В гостях у турок. Под южными небесами

– Ну вот как ни выпить винца, проезжая область виноделия! – сказал Николай Иванович и улыбнулся. – Нельзя же так игнорировать местности.

Глафира Семеновна сидела молча, отвернувшись к окну, и смотрела на мелькавшие мимо болгарские деревеньки, приютившиеся в лесистой местности, очень смахивающие по своей белизне на наши степные малороссийские деревни. Дорога спустилась уже к подошве гор, и снег, в изобилии бывший на горах, исчез.

Николаю Ивановичу очень хотелось выпить, чтоб поправить голову, но он боялся жены и заискивающе начал подговариваться насчет выпивки.

– Теперь на прощанье можно выпить чего-нибудь самого легенького, так чтобы и жена могла вместе с нами… – сказал он.

– Не стану я пить, ничего не стану, – отрезала Глафира Семеновна.

– Выпьешь, полстаканчика-то выпьешь за господина прокурора, – продолжал Николай Иванович. – У меня даже явилась мысль соорудить крушон. Шампанское у нас есть, белое вино есть, апельсины и лимоны имеются, вот мы это все и смешаем вместе.

– Гм… Вкусно… – произнес прокурор, улыбнувшись и облизываясь. – А в чем смешаете-то?

– А угадайте! Голь на выдумки хитра, и я придумал, – подмигнул Николай Иванович. – Ну-ка, ну-ка? Я вас еще помучаю.

– В стаканах?

– Какой же смысл в стаканах? Тогда это будет не крушон. А я крушон сделаю, настоящий крушон. В Москве-то ведь вы живали?

– Живал, – ответил прокурор. – В гимназии в Москве учился и университетский курс по юридическому факультету проходил.

– Ну, так в Москве, в трактирах, из чего купцы пьют вино на первой неделе Великого поста, чтоб не зазорно было пить перед посторонними? – задал вопрос Николай Иванович.

– Ей-богу, не знаю, – отрицательно покачал головой прокурор.

– Из чайников, милый человек, из чайников. Из чайников наливают в чашки и пьют. Будто чай распивают, а на самом деле вино. Так и мы сделаем. Металлический чайник у нас есть – вот мы в металлическом чайнике крушон и устроим. Каково? – спросил Николай Иванович.

– Действительно, изобретательность богатая. Да вы, мой милейший, нечто вроде изобретателя Эдиссона! – воскликнул прокурор.

– О, в нужде русский человек изобретатель лучше всякого Эдиссона! – похвалялся Николай Иванович. – Глафирушка, нарежь-ка нам апельсинов в чайник, – обратился он к жене.

– Не стану я ничего резать! Режьте сами! – огрызнулась Глафира Семеновна. – У меня голова болит.

– Нервы… – пояснил Николай Иванович. – А уж когда нервы, тут, значит, закусила удила и ничего с ней не поделаешь.

– Не хотите ли антипирину? У меня есть несколько порошков, – предложил прокурор.

– Не надо… А впрочем, дайте…

Прокурор тотчас же достал из своей сумки порошок. Глафира Семеновна выпила порошок с белым вином. Порошок этот хорошо на нее подействовал и отчасти подкупил ее. Она достала пару апельсинов, нож и принялась их резать, опуская ломти в металлический чайник.

– Ай да жена у меня! Что за милая у меня жена! – расхваливал ее Николай Иванович. – Как приедем в Константинополь, сейчас же куплю ей вышитые золотом турецкие туфли и турецкую шаль!

– Как это глупо! – пробормотала Глафира Семеновна.

Проехали давно уже небольшую станцию Сарем-бей и приближались к Татар-Басаржику. Леса стали редеть и исчезли. Открылась равнина в горах, и вдали на холме виднелся белый город с высокими каменными минаретами, упирающимися в небо. Извиваясь синей лентой, протекала у подножия холма река Марица. Поезд стал загибать к городу.

– Здесь начинается область виноделия-то? – спросил прокурора Николай Иванович, когда поезд остановился на станции Татар-Басаржик.

– Нет, здесь все еще область лесной торговли. Тут находится громадная контора французского общества разработки лесных и горных продуктов; за Басаржиком, когда мы начнем огибать вон ту гору, увидим опять леса, спускающиеся с гор, а за лесами вы увидите виноградники. Я скажу, когда область виноделия начнется.

– Ну так я там и открою бутылку. А теперь только смолку собью.

И Николай Иванович принялся отбивать на бумагу смолку от шампанской бутылки.

Поезд приехал на станцию Татар-Басаржик, постоял там минут пять и помчался дальше. Действительно, на горах опять засинели хвойные леса. Пересекли горную речку, которую прокурор назвал Кришмой, пересекли вторую – Деймейдеру-реку.

– Сплавные реки и обе в Марицу вливаются, – пояснил прокурор. – По ним сплавляют лес.

Поезд мчался у подножия гор. На нижних склонах лес начал редеть, и действительно начались виноградники.

– Вот она область виноделия! Началась, – сказал прокурор.

– Приветствуем ее! – отвечал Николай Иванович, сидевший с бутылкой шампанского в руках, у которой были уже отломаны проволочные закрепы и пробка держалась только на веревках.

Он подрезал веревки – и пробка хлопнула, ударившись в потолок вагона. Шипучее искрометное вино полилось из бутылки в чайник. Затем туда же прокурор влил из бутылки остатки болгарского белого вина.

– Коньячку бы сюда рюмки две, – проговорил как-то особенно, взасос, Николай Иванович, но жена бросила на него такой грозный взгляд, что он тотчас же счел за нужное ее успокоить: – Да ведь у нас нет с собой коньяку, нет, нет, а я только говорю, что хорошо бы для аромата. Ну, Степан Мефодьич, нальем себе по стакану, чокнемся, выпьем и распростимся. Дай вам Бог всего хорошего. Будете в Петербурге – милости просим к нам. Сейчас я вам дам мою карточку с адресом.

– Собираюсь, собираюсь в Петербург, давно собираюсь и, наверное, летом приеду, – отвечал прокурор. – А вам счастливого пути! Желаю весело пожить в Константинополе. Город-то только не для веселья. А насчет дороги, мадам Иванова, вы не бойтесь. Никаких теперь разбойников нет. Все это было да прошло. Благодарю за несколько часов, приятно проведенных с вами, и пью за ваше здоровье! – прибавил он, когда Николай Иванович подал ему стакан с вином.

– За ваше, Степан Мефодьевич, за ваше здоровье!

Николай Иванович чокнулся с прокурором, чокнулась и Глафира Семеновна.

Поезд свистел, а в окне вагона вдали показался город.

– Филипополь… – сказал прокурор. – К Филипополю приближаемся. На станции есть буфет. Буфет скромный, но все-таки с горячим. Поезд будет стоять полчаса. Можете кое-чего покушать: жареной баранины, например. Здесь прекрасная баранина, – прибавил он и стал собирать свои вещи.

XL

Миновали Филипополь, или Пловдив, как его любят называть болгары. Поезд опять мчится далее, стуча колесами и вздрагивая. Николай Иванович опять спит и храпит самым отчаянным образом. При прощанье с прокурором перед Филипополем не удовольствовались одним крушоном, выпитым в вагоне, но пили на станции в буфете, когда супруги обедали. Кухня буфета оказалась преплохая в самом снисходительном даже смысле. Бульона вовсе не нашлось. Баранина, которую так хвалил прокурор, была еле подогретая и пахла свечным салом. Зато местного вина было в изобилии, и на него-то Николай Иванович и прокурор навалились, то и дело возглашая здравицы. Упрашивания Глафиры Семеновны, чтоб муж не пил, не привели ни к чему. На станции, после звонка, садясь в вагон, он еле влез в него и тотчас же повалился спать. Во время здравиц в буфете и на платформе он раз пять целовался с прокурором по-русски, троекратно. Прокурор до того умилился, что попросил позволения поцеловаться на прощанье и с Глафирой Семеновной и три раза смазал ее мокрыми от вина губами. Глафира Семеновна успела заварить себе на станции в металлическом чайнике чаю и купить свежих булок и крутых яиц, и так как в буфете на станции не могла ничего есть, сидит теперь и закусывает, смотря на храпящего мужа. «Слава Богу, что скоро в мусульманскую землю въедем, – думает она. – Там уж вина, я думаю, не скоро и сыщешь; стало быть, Николай поневоле будет трезвый. Ведь в турецкой земле вино и по закону запрещено».

Корзинку из-под вина и пустые бутылки она засунула под скамейки купе вагона и радовалась, что бражничанье кончилось. На спящего мужа она смотрела сердито, но все-таки была рада, что он именно теперь спит, и думала: «Пусть отоспится к Адрианополю, а уж после Адрианополя я ему не дам спать. Опасная-то станция Черкеской будет между Адрианополем и Константинополем, где совершилось нападение на поезд. Впрочем, ведь и здесь, по рассказам прокурора, нападали на поезда. Храни нас, Господи, и помилуй!» – произнесла она мысленно и даже перекрестилась.

Сердце ее болезненно сжалось.

«Может быть, уж и теперь в нашем поезде разбойники едут? – мелькало у ней в голове. – Оберут, остановят поезд, захватят нас в плен, и кому тогда мы будем писать насчет выкупа? В Петербург? Но пока приедут оттуда с деньгами выручать нас, нас десять раз убьют, не дождавшись денег».

Закусив парой яиц и прихлебывая чай, уныло смотрела она в окно. Перед окном расстилались вспаханные поля, по откосам гор виднелся подрезанный, голый еще, без листьев, виноград, около которого копошились люди, взрыхляя, очевидно, землю. На полях тоже кое-где работали: боронили волами. Наконец начали сгущаться сумерки. Темнело.

Вошел в вагон кондуктор в феске (с Беловы началась уж турецкая железнодорожная служба) и по-французски попросил показать ему билеты.

– В котором часу будем в Адрианополе? – спросила его Глафира Семеновна также по-французски.

– В два часа ночи, мадам.

– А в Черкеской когда приедем?

– Oh, c’est loin encore[89], – был ответ.

– Ночью? – допытывалась она.

– Да, ночью, – ответил кондуктор и исчез.

«Беда! – опять подумала Глафира Семеновна. – Все опасные места придется ночью проезжать. Господи! хоть бы взвод солдат в таких опасных местах в поезд сажали».

Проехали станции Катуница, Садова, Панасли, Енимахале, Каяжик. Глафира Семеновна при каждой остановке выглядывала в окно, прочитывала на станционном здании, как называется станция, и для чего-то записывала себе в записную книжку. Несколько раз поезд шел по берегу реки Марицы, в которой картинно отражалась луна. Ночь была прелестная, лунная. Поэтично белели при лунном свете вымазанные, как в Малороссии, известью маленькие домики деревень и небольшие церкви при них, непременно с башней в два яруса. На полях то и дело махали крыльями бесчисленные ветряные мельницы, тоже с корпусами, выбеленными известкой.

Вот и большая станция Тырново-Семенли с массой вагонов на запасных путях и со сложенными грудами мешков с хлебом на платформе. В вагон вбежал оборванный слуга в бараньей шапке, с подносом в руках и предлагал кофе со сливками и с булками. Глафира Семеновна выпила кофе с булкой, а Николай Иванович все еще спал, растянувшись на скамейке. Глафира Семеновна взглянула на часы. Часы показывали девять с половиной.

«Надо будить его, – подумала она. – Надеюсь, что уж теперь он выспался и может разговаривать разумно. А то я все одна, одна, и не с кем слова перемолвить. Словно какая молчальница сижу. Положим, что мы с ним в разговоре только спорим и переругиваемся, но и это все-таки веселее молчания. Да и мне не мешает немножко прикорнуть до Адрианополя, чтобы к двум часам, когда приедем в Адрианополь, где начнется это проклятое самое опасное место, перед станцией Черкеской, быть бодрой и не спать. Я прикорну и сосну, а он пусть теперь не спит и караулит меня. Обоим спать сразу в таких опасных местах невозможно», – решила она и, как только поезд отошел от станции, принялась будить мужа.

– Николай! Проснись! Будет спать! – трясла она его за рукав и даже щипнула за руку.

– Ой! Что это такое! – вскрикнул Николай Иванович от боли и открыл глаза.

– Вставай, безобразник! Приди в себя. Вспомни, по какому разбойничьему месту мы проезжаем.

– Разве уж приехали? – послышался заспанным хриплым голосом вопрос.

– Куда приехали? Что такое: приехали? Разве ты не помнишь рассказ прокурора о здешней местности? О, пьяный, легкомысленный человек!

Николай Иванович поднялся, сел, почесывался, смотрел посоловевшими глазами на жену и спрашивал:

– А где прокурор?

– Боже мой! Он даже не помнит, что прокурор простился с ним и остался в Филипополе! – всплеснула руками Глафира Семеновна.

– Ах да… – стал приходить в себя Николай Иванович. – Все помню я, но нельзя же так сразу вдруг все сообразить спросонья. Нет ли чего-нибудь выпить? – спросил он.

– Насчет вина теперь аминь. Въезжаем скоро в турецкую землю, где трезвость должна быть даже по закону. В Турции с пьяными-то знаешь ли что делают? Турция ведь не Болгария, – стращала Глафира Семеновна мужа. – Вот тебе чай холодный. Его можешь пить сколько хочешь.

– Отлично. Чаю даже лучше… – проговорил Николай Иванович, налил себе стакан и выпил его залпом. – Чай превосходно…

– Ну наконец-то образумился!

– Дай мне апельсин. Я съем апельсин. Это утоляет жажду.

Глафира Семеновна подала мужу апельсин, и он принялся его чистить.

XLI

– Ну, я теперь сосну немножко до Адрианополя, – сказала Глафира Семеновна мужу, когда они отъехали от станции Тырново-Семенли. – А ты уж, Бога ради, не спи. А с Адрианополя, куда приедем в два часа ночи, оба не будем спать и станем ждать эту проклятую станцию Черкеской.

– Хорошо, хорошо, – отвечал муж.

Глафира Семеновна улеглась на скамейку, прикрылась пледом и заснула. Николай Иванович сидел и бодрствовал, но и его стал клонить сон. Дабы сдержать слово и не заснуть, он вышел из купе в коридор и стал бродить, смотря в открытые двери соседних купе на своих спутников.

В одном из купе ехал тот же желтый англичанин в клетчатой паре, который вчера утром приехал вместе с ними в Софию специально для того, чтобы видеть то место, где был убит Стамбулов, как сообщил об нем вчерашний спутник их, болгарский священник. Он был в купе один, не спал и при свете свечки, вставленной в дорожный подсвечник, рассматривал какие-то фотографии, которые вынимал из специально для фотографий имевшегося у него футляра. Фотографий этих на скамейке было разложено множество. Тут же на скамейках лежали его желтый футляр на ремне с сигарами, футляр с фотографическим аппаратом и футляр с громадным биноклем. В следующем купе ехали два турка в европейской одежде и в красных фесках с черными кистями и самым отчаянным образом резались друг с другом в карты. На столике у окна лежали грудки мелкого серебра. Два следующие купе были закрыты, и Николай Иванович остался в неизвестности, есть ли в них пассажиры.

Поезд опять остановился на станции.

– Гарманли! Гарманли! – закричали кондукторы.

Это была последняя пