, конечно же, Россия… и поэтесса очень эмоционально читает свои стихи: никогда мы не будем братьями, даже сводными. Она, они там на киевском майдане свободные, рискованны, раскованны, а мы тут в России с детства «в цепи закованы». И мелькают тут же картинки этих, в цепи не закованных, свободных, «кто не скачет, тот москаль» – и скачут огромной толпой молодняка, под ритмичную общую команду; и попробуй тут остановиться, задуматься, заглянуть в себя, побыть самим собой, спросить: «Зачем я здесь?..» и «Кто мы есть?..»

Страшная это свобода – свобода толпы. В ней не только твоя воля, а всё личное с чем бог тебя создал, из тебя будет выбито этим единым ритмом «кто не скачет, тот москаль»…

И всё это было тогда обращено в виде рупора в сторону Москвы, России, чтобы и в России запылали «огни восстания». И то, чем так поспешно выпросталась юная поэтесса, тут же (тогда) положили на музыку в Латвии, исполняли, как новую Марсельезу, на русском языке, конечно, для России, чтобы и в ней стало также смутно, мутно и бестолково, как и на Украине… – так я тогда записал в своих письменных размышлениях то, что видел… И мне тогда захотелось что-то сказать той девочке о её поэзии из тишины русского, сибирского леса.

Конечно, я мог бы сразу привести справедливые слова Ивана Бунина из его и наших «Окаянных дней»: «Все будет забыто и даже прославлено! И прежде всего, литература поможет, которая, что угодно исказит, как это сделало, например, с французской революцией то вреднейшее на земле племя, что называется поэтами, в котором на одного истинного святого всегда приходится десять тысяч пустосвятов, выродков и шарлатанов». Но обрушивать такое на девочку, на слабую головку, на которую обрушивали из без того двадцать лет разный бред. А майданом головку у девочки просто сорвало, как срывает сильным ветром слабо закреплённую крышу… «Но девочка неплохо говорит по-русски и, надеюсь, читает», – так тогда записал я, обращаясь к поэтессе. И привел ей четыре строки одного русского поэта, жившего задолго до «Окаянных дней» Бунина и от окаянных, что происходили и происходят сегодня на Украине…

Невластны мы в самих себе

И, в молодые наши леты,

Даём поспешные обеты

Смешные, может быть,

Всевидящей судьбе

И, боюсь, молодая украинская поэтесса со своими «обетами» по молодости своей поспешила.

Но самое печальное будет, когда пройдут годы и поэтесса пройдёт более-менее курс истории, и сама сегодняшняя история будет выглядеть немного по-другому, поэтесса поумнеет, застыдится за свои слова и захочет взять их обратно… А уже не возьмёшь…И тогда, всю оставшуюся жизнь, она будет подтверждать и утверждать эти её «поспешные обеты».

А жизнь пойдёт вперёд. Поэтессе придётся стоять на своём, держаться за своё, торопливо выплеснутое, не отстоявшееся, держаться за обет: «никогда мы не будем братьями»; и это станет смыслом и состоянием всей её жизни, души: и, таким образом, «тьма уходит во тьму»…

Так я записал тогда к той поэтессе, только что вернувшись в свой сибирский лес из западной Украины… Прошло девять лет. Какая она сегодня – та поэтесса?.. Как ей сегодня видятся воспетые ею «огни восстания»? и Украина, погружённая в кровь и страдания… Не видит ли она во всем произошедшем и происходящим с Украиной и своей вины? И поняла ли, чьи указания выполняла тогда Украина и она, поэтесса, тоже?.. Ведь без Указаний ничего не бывает – и восстаний тоже. И слава богу, что огни того «восстания» на Россию тогда не перекинулись, хотя поджигали и поджигают со всех сторон… Это заметно и по только что произошедшим событиям в Махачкале…

И согласитесь, обет «никогда мы не будем братьями» близок к проклятиям достоевщине и русскому человеку. Та же поспешность…

А вдруг и впрямь – захотите взять свои слова обратно?..

А с проклявшим достоевщину и русского человека – и все те, кто уезжали, убегали из России совсем недавно; кто-то также с проклятиями, кто явно, кто тайно, кто от военной мобилизации из страха за свою жизнь… Хотя большинству из них ничего ещё не грозило, но спешили… И теперь с этим жить, говорить что-то детям, потом внукам, как-то оправдывать себя. Хорошо, если будете жить в Канаде, где канадским парламентом приветствуется гитлеровский нацист… там оправдаться будет легко; среди поляков и евреев – потруднее, но и среди них оправдаетесь, оправдают: вы же бежали из России, проклинали Россию… Но вот как оправдаться в своей душе, серьёзно, по-настоящему…ведь тогда «возвращение блудного сына» или блудной дочери… или «тьма уходит во тьму» неправды, ненависти, мести… А этим жить тяжело – лучше и достойнее погибнуть в бою.

Я тоже ловлю себя на мысли, что спешу, сваливаю всё в кучу…Хватаюсь за всё подряд… По молодости мы торопимся, спешим заявить себя в своих проклятьях и обетах. А в старости торопимся донести до молодых то, что по какой-то причине не сделали в зрелой половине жизни… «а время гонит лошадей», «лихой ямщик, седое время» уже подаёт телегу жизни к крыльцу… И пора отбирать, что оставить здесь, а что завернуть в старую парусину с названием «тайна» и унести, увезти с собой… Как это сделал Варлам Шаламов. Светлая ему память.

