Клад Емельяна Пугачёва

– Оставь его, Калистрат, пусть сам решает, как ему быть, – строго промолвил Слепцов. – Но долговая яма – мещанское место, а природному дворянину побывать там – великий стыд и поношение рода.

Художник уколол Кроткова в самое уязвимое место и тот, не найдя чем ему возразить, сел на скамью, обшарил взглядом стол и, схватив полную бутыль вина, начал из неё, не отрываясь, пить, пока не свалился на пол в хмельном беспамятстве.

4

Наступило нечастое в Петербурге погожее утро. Солнце, выбравшись из сумеречных туч, осветило столицу и бывший амбар конюшенного ведомства, где после усердного возлияния хмельного почивали художник, пиит и гвардеец.

Прозорливые сны приходят к человеку перед самым его пробуждением, и Кроткову привиделось, что на Литейном на него со всех сторон набросились магистратские служители, чтобы отвести его в суд, он стал звать прохожих на помощь, ведь среди них были солдаты, с какими он жил в одной избе, и прапорщик Державин, и капитан Неклюдов, но они его будто не видели и не слышали. Выручка пришла от невесть откуда-то взявшейся карги Саввишны, которая своей клюкой сокрушила магистратских ярыжек и объявила Степану, что в своей синбирской деревне он отыщет великий клад. «Не забудь и меня, старую, – молвила процентщица. – Будет у тебя перстень с яхонтом, так отдай его мне сразу же, а если помедлишь до моей смерти, то богатство не пойдёт впрок ни тебе, ни твоим детям!»

На этом прелюбопытном месте сладкий сон гвардейца прервал своим курецким кашлем Слепцов, который, едва продрав глаза, засмолил трубку, дыхнул табачного дыма и забился в корчах. Это шумство разбудило и Борзова, он поднялся с попоны, раскинутой на полу, и подошёл к Кроткову.

– Как, Степанушка, почивать изволил? – сказал, потягиваясь, Калистрат. – Вечор ты по-молодецки без передыху влил в себя бутыль и успокоился. Но я смотрю, ты весел, неужто царевна приснилась?

– А может, я не спал, а всю ночь думу думал, как дальше жить, – вставая с лавки, загадочно промолвил Кротков. – А сны есть не только про царевну, да такие, что дух захватывает.

– Помнишь наш разговор о том, как можно уйти из города? Другого пути нет.

– Вот и я так понял, – решительно произнёс Кротков. – Без гроба не обойтись.

– Значит, ты так твёрдо решил?

– Да, твёрдо, – сказал гвардеец. – Но тебя, Калистрат, предупреждаю: дело серьёзное, и твоих шуточек я не потерплю. Если хоть раз хохотнёшь, встану из гроба и надаю тумаков.

– Что ты, Степан, я же всё понимаю, – обрадовался Борзов. – Яков, слышишь? Яков, он согласен на гроб!

Радость пиита имела свою причину: он хотел прославиться среди виршеплётов столицы каким-нибудь безумным деянием, кое затмило бы молву о дерзких выходках пиита Баркова, анекдоты о котором были известны всему русскому свету. Борзов уже представлял себе, как о нём будет говорить весь Петербург, и ясно слышал потешавшее его брюзжание на непутную молодёжь засевшего в Москве дряхлого Сумарокова.

– Идём к гробовщику? – спросил Слепцов.

– Погоди, вот только рожу сполосну, – заторопился Кротков и потянулся к сапогам.

– Только тебя там недоставало, – отмахнулся Калистрат. – Раз мы идём за гробом, значит, тебя уже нет. С сего часа ты для всех покойник.

– Ты возьми, Степан, возле рукомойника мою бритву и выскобли лицо, – сказал Слепцов.

– Зачем мне красоту на себя наводить? – удивился Кротков. – В гробу можно и со щетиной полежать.

– Посмотри на себя: щёки и лоб красные, хоть прикуривай трубку, а как я по щетине буду тебя размалёвывать под покойника?

– Добро, поскоблюсь, раз надо, – согласился Кротков. – А бритва у меня есть своя, и не чета твоей. Но вы не стойте, идите к гробовому мастеру.

Слепцов и Борзов вышли на улицу, повернули к соседнему дому, и вдруг пиит резко остановился.

– Денег мы с тобой, Яков, на покупку не взяли со Степана. Надо вернуться.

– Плохая примета, Калистрат, возвращаться: пути не будет.

– Какой тут путь? Вот он гробовщиков дом. – Борзов указал на ограду, за которой были видны доски и готовые гробы. – Я бы и свои деньги потратил, да ведь Кротков не отдаст.

– Отдаст, – успокоил пиита художник. – Что ему, на свой гроб рубля жалко?

– Плохо ты знаешь, Яков, людей, – ворчал, входя вслед за приятелем в калитку, Калистрат. – Иной за полушку согласен жабу поцеловать.

Гробовщик, как видно, прибираться не любил, двор был замусорен щепками и стружками. По сторонам он не глядел, строгал широкую доску на верстаке и гостей заметил, когда они подошли к нему вплотную.

– Бог в помощь, Фома Петрович, – приподнял шляпу художник. – Как здравствовать изволишь?

– Помалу здоров. – Гробовщик отложил в сторону рубанок и оценивающим взглядом окинул пришельцев. – Грех жаловаться, без дела не сижу.

– Это точно, – встрял в разговор Борзов, – в Петербурге народ долго не живёт…

Замечание пиита пришлось гробовщику не по вкусу, и он недовольно скривился. Слепцов это заметил и, толкнув Калистрата, который собирался произнести монолог о бренности бытия, острым локтем в бок, поспешил обрадовать хозяина:

– Мы к тебе, Фома Петрович, с великой нуждой. Почил в бозе наш друг солдат гвардии Кротков, и ему нужно достойное успокоилище.

– Что ж, чему быть, тому не миновать, и все мы под богом ходим, – перекрестился гробовщик. – Но если к нему далеко идти, то не пойду, ко мне заказчики скоро явятся.

– Разве это далеко… – встрял Борзов, но, получив удар локтем в бок, умолк и недовольно взглянул на приятеля.

– Зачем, Фома Петрович, тебе идти к покойнику? – поинтересовался Слепцов.

– Как зачем? Надо мерку с него снять, чтобы ему было покойно лежать.

– Вот с него и сними, – художник указал на Борзова. – Они ростом одинаковы и статью.

– Одинаковых людей не бывает. Берите по его росту, но в случае чего обратно гроб не возьму, что продано, то продано.

Уразумев, что к нему пришли настоящие покупатели, Фома Петрович повеселел, в глазах заблестела хитринка, торговаться он любил, это была самая радостная часть его ремесла.

– Извольте, господа, глянуть. – Он подвёл покупателей к домовине, вырубленной из кедра. – Источает сладчайший аромат, прочность необыкновенная, тыщу лет пролежит в воде и только крепче станет.

– Мрамор прочнее будет, – заметил пиит.

– Мрамор! Мрамор! – всплеснул руками гробовщик. – Положить покойника в мрамор всё равно что в лёд заморозить. А кедр – самое тёплое дерево из всех. Дуб тоже хорош, но не так, как кедр. А вы купите домовину и положите её в мрамор, тогда сверху будет великолепие, а внутри теплота.

– Зачем солдату кедр да мрамор? – сказал Борзов. – Нам нужен гроб, чтоб отправить его в усадьбу. Пусть там озаботятся, в чём его положить в могилу.

– Тогда вот что вам надо. – Гробовщик указал на стопу плохо оструганных гробов под дощатым навесом.

– И какова цена? – поинтересовался Слепцов.

– Цена в Петербурге у всех два с полтиной, но тебе, сосед, отдам за два рубля.

– Беда мне с тобой, Фома Петрович, – укоризненно покачал головой художник. – Разве ты от меня доброты не знал?

– Это дела промеж нас и других не касаются, – резонно заметил гробовщик. – Сейчас ты гроб берёшь не для себя, а для солдата. Но так и быть, берите пару за три рубля.

– На что нам два гроба? – удивился Борзов.

– Это такая вещь, что всегда может каждому пригодиться. А за полтора рубля могу уступить вот этот.

Борзов поднял указанный ему гробовщиком гроб, поставил на попа и воскликнул:

– В нём же дыры!

– Тьфу на твои слова! Это не дыры, а сучки выпали. Они покойнику не помеха, и я с вас беру по низшей цене, по-соседски. Ну, что, по рукам?

– Плати, Калистрат, – сказал художник. – Я Фому знаю, он с этой цены не сойдёт.

Пиит неодобрительно на него посмотрел, вынул из кармана горсть мелочи и стал по копейке кидать в подставленную гробовщиком шапку.

– Каким промыслом изволите заниматься? – лукаво осклабившись, сказал Фома Петрович, намекая на нищенство покупателя.

– Под мостом с кистенём по ночам гуляю! – рыкнул Калистрат. – Таких, как ты, жила, привечаю!

– Окстись, Калистрат! – встрял Слепцов. – Расплатись, и пойдём отсель.

Пиит сыпанул всю мелочь с ладони в шапку, подхватил гроб, за край которого едва успел уцепиться художник, и они пошли к воротам. Гробовщик им вслед не смотрел, он, высыпав мелочь из шапки на верстак, стал её пересчитывать своим счётом.

Увидев в дверях избы Кроткова, Калистрат на него напустился:

– Ты зачем тут стоишь? Тебя уже нет, ты для всех покойник!

– Внушал Сысою, что ему надлежит делать, – сказал Кротков. – Боюсь, не рехнулся ли мужик после моих слов?

Через сени гроб внесли сразу в комнату и поставили на две короткие скамьи.

– Ну, Степан, ложись, – сказал пиит.

– Зачем?

– А ты что, надумал рядом с ним стоять? Ложе надо примерить, потом настелем тебе помягче, и будешь лежать.

Кротков залез в гроб и лёг навзничь, ему стало жёстко, доски были сопревшими и попахивали плесенью.

– Ну как? – спросил Слепцов.

– Просторно, только надо что-нибудь на днище настелить.

– Калистрат, возьми в чулане старую овчину и устрой гвардейцу вольготное лежбище, – сказал художник. – А ты, Степан, вылазь и ступай за мной.

Возле мольберта Слепцов усадил Кроткова на скамью и взял в руки кисточку.

– Сейчас я тебя, солдат, под покойника зашпаклюю.

– Ну-ка, ну-ка! – К ним подошёл Борзов. – Покажи, Яша, своё искусство, не всё тебе голых девок малевать, а потом тискать их за вымя.

Художник не ответил на подначку пиита, подошёл к Кроткову и вымазал ему одно ухо, затем другое, приговаривая:

– Уши у тебя красные, как петушиные гребни, а их надо сделать пепельными, то есть неживыми, как, впрочем, и нос, он у тебя хоть и пуговкой, но тоже изрядно пунцовый.

– Вот оно, винцо, где наружу выходит, – хохотнул Калистрат. – Но ты, Степан, смышлён. Гроб заимел, а платить за него не спешишь.

– А ты и не спрашивал деньги.

– Знай, что за успокоилище мной уплачено полтора рубля казённой медью.

– Однако же дороги стали гнилые доски, – задумался Кротков. – Может, сложимся все трое по полтине?

– Вот ещё! Надо такое надумать: я тебя перелицовал за так и ещё за гроб должен полтину. – Художник бросил кисть. – Ложись в гроб наполовину выкрашенным, а то и за мою работу придётся платить.

– Не кипятись, Яков, – остановил художника Борзов. – Степан тугодум, он забыл, куда деньги вечор забросил.

Кротков начал охлопывать полы кафтана, но в них ничего не побрякивало. Взбешенный солдат свирепо воззрился на пиита.

– Куда, Калистрат, мой кошель подевал?

– На что мне твои деньги, у меня своих куры не клюют.

Кротков подхватился со скамьи и, оттолкнув пиита, побежал к тому месту, где ночевал, там он переворошил всё, что лежало на лавке, залез под неё, выпятился и опять зло посмотрел на Борзова.

– Где мои деньги?

– Что у тебя, глаз нет? Они же у тебя над головой на крюке висят.

Кротков сорвал с крюка кошель, вынул оттуда деньги и молча отдал Слепцову.

– Это за гроб. А за мою шпаклёвку сколько надо?

– Я с покойников деньги не беру, – хладнокровно промолвил художник и продолжил работу. Мало-помалу его стараниями пышущее здоровьем лицо гвардейца приобрело синевато-мертвенный оттенок, его черты заострились, на подглазья легли тени.

– Неси, Калистрат, зеркало, – сказал Слепцов, накладывая последние штрихи на лицо Кроткова. – Принимай, Степан, работу.

– Разве он сможет понять, как вышло, – сказал Борзов. – Он себя не узнает. А я скажу, что ты, Степан, смотришься как настоящий покойник. Но лучше мы сделаем так: ты ложись в гроб, а мы будем перед тобой сверху держать зеркало.

Кротков умял и поправил овчинку, лёг в гроб.

– Так, очень хорошо, – удовлетворённо пробормотал довольный собой художник. – Теперь сложи на груди руки. Очень хорошо!

Кротков взглянул в нависшее над ним зеркало и зажмурился. Художник и пиит заинтересованно ждали, что он вымолвит. Наконец Степан разлепил глаза и дрожащим голосом вымолвил:

– Я смотрюсь как настоящий мертвец.

– Никакой ты не мертвец, а покойник. Мертвецом ты станешь, когда тебя зароют в могилу, – сказал Борзов. – Ты покойник до той поры, пока тебя не увезут из города. А там хоть пой, хоть пляши!

– Пока мы сделали полдела, – объявил Слепцов. – Главная трудность ещё впереди.

– Какая трудность? – Кротков сел в гробу и стал из него вылезать.

– Лежи там, куда тебя положили! – Художник ухватил гвардейца за ворот. – Лежи в гробу и не шевелись, даже если тебе нос начнут отрезать! А мы побежим в полицейскую часть, надо подорожную выхлопотать на доставку покойника к месту погребения в синбирскую провинцию.

– Надо же! – удивился пиит. – И покойнику надо иметь казенные бумаги.

– Я мичману Синичкину по всей форме выправил подорожную, и его никто не остановил. Но для этого нужны деньги.

– И много? – почувствовав опасность своему кошельку, Кротков опять сел в гробу.

– Перестань прыгать туда-сюда, гроб разломаешь! – рассердился Слепцов. – Нужно рублей пять. Если управимся дешевле, остаток я верну.

– Черт с вами, грабители! – Кротков отдал деньги. – Вот вам восемь рублей, на сдачу купите вина. Какие похороны без поминок!

Борзов и Слепцов отошли к мольберту, где художник, гримасничая и размахивая руками, стал втолковывать пииту, что говорить в полиции. Их жаркое собеседование прервал скрип двери. На пороге, сняв шапку, стоял Сысой.

– Барин! Барин! – позвал мужик. – Ты что, уже в гробу лежишь?

– А тебе какое дело, болван, лежу я там или стою? – отозвался Кротков. – Зачем явился без зова?

– Дозволь к обедне сходить, уже благовестят.

– И не вздумай! Сейчас повезёшь господ, куда они повелят.

Сысой ещё недолго постоял на пороге, повздыхал и выпятился за дверь.

Художник и пиит тем часом оделись, почистили сапоги и подошли к Кроткову.

– Ну-с, мы готовы идти на приступ полицейской части, – важно сказал Борзов.

– Как бы вас там не повязали, – засомневался Кротков. – Рожи обвислые с перепоя, перегаром смердит. А в полиции служит народ дошлый, враз по вашему виду поймут, что вы ещё те затейники, какие им в тюрьме как раз и нужны.

– Не беда, что с похмелья, беда, что похмелиться нельзя, – сказал Борзов. – Враз поймут, что мы из кабака явились, а свежепьяных полиция не любит, могут и запереть для протрезвления в холодную…

– Хватит, Калистрат, разговоры разговаривать, – перебил пиита Слепцов. – Давай, Степан, свой полковой паспорт, без него подорожную не выпишут.

– Вы с паспортом поосторожнее, – сказал Кротков. – Если потеряете, другого не дадут. В полку меня сейчас магистратские служители подстерегают.

Услышав, как забрякал засов и скрипнул ключ в ржавом замке запора, Степан с облегчением вздохнул. Он пошевелился, поднял одну руку, другую, повернулся на бок, поковырял ногтем сучок в боковой доске. Вставать ему не хотелось, на овчине лежалось и легко, и покойно. «Гроб не такое уж плохое место для спанья, – подумал Кротков. – В нём клопов нет, не то что в солдатской избе, там чуть задуют свечу, так эти твари полчищами идут на тебя со всех сторон и сыпятся с потолка. А тараканы? Говорят, что на Руси их прежде не бывало, лишь после Семилетней войны они на солдатах пришли из Пруссии. Мы Берлин взяли, а прусские тараканы – Петербург. Презабавная история, надо будет Борзову о сем поведать. Пусть пиит намарает пьеску о взятии русской столицы тараканами. Они ведь, поди, и на царском дворе бегают, и на государынино ложе запрыгивают, и по самым важным бумагам шныряют… А в гробе чисто, только в нём и есть человеку покой».

Кротков подсунул под голову овчинный рукав и, посапывая, погрузился в сонное небытие.

5

В полицейской части самые нужнейшие дела решались, начиная с восхода солнца. Из подвала выводили захваченных во время облавы мошенников и воришек самых разных мастей и предъявляли грозному начальнику, который определял их судьбу. Нарушителей спокойствия, гусекрадов, любителей пошарить в чужих кладовках, чуланах и погребах, базарных воришек и другую разгульную и воровскую мелочь, разложив на доске между двух козел, нещадно секли розгами и выбрасывали со двора за ворота. Более серьёзных преступников после порки отправляли обратно в подвал на допрос к умельцу следственных дел. К полудню в полицейском участке воцарялась тишина, которую нарушали только зудение зелёных мух и стоны людей из подвала.

Борзов и Слепцов подъехали к полицейской части как раз в то время, когда последний высеченный воришка был вытолкнут на улицу, а мордатый полицейский с лязгом и скрежетом закрывал засовы ворот.

– Тут розгами жалуют и не скупятся, – поёжился Слепцов. – Как бы и нам под них не угодить.

– Положись во всём на меня, – сказал пиит, охлопывая кафтан от дорожной пыли. – Однако наобум мы не пойдём. Надо разведать, как в сем неприступном месте золотят начальству руку. Вот, кстати, и местный ярыжка поспешает.

И Борзов в несколько шагов догнал шедшего мимо них полицейского служителя, пошептался, сунул ему подношение и махнул рукой Слепцову.

– Пойдём, Яков, всё оказалось просто.

– Ну, и как здесь взятку берут? – заинтересовался Яков. – Как бы впросак не попасть.

Они поднялись на крыльцо и по коридору зашли в комнату, где стояли посетители, один явно купчик, другой (это Борзов сразу определил по исходившему от него запаху) был колбасник, но явно не немец, а русак. Дверь начальственной комнаты отворилась, из неё, часто кланяясь, выпятился человечек и, перекрестившись, выдохнул:

– Кажись, пронесло!

Купчик с завистью посмотрел на счастливчика и стал открывать дверь комнаты, а навстречу ему раздалось:

– Тебя-то, аршинника, мне и надо!

Поначалу из кабинета еле слышно доносилась частая скороговорка купчика, который умолял полицейского офицера «войти в его положение», «пощадить», «не оставить детей сиротами», но этот поток жалких слов прервал громыхающий рык и такая замысловатая и непотребная ругань, что пиит восхитился и почувствовал гордость за необъятное богатство русского наречия. Затем послышался шлепок, как веслом по воде, и на пороге, прикрывая щёку ладонью, появился купчик.

– Что, Иван Маркелыч, крепко не в духе? – подскочил к нему колбасник.

– Свиреп, как янычар. Но помиловал.

– Нет, я сегодня к рандеву с ним не готов, – скривился колбасник и опрометью кинулся на выход.

Борзов встряхнулся, набрал полную грудь воздуха и потянул на себя дверь. Входить к начальству он наловчился и ступил в комнату твёрдым шагом, щёлкнул каблуками и с нотками подобострастия в голосе чувствительно произнёс:

– Желаю здравия вашему высокоблагородию!

Офицер был знатный человековидец и сразу определил, кто перед ним стоит.

– В чём твоё прошение? – сказал он, обволакивая Борзова туманным взором.

Борзов шагнул к столу.

– Извольте ознакомиться, ваше высокоблагородие, вот отпускной паспорт солдата гвардейского Преображенского полка Степана Кроткова.

Полицейский офицер взял паспорт, прочитал его и спросил:

– Что этот солдат набедокурил?

– Хуже, ваше высокоблагородие, сей солдат почил в бозе.

– При чём здесь полиция? – удивился офицер. – Это дело полка – хоронить своего солдата.

– В этом и вся загвоздка. В полку говорят, что Кротков отпущен на год по болезни и в списках его нет, и к смерти они отношения не имеют. На смертном одре Кротков завещал похоронить его в деревне, рядом с могилами предков. Тому есть свидетели: лекарский помощник Скороходов, он за дверью, и крепостной человек покойного мужик Сысой, тот сидит в телеге на улице.

– Стало быть, надо учинять следствие. – Офицер задвигал усами и наморщил лоб. – Мужик мне ненадобен, а лекарского помощника зови.

Борзов открыл дверь и позвал Слепцова. Тот зашел в комнату с душевной дрожью, поскольку был боязлив перед всяким, даже ничтожным, начальством, и полицейский это сразу увидел:

– Говори, помощник смерти, от какой хвори умер солдат?

Слепцов беспомощно взглянул на пиита и пролепетал:

– От заворота кишок.

– Стало быть, обожрался, – задумчиво сказал офицер. – И где он сейчас?

– В покойницкой, – ещё тише пролепетал Слепцов, с ужасом понимая, что он так заврался, что дальше некуда, и, почувствовав прилив сумасбродного отчаянья, добавил: – Ему лекарь из брюха всё, что там было, вырезал и залил спиртом.

– А такие страсти к чему? – поразился полицейский офицер.

– Чтобы не протух. Его же везти надо в синбирскую провинцию, а туда два месяца пути.

– Ступай! Ты мне больше не нужен. – Полицейский офицер пристально посмотрел на Борзова. – Что мне с тобой делать? С одной стороны, дело о смерти ясное, а если с другой – мутное, весьма мутное…

Борзов понял, что наступил решающий миг, и чувствительно вымолвил:

– Явите, ваше высокоблагородие, человеколюбие и сострадание к ближнему.

Полицейский офицер оценивающе взглянул на просителя и пять раз ударил казанком среднего пальца по столу. Этого и ждал Борзов, он вынул пять рублей и положил их на стол. Офицер неведомо куда смахнул деньги со стола и крепко стукнул кулаком в стену. Через мгновение в комнате возник полицейский служитель.

– Выпиши им подорожную на покойника, и не тяни, а то я знаю тебя, шельму!

Весьма довольный исходом дела, Борзов отправился за канцеляристом в его каморку и, пожертвовав полтинником, получил подорожную.

– Клевещут на Россию те, кто говорит, что в ней нет порядка, – заявил он художнику, который нетерпеливо поджидал его возле телеги. – К примеру, в этой полицейской части царит образцовый порядок и такие удобства для просящих: стукнул по столу начальник, и сразу ясно, сколько нужно давать на лапу. Оцени, Яков: не нужно гадать, торговаться, шептаться, опасаясь чужих ушей, считай стуки и вынимай из кармана рубли.

– У тебя сколько денег осталось от кротковских? – спросил художник.

– Два рубля с полтиной, – ответил, влезая в телегу, пиит. – Конечно, для поминок маловато, но я добавлю трешку, а ты?

– Я пуст, Калистрат, да и с чего я должен вкладывать? Ты Кроткову друг, а я в этом деле уже вложился: и гроб помог купить, и раскрасил солдата, и лекарским помощником побывал. Вот и сейчас, пока тебя не было, прочитал свежий нумер «Полицейского листка».

– Трогай! – Борзов толкнул Сысоя в бок. – Ну, и что, Яша, ты в этом листке вычитал?

– А то, Калистрат, что на Кроткова объявлена сыскная. Нам повезло, что полиция нас не взяла, а солдату теперь из Петербурга не выехать.

Пиит огорчился известием, задумался и вдруг радостно воскликнул:

– В этом листке печатают известия не только о сыске, но и об отъезжающих, приезжающих, а также о тех, кто умер: значит, через неделю будет известие, что Степан умер.

– Это его не спасёт, – остудил пиита Слепцов. – В любом случае на заставе его сцапают.

– К несчастью, ты прав, – огорчился Борзов. – Но вот и питейный дом. Кончай дымокурить и ступай за вином!

– Всегда я у тебя, Калистрат, на посылках, – сказал художник, но слез с телеги, выколотил трубку и, взяв у пиита деньги, пошёл в пьяное заведение. Скоро он вернулся с двумя штофами очищенной водки, а пиит тем временем побывал в съестной лавке и вышел оттуда с ковалком ветчины и большим кругом копчёной колбасы, не забыв прихватить для Сысоя солёного сала и полкаравая хлеба. Мужик заметно повеселел, стал покрикивать на лошадь, и скоро они были у места своего ночлега.

– Смотри, Яша, как ему хорошо, – тихо сказал Борзов, указав на Кроткова, который, сладко причмокивая, мирно спал в гробу. – Он, брат, уже того, похмелился.

– Мне тоже надо остаканиться, а то работать не смогу: дрожат руки.

– Какой из тебя сейчас рисовальщик, – хохотнут пиит. – Я вот на пьяную голову вирши не мараю.

– Сейчас моё умение покойнику как раз и будет нужно, – сказал Слепцов. – Надо подорожную исправить так тонко, чтобы к ней ни один приказной крючок не подкопался.

– А я ведь не сплю и всё слышу, – раздался неожиданно голос Кроткова, и он сел в гробу. – Я не похмелялся, но мой штоф, Калистрат, сбереги для служивых на заставе. А тебя, Яков, я не пойму, что ты задумал исправлять в подорожной?

– Беда случилась, Степан, – горестно известил приятеля Калистрат. – Твоя фамилия пропечатана в «Полицейском листке», и об этом сейчас известно на всех заставах. А что Яшка надумал сделать, я не знаю.

– Фамилию тебе надо изменить, солдат, – сказал Слепцов. – Ну-ка, Калистрат, дай подорожную.

Эта весть пришлась Кроткову не по нраву, он часто задышал, выпрыгнул из гроба и навис над художником.

– Моя фамилия идёт от тех дворян, что явились в Москву по выбору царя Иоанна Третьего, и вымарывать её я не дозволяю!

– Охолонь, солдат, – отмахнулся от Кроткова художник и ткнул немытым пальцем в подорожную. – Вот тут между отчеством и фамилией пробел, и сюда можно втиснуть две буквы.