В гостях у турок. Под южными небесами

– Чаю и чаю! Скорей чаю! – командовал Николай Иванович, поднимаясь по лестнице в сопровождении прислуги. – А ты, метрополь, рассчитайся с возницей.

И Николай Иванович подал проводнику две серебряные монеты по пяти левов.

Войдя к себе в номер, он нашел на столе три визитные карточки корреспондентов газет. Тут был и «Свободный глас», и «Свободное слово», и «Свободная речь». Николай Иванович торжествовал.

– Смотри, сколько корреспондентов интересуются поговорить со мной и узнать мое мнение о Болгарии! – указал он жене на карточки. – Положительно, меня здесь принимают за дипломата!

– Ах, боюсь я, чтобы из этого что-нибудь не вышло, – покачала головой Глафира Семеновна.

– Полно. Что может выйти из этого!

– Все-таки ты выдаешь себя не за того, кто ты есть, и величаешь себя неподобающим чином.

– Я выдаю себя? Я величаю? Да что ты, мать моя! Это они выдают меня за кого-то и величают превосходительством. А я тут ни при чем. Смотри-ка, один-то корреспондент даже какой-то немецкой газеты, – проговорил Николай Иванович, рассматривая карточку, повернув ее на другую сторону. – «Фрейблат», – прочел он.

Но в это время отворилась дверь и в номер торжествующе вошел коридорный. В руках он держал грязный, но вычищенный самовар.

– Заповедайте, господине. Это русски самовар, – сказал он. – Седнете, моля ви…[78]

Сзади его черномазый слуга нес поднос с чашками, чайником, лимоном и сахаром.

Поставив самовар на стол, коридорный стал рассказывать, как ему хотелось угодить русскому экселенцу, как он побежал искать самовар для него и наконец нашел у одного еврея-медника.

– Глаша! Каково? Достали-таки нам самовар! – воскликнул Николай Иванович. – Иди заваривай чай. Теперь всласть напьемся.

Глафира Семеновна подошла к столу, взяла чайник, но чай был в нем уже заварен.

– Не умеют и подавать-то как следует, – сказала она, принимаясь полоскать чашки. – Подает самовар на стол и к нему чайник с заваренным чаем. А самовар-то до чего грязен! Смотри, даже зелень на нем.

– Все-таки он хотел нам услужить, и за это спасибо ему. Спасибо, братушка, спасибо! – кивнул коридорному Николай Иванович.

– Пак да се видим, экселенц[79], – почтительно поклонился тот и ретировался.

Напившись дома чаю, супруги Ивановы решили идти посидеть в кафешантан. Они сошли вниз и стали расспрашивать швейцара, как им идти по улице, как вдруг появился их давишний проводник в фуражке с надписью «Метрополь».

– Сейчас я узнал, что сегодня театр есть, ваше превосходительство, – сказал он, вытаскивая из кармана большую зеленую афишу. – В кафешантан вы еще после театра поспеете, а вот не хотите ли сначала в болгарский театр?

– Как же мне говорили, что у вас в Софии нет теперь спектаклей? – сказал Николай Иванович.

– Есть, но театр-то очень уж простой, ваше превосходительство, для простой публики.

– Это то есть народный, что ли?

– Народный, народный. Простой болгарский народный.

– Тем лучше. Народ увидим, народную жизнь.

– Покажите. Что дают? – сказала Глафира Семеновна и взяла афишу, измятую, корноухую, очевидно снятую откуда-то со стены.

На афише по-болгарски стояло, что в театре «Зора» представлена будет пьеса «Галилей».

– Да мы эту афишу, теперь я вспоминаю, сегодня утром видели на заборе, – проговорил Николай Иванович. – Ну, ведите нас, почтенный чичероне. Далеко это?

– Рядом, господине ваше превосходительство.

И супруги отправились в сопровождении малого в фуражке с надписью «Метрополь».

Идти действительно было недалеко. Чрез три-четыре минуты они подошли к дощатому забору, наскоро вымазанному охрой. В заборе была калитка, и около нее горел керосиновый фонарь.