Октябрь 2023 год Иван Караканский из местности сибирской

Физика и лирика

Валерий ГЕРЛАНЕЦ. Автограф Пушкина

Фантастическая история

Лето 1825 года

Сельцо Михайловское, укрытое мутно-молочной пеленой, ещё пребывало в утренней дрёме. Туман клочьями осел на кронах деревьев, а также на кустах сирени и жасмина, окружавших господский дом. На чьём-то крестьянском подворье громко прокукарекал петух, и тут же стали подавать голоса его немногочисленные сородичи. Из-за ближайшего холма робко выскользнул первый солнечный луч, заискрившись в водах двух прудов, в петляющей вдоль изумрудных лугов речки Сороть и обращённых на восток окнах домов.

По просёлку, соединявшему Михайловское с ближайшим сельцом Бугрово, торопливым шагом двигались трое мужиков.

– Свят! Свят! Свят! – то и дело совершал крестное знамение самый старший и высокий из них с окладистой сивой бородой. – Не иначе, силы бесовские!

– Энто они, точно они наследили, – поддакнул второй, всем своим обликом напоминавший чернеца.

А третий, обтерев рукавом рубахи вспотевшее веснушчатое лицо, молвил:

– Мне вот, Михайла, ужо двадцать осьмой годок-то от роду, а такие страсти зрю впервые.

И троица, то и дело крестясь и испуганно оборачиваясь, припустила в сторону Михайловского пуще прежнего.

Пушкин ещё спал. На диване, где он полулежал, склонив на грудь кудрявую голову, и даже на полу были разбросаны бумаги, испещрённые его стремительным почерком, украшенным завитками и рисунками. На столике лежали две толстые книги в тёмно-коричневых переплётах, гусиное перо с измазанным чернилами заточенным кончиком, возле которого находились две бронзовые чернильницы. В стоящем поодаль подсвечнике потрескивала, догорая, свеча, три других, видимо, давно уже погасли, превратившись в причудливо застывшие восковые капли и подтёки, которые теперь обследовали две любопытные мухи.

В дверь кабинета постучали, и с детства знакомый грудной голос няни полушёпотом произнёс:

– Саша, милай, там к тебе управляющий с двумя мужиками…

Пушкин глубоко вздохнул, приподнял голову и, с трудом расклеив тяжёлые от ночного бдения веки, произнёс:

– Скажи им, что денег не дам. Нет их у меня сейчас. Сам в долгах, как в шелках.

Дверь в кабинет поэта чуть приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулась покрытая светлым платком голова Арины Родионовны.

– Не просят они денег, милай. Крепко напуганы, о какой-то нечистой силе судачат…

– О нечистой силе, говоришь? Весьма любопытно, – улыбнулся Александр Сергеевич, покидая свое ночное ложе. Загасив единственную свечу и накинув на плечи тяжёлый бархатный халат, он вдруг сделал безумными глаза, и стал декламировать: «Бесконечны, безобразны, в мутной месяца игре закружились бесы разны, будто листья в ноябре… Сколько их! куда их гонят? Что так жалобно поют? Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают?… Надо будет записать!»

Няня вывела шуткующего барина на заднее крыльцо, где его поджидал управляющий имением Михайла Калашников с двумя мужиками. Солнце уже светило во всю прыть, уничтожая остатки сырого утреннего тумана, притаившегося в густых рощах да низинах.

– Как почивали, Александр Сергеевич? – поинтересовался управляющий, крупный сивобородый мужик лет шестидесяти, и сам же ответил: – Мало спите, барин. Свечку, поди, опять до заутрени не гасили.

Пушкин заметил, что левая рука у Калашникова от волнения подрагивала и он правой рукой старался прижать её к своему широкому туловищу. Два других, более молодых мужика нетерпеливо переминались с места на место, словно им приспичило по малой нужде.

– Всё-то ты примечаешь, Михайла Иванович, всё-то тебе известно, – дружески похлопал управляющего по плечу Пушкин.

– А как вы хотели, барин! Я ведь ещё деду вашему, царствие небесное душе его, Осипу Абрамовичу Ганнибалу, верой и правдой служил, управляющим его имением стал… Мне по должности всё знать положено…

– Спасибо тебе за службу роду нашему… Ну а ко мне-то в такую рань чего пожаловал?

– Дык, в отсутствие батюшки вашего, я вам обо всём докладать обязан…

– Ну, докладывай.

– Рожь-то налилась, косить пора. Вот и отправились мы с Фролом и Петром на дальнюю межу посмотреть, что да как, чтоб, значит, жниц туда отправить… А там… там такое… – дыхание у Михайла перехватило, а левая ладонь, вырвавшись из объятий правой, задёргалась с ещё большей силой.

– Круги там огромные по всему полю, почитай, от края до края, – подал голос Фрол.

– Диво дивное, барин, вот те хрест, – подтвердил слова односельчанина Петр.

– Что за круги? Откуда взялись? – удивленно спросил Пушкин.

– Да откуда ж нам знать! Мы в жизни таких не видывали, – стал пояснять управляющий. – Ты бы, Александр Сергеич, сходил с нами на то поле – тут недалече.

– Чертовщина какая-то… «Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают?..» – задумчиво пробормотал Пушкин.

– Не иначе, – истово крестясь, поддакнула стоявшая рядом Арина Родионовна, об ноги которой терся пушистыми рыжими боками вышедший на крыльцо кот Семён. – То-то котейка наш всю ночь – шасть из угла в угол, шасть! И шерсть дыбом.

Пушкин сбросил с плеч халат и, отдав его няне, решительно объявил:

– Что ж, пошли. Поглядим на это диво дивное.

До загадочного поля дошли довольно быстро, наслаждаясь запахами разнотравья и доносящимися отовсюду звонкими птичьими голосами. Над полем, как ни в чём не бывало, носились шустрые стрижи.