– Вот сюда… – указал проводник на калитку и через нее ввел супругов на грязный немощеный темный двор. Вдали виднелось освещенное несколькими фонарями одноэтажное деревянное здание. К нему через грязь были проложены узенькие доски.

– Это-то театр «Зора» и есть? – спросил Николай Иванович, балансируя по доске.

– Для простого народа, ваше превосходительство. Самый простой театр.

По доскам все трое следовали гуськом. Глафира Семеновна, видя убожество театра, обернулась к мужу и спросила:

– Послушай, Николай, не вернутся ли уж нам назад? Что-то и на театр не похоже. Не то землянка какая-то, не то изба, вросшая в землю. Окна-то ведь совсем на земле.

– Иди, иди. Все-таки посмотрим, что за театр и какое такое представление, а не понравится – уйдем, – отвечал Николай Иванович.

Глафира Семеновна двинулась опять вперед.

XXIX

Но вот и дощатые, как у сарая, широко распахнутые двери театра, освещенные фонарем с маленькой керосиновой лампочкой. Глафира Семеновна подошла к дверям и попятилась. Оказалось, что надо спускаться ступеней пять-шесть вниз.

– Нет-нет, я не пойду туда… Это подвал какой-то, – проговорила она.

– Подвал и то. Что же это у вас театр-то в склепе? – спросил Николай Иванович проводника, опередив жену и тоже заглянув вниз.

– Простой болгарский театр, – отвечал проводник. – Но только, кажется, я ошибся. Сегодня представления нет.

Из подвала доносилось несколько мужских голосов. По тону слышно было, что голоса переругивались. Проводник побежал вниз, тотчас же вернулся и объявил супругам, что спектакль сегодня отменили.

– Как отменили? Зачем же ты, братушка, вел нас сюда?.. – удивленно сказал Николай Иванович проводнику.

– Афиша… Объявление… – развел тот руками и, вынув из кармана зеленую афишу, при свете фонаря ткнул в помеченное на ней число.

– Ну а отчего же отменили?

– Левов мало собрали.

– Да оно и лучше. Все равно я в такой склеп не пошла бы, – заявила Глафира Семеновна.

– Но все-таки мне хочется посмотреть внутренность здешнего театра, – проговорил Николай Иванович. – Глаша, ты подожди здесь, а я спущусь вниз, – обратился он к жене.

– Нет-нет, я боюсь одна оставаться.

– Да с тобой наш «Метрополь» останется. Он тебя не даст в обиду.

И Николай Иванович спустился вниз. Внизу его обдало теплым, но сырым воздухом. Он очутился в дощатом некрашеном и даже из невыструганных досок коридоре. В нем была будка с надписью «Касса». Двое подростков в овчинных шапках при свете мигающей на стене лампочки вязали в узел какое-то пестрое тряпье с позументами – очевидно, костюмы. Подскочил солдат в шинели и в фуражке и закатил одному из подростков за что-то затрещину. Тот заревел и принялся ругаться.

В отворенную из коридора дверь Николай Иванович вошел в зало театра… Пришлось спуститься еще три ступени вниз. Это был просто большой сарай с узенькими дощатыми некрашеными скамейками перед видневшейся в глубине приподнятой сценой. В первом ряду, впрочем, стояли стулья. На сцене занавес был поднят, и при свете лампочки можно было видеть двух солдат, бродивших по ней. Декораций никаких, но зато сцена была обставлена елками.

«Ну театр!» – подумал Николай Иванович, покачав головой, и вернулся обратно в коридор.

– Когда же у вас теперь будет спектакль? – спросил он все еще плачущего подростка, стоявшего около узла.

– В неделю[80], господине, в неделю, – отвечал тот.

Николай Иванович поднялся во двор.

– Ну что? – встретила его жена.

– Ужас что за помещение! Даже наши дачные актеры-любители, пожалуй, не стали бы играть в таком помещении, а уж те на что неразборчивы. Братушка, да неужели у вас в Софии нет какого-нибудь получше помещения, где даются спектакли? – отнесся Николай Иванович к проводнику.

– Има, господине. В «Славянской беседе» бывают спектакли. То для хорошей публики. Там учители бывают от наша гимназии, судии, прокурор, офицеры…

Супруги, балансируя по дощечке, начали опять выходить на улицу.

– Я дома вечер сидеть не желаю, – заявила Глафира Семеновна мужу. – Ведь это скучища… с тоски помрешь. Пусть братушка сведет нас в кафешантан.

– Идемте, моля ви, мадам. Есть хороший кафешантан в гостинице «Одесса», – откликнулся проводник. – Пение и танцы иноземных девиц. Есть немски актрисы, есть французски актрисы.

– Далеко это? – спросил Николай Иванович проводника.

– Сзади нашей гостиницы. Близко. Через три улицы.

– Ну так и веди.

Супруги двинулись по улице мимо освещенных пивных и кофеен. В окнах везде виднелся народ. Из пивных доносилась музыка, напоминающая нашу музыку на масленичных каруселях. Визжали единичные кларнет и скрипка, и их покрывали тромбон или труба.

Но вот вход в кафешантан при гостинице «Одесса». У подъезда висит красный фонарь с надписью: «Ресторан Одесса».

Ресторан помещается в нижнем этаже. Это довольно большая зала без всяких украшений, уставленная маленькими столиками. У одной из стен эстрада, задняя стена которой задрапирована зеленым коленкором. У эстрады пианино. С потолка висят трапеция и кольца для гимнастов, но эстрада еще пуста. Представление еще не начиналось.

– За вход-то надо платить? Где касса? – спросил Николай Иванович проводника.

– Ничего не надо. Здесь за вход ничего не берут, господине ваше превосходительство, – почтительно отвечал тот. – Вот выберете себе хороший стол, сядете, спросите вина или чего-нибудь поясти и будете смотреть спектакль.

И он тотчас же выбрал столик против эстрады и сказал супругам по-болгарски:

– Заповедайте, седнете, моля ви…

Супруги уселись.

Проводник спросил их, оставаться ли ему или уходить.

– Уходите. Домой дорогу и одни найдем, – кивнул ему Николай Иванович.

И проводник, раскланявшись, удалился.

Публики в зале было очень немного. За одним столом сидели два офицера, пили пиво и играли в шахматы. За другим столом компания статских болгар, плечистых, бородатых, с черными бровями, сросшимися над носом, ужинали. Слуга только что принес им на блюде цельного зажаренного ягненка, и один из ужинающих принялся ножом кромсать этого ягненка, придерживая его не вилкой, а прямо рукой. За третьим столом две пожилые, сильно накрашенные грудастые женщины в черных шерстяных платьях и с розами в волосах пили кофе и разговаривали по-немецки. С ними сидел молодой усатый субъект в красном фраке, белом жилете и белом галстухе, причесанный à la капуль, и пил вино. Это были, как оказалось впоследствии, исполнитель и исполнительницы нумеров увеселительной программы. Около их стола сидела большая черная собака и не спускала с них глаз, ожидая подачки.

К супругам подошел кельнер, одетый на парижский манер, в черном пиджаке и белом длинном переднике до носков сапогов, и спросил их по-немецки, что они прикажут.

– Брат-славянин? – спросил его в свою очередь Николай Иванович.

– Не, господине. Немски человек, – отвечал тот. – Но я говорю по-русски. Здесь ресторан «Одесса», а я жил и в русски городе Одесса.

– Отлично… Но когда же у вас представление начнется?

– Когда публикум побольше соберется, господине. Теперь скоро. В девять часов придет музыкант – и тогда начнется.

Николай Иванович заказал себе бутылку монастырского вина, а жене велел подать апельсинов – и они стали ждать представления.

XXX

Публики прибывало мало, но к представлению все-таки готовились, и у эстрады стали зажигать две большие керосиновые лампы. Из дам, не считая исполнительниц увеселительной программы, в ресторане была только одна Глафира Семеновна. Актрисы косились в ее сторону, подсмеивались и что-то шептали своему собеседнику в красном фраке. Глафира Семеновна это заметила и сказала мужу:

– Халды… Нахалки… Чего это они на меня глаза таращат?

– Да, видишь ли, здесь, должно быть, не принято, чтоб сюда замужние дамы ходили, – отвечал Николай Иванович.

– А почему они знают, что я замужняя?

– Ну уж это сейчас для каждого заметно. Конечно же, строго говоря, тебе здесь сидеть не совсем удобно.

– А вот хочу и буду сидеть! – капризно проговорила Глафира Семеновна. – При муже мне везде удобно. С мужем я даже еще в более худшее место пойду, и никто меня не должен осуждать. Я туристка и все видеть хочу.

– Да будем сидеть, будем.

Среди публики появился англичанин в желтой клетчатой парочке, тот самый, который ехал вместе с супругами в одном вагоне. Фотографический аппарат, бинокль в кожаном чехле и баул с сигарами висели у него через плечо на ремнях так же, как и в вагоне. Он уселся за столиком и спросил себе бутылку портеру.

Пришла еще одна дама-исполнительница, тоже уж почтенных лет, но в белом платье и с необычайно роскошной шевелюрой, взбитой какой-то копной на макушке и зашпиленной бронзовой шпагой необычайных размеров. Она ухарски хлопнула по плечу усача в красном фраке, подала руку накрашенным, в черных платьях дамам и подсела к ним.

Невдалеке от супругов за столиком появился турок в статском платье и в красной феске и подмигнул дамам-исполнительницам, как знакомым. Одна из дам в черном платье тотчас же сделала ему нос, а блондинка в белом платье снялась со стула и подошла к нему. Он велел слуге подать маленькую бомбоньерку с конфектами и передал блондинке. Она взяла ее и понесла товаркам. Те показывали знаками турку, чтоб он и им прислал по такой же бомбоньерке. Он поманил их к себе, но они не пошли. Все это наблюдала Глафира Семеновна от своего стола и наконец проговорила:

– Крашеные выдры! Туда же – жеманятся.

Но вот раздались звуки пианино. Косматый блондин в очках и с клинистой бородкой играл один из вальсов Штрауса и подмигивал дамам-исполнительницам, вызывая их на эстраду. Те отрицательно покачивали головами и ели конфекты из бомбоньерки.

Вальс кончен. Косматый блондин в очках ломал себе пальцы. В это время красный фрак махнул ему красной же шляпой. Блондин проиграл какой-то веселый плясовой ритурнель. Красный фрак вскочил на эстраду, прижал красную шляпу к груди и поклонился публике. Ему слегка зааплодировали, и он под аккомпанемент пианино запел немецкие куплеты. Распевая их, он приплясывал, маршировал, при окончании куплета становился во фронт и таращил глаза.

Наконец он кончил при жиденьких хлопках, и на смену ему появилась одна из дам в черном платье.

Она пела тоже по-немецки, но что-то жеманное, чувствительное, то прижимая руку к сердцу, то поднимая ее кверху. Голос певицы был окончательно разбит, и пела она, то и дело фальшивя, но, когда кончила, и ей зааплодировали.

– Это в благодарность за то, что кончила терзать уши слушателей, – язвительно заметила Глафира Семеновна.

– Да, певичка из такого сорта, что у нас в Нижнем на ярмарке прогнали бы с эстрады, – отвечал Николай Иванович.

Третьим нумером пела вторая дама в черном платье. Эта пела тоже по-немецки, почти мужским басом, исполняя что-то канканистое, шевелила юбками и показывала голубые чулки. Ее также встретили и проводили жиденькими хлопками.

Но вот на эстраде появилась блондинка в белом платье, бойко подбежала она к пианино, ухарски уперла руки в боки, и весь зал зааплодировал, застучал по столу кружками, стаканами, затопал ногами.

– Mes amours![81] – провозгласила она и запела французскую шансонетку, подергивая юбкой, и когда кончила куплеты, то так вскинула ногу, что показала публике не только тельные чулки, но и розовые подвязки.

Восторг публики был неописанный. Среди аплодисментов зазвенели рюмки и стаканы, застучали ножи и тарелки. Захлопал и Николай Иванович, но Глафира Семеновна дернула его за рукав и сказала:

– Да ты никак с ума сошел! При жене и вдруг аплодируешь какой-то…

– Матушка, да ведь мы в кафешантане. Зачем же ты тогда сюда просилась?

– Все равно при жене ты не должен хлопать бесстыднице.

– Душечка, она живой человек после этих немок.

– Молчи, пожалуйста.

У супругов начался спор. А блондинка уж подходила к Николаю Ивановичу и протягивала ему развернутый веер, на котором лежал серебряный лев, и говорила:

– Ayez la bontè de donner quelque chose, monsieur…[82]

Николай Иванович смешался.

– Глаша! Надо дать сколько-нибудь, – сказал он наконец.

– Не смей!

– Однако ведь мы слушали же. Я дам… Хоть во имя франко-русских симпатий дам. Ведь это француженка.

Николай Иванович полез в кошелек, вынул два лева и положил на веер.

– Тогда собирайтесь домой в гостиницу. Не хочу я больше здесь оставаться, – проговорила Глафира Семеновна и поднялась из-за стола, надув губы.

– Постой… Дай хоть за вино и апельсины рассчитаться. Чего ты взбеленилась-то? – спрашивал Николай Иванович супругу.

– Не могу я видеть, когда ты делаешь женщинам плотоядные глаза.

– Я сделал плотоядные глаза? Вот уж и не думал и не воображал. Кельнер! получите! – поманил он слугу и стал рассчитываться, а к столу их подходили уж и немки в черных платьях и протягивали ему свои черные веера.

Он им положил по леву.

– Скоро вы рассчитаетесь? – торопила его Глафира Семеновна. – Я устала и спать хочу…

– Сейчас, сейчас…

– Могу только удивляться, что каждая старая крашеная выдра может вас заинтересовать…

– Да ведь сама же ты…

– Вы кончили? А то я ухожу одна.

И Глафира Семеновна направилась к выходу.

Николай Иванович сунул кельнеру несколько мелочи и побежал за женой.

Когда они уходили из зала, на трапеции раскачивался гимнаст – мальчик-подросток в трико, а косматый пианист наигрывал какой-то марш.

XXXI

От кафешантана до гостиницы, где остановились супруги Ивановы, было минут пять ходьбы, но все эти пять минут прошли у них в переругивании друг с другом. Глафира Семеновна упрекала мужа за плотоядные глаза, которыми он будто бы смотрел на певиц, упрекала за те левы, которые он положил на веера, а муж уверял, что и в кафешантан-то он пошел по настоянию жены, которая не захотела сидеть вечер в гостинице и непременно жаждала хоть каких-нибудь зрелищ.

– И вздумала к кому приревновать! К старым ведьмам. Будто бы уж я не видал хороших баб на своем веку, – сказал он.

– А где ты видел хороших баб? Где? Ну-ка, скажи мне, – с яростью накинулась супруга на Николая Ивановича. – Где и когда у тебя были эти бабы?

– Да нигде. Я это так, к слову… Мало ли мы с тобой по каким увеселительным местам ездили! Пол-Европы объездили и везде поющих и пляшущих баб видели. Да вот хоть бы взять «Мулен руж» в Париже.

– Нет-нет, ты не виляй. От меня не увильнешь. Я не дура какая-нибудь. Ты не про Париж мне намекнул, а, очевидно, про Петербург.

Николай Иванович стиснул зубы от досады на беспричинный гнев супруги и после некоторой паузы спросил:

– Послушай… У тебя не мигрень ли начинается? Не нервы ли расходились? Так я так уж и буду держать себя. Наберу в рот воды и буду молчать, потому при мигрени тебя в ступе не утолчешь.

– Бесстыдник! Еще смеешь хвастаться перед женой, что у тебя в Петербурге были какие-то особенные бабы! – сказала Глафира Семеновна и умолкла.

Они подошли к подъезду гостиницы. Швейцар распахнул им дверь и с улыбкой приветствовал их:

– Добр вечер, экселенц! Добр вечер, мадам экселенц!

Он дал звонок наверх. С лестницы навстречу супругам бежал коридорный и тоже приветствовал их:

– Заповядайте, экселенц![83] Заповядайте, мадам. Русски самовар? – спросил он их.

– Да пожалуй… давай самовар. От скуки чайку напиться не мешает, – сказал Николай Иванович, взглянув на часы.

Часы показывали всего одиннадцать.

Коридорный отворил супругам их помещение, зажег лампу и подал визитную карточку.

– Опять корреспондент! – воскликнул Николай Иванович. – А ну их к лешему! Надоели хуже горькой редьки.

– А кто виноват? – опять вскинулась на него жена. – Сам виноват. Не величайся превосходительством, не разыгрывай из себя генерала.

Николай Иванович надел пенсне на нос, прочел надпись на карточке и сказал:

– Нет, это не корреспондент, а прокурор.

– Как прокурор? – испуганно спросила Глафира Семеновна.

– Да так… Прокурор Стефан Мефодьевич Авичаров. Прокурор…

Глафира Семеновна язвительно взглянула на мужа и кивнула ему:

– Поздравляю! Доплясался.

– То есть как это доплясался? – спросил тот и вдруг, сообразив что-то, даже изменился в лице.

По спине его забегали холодные мурашки.

– Когда приходил этот прокурор? – спросила Глафира Семеновна коридорного.

Тот объяснил, что прокурор не приходил, а что прокурор этот приехал из Пловдива, остановился в здешней «гостильнице и молит да видя экселенц»[84].

– То есть здесь, в гостинице, этот прокурор живет? – переспросил Николай Иванович, для ясности ткнув пальцем в пол, и, получив подтвержение, почувствовал, что у него несколько отлегло от сердца. – Идите и принесите самовар и чаю, – приказал он коридорному.

Тот удалился.

Глафира Семеновна взглянула на мужа слезливыми глазами и сказала:

– Вот до чего ты довел себя присвоением не принадлежащего себе звания. Генерал, генерал! Ваше превосходительство!

– Да когда же я присваивал себе превосходительство? Мне другие присвоили его, – оправдывался Николай Иванович.

– Однако вот уже на тебя обратил внимание прокурорский надзор.

– Это что прокурор-то карточку подал? Да что ты! Сначала я так же подумал, но когда коридорный сказал, что прокурор живет здесь, в гостинице, то очевидно, что он по какому-нибудь другому делу хочет меня видеть.

– Да прокурор нарочно приказал сообщить тебе, что он живет в гостинице, чтобы не спугнуть тебя… Какой ты простяк, посмотрю я на тебя.

– Да что ты! Ты ошибаешься… У страха всегда глаза велики…

Так говорил Николай Иванович, но чувствовал, что его ударяет в жар.

Он встал со стула и в волнении прошелся по комнате.

– Нам нужно завтра же утром уезжать отсюда, вот что я тебе скажу, – объявила ему жена.

– Да я с удовольствием… На самом деле нам здесь больше уже и делать нечего… мы все осмотрели, – отвечал он. – А только если бы этот прокурор что-нибудь насчет преследования меня по закону, то с какой стати ему было карточку свою у меня оставлять? Ну явился бы он прямо и спросил: с какой стати? по какому праву?

– Да неужели ты не знаешь судейских? Они пускаются на все тонкости, чтоб затуманить дело и не спугнуть.

– Душечка, да ведь я ни бежать, ни скрываться никуда не собирался, – старался Николай Иванович представить жене свое положение в хорошем свете, но уж и сам не верил своим словам. – С какой стати я побегу?

Голос его дрожал, глаза блуждали.

– А между тем теперь-то именно и надо бежать, – сказала Глафира Семеновна.

– Да поедем, поедем завтра утром в Константинополь. Поезд, который вчера привез нас сюда, ежедневно, спустя час, и отходит отсюда в Константинополь; стало быть, завтра в первом часу дня мы и отправимся на железную дорогу. Можно даже уехать раньше на станцию…

– И непременно раньше. Да не изволь сегодня с вечера и намекать кому-либо в гостинице, что мы завтра уезжаем.

– Зачем же я буду намекать? С какой стати? Завтра утром, перед самым отъездом только скажем, что уезжаем.

– Ну то-то. А я сейчас, с вечера, после чаю, потихоньку уложу все наши вещи, – продолжала Глафира Семеновна. – А завтра утром, чтобы избежать визита прокурора, мы можем пораньше уехать куда-нибудь.

– Делай как знаешь, тебе с горы виднее, – отвечал Николай Иванович. – Но зачем ты меня пугаешь! Право, мне думается, что прокурор так оставил свою карточку…

– Станет прокурор без причины карточку оставлять! Дожидайся!

Коридорный внес самовар и чайный прибор. Супруги начали пить чай, но ни Николаю Ивановичу, ни Глафире Семеновне не пилось. Николая Ивановича била даже лихорадка.

– Глаша! Меня что-то знобит. Не принять ли мне хинину? – сказал он жене.

– Блудлив, как кошка, а труслив, как заяц, – произнесла та и полезла в баул за хинином.

XXXII

Хоть и бодрил себя Николай Иванович, но прокурорская карточка произвела на него удручающее действие. Он в волнении ходил по комнате и думал: «Черт возьми, еще задержат да начнут следствие о присвоении непринадлежащего звания. А задержат, так что тогда? Ведь это недели на две, а то так и на три. Знаю я, как следствие-то производят! Через час по столовой ложке. А потом суд… Приговорят к штрафу… Да хорошо, если еще только к штрафу. А как к аресту дня на два, на три? Вот и сиди в клоповнике. Наверное у них клоповник. Уж если у нас в провинции… А ведь это ничего, что столица Болгарии София, а такая же глушь, как и провинция. А на три недели задержат, так что мы будем делать здесь? Ведь тут с тоски подвесишься. А бедная Глаша? Впрочем, она не бедная. Ее жалеть нечего. Она меня тогда поедом съест, загрызет и съест, так что от меня одни сапоги останутся. Разве откупиться? Разве поднести взятку завтра этому прокурору, если он нас остановит завтра? – мелькнуло у него в голове. – Поднесу, непременно поднесу. Наверное здесь берут, – решил он. – Уж если у нас берут, то здесь и подавно. И подносить надо сразу. Как только прокурор войдет к нам, сейчас: „Пожалуйста, сделайте так, что как будто вы не застали нас, как будто уж мы выехали из Софии. Что вам?.. Во имя славянского братства это сделайте. Ведь мы русские и вас освобождали. Неужели вы захотите погубить руку, может быть хотя и преступную, но все-таки освободившую вас, болгар, руку русскую, чувствующую к вам братскую любовь?“ – рассуждал Николай Иванович, мысленно произнося эти слова. – А сколько же поднести? Пятьдесят, восемьдесят, сто рублей? – задал он себе вопрос и тут же ответил: – Нет, сто рублей, я думаю, много. Поднесу восемьдесят. Русскими деньгами поднесу. Пусть меняет. Стой, стой! – остановился он в раздумье и пощипывая бороду. – Поднесу-ка я ему сербские бумажки, которые привез сюда из Белграда. У меня их больше чем на девяносто рублей, и их все равно никто не берет здесь в промен, а прокурору-то разменяют. Поднесу! Их и поднесу!» – решил он мысленно и машинально кинул окурок папиросы, которую курил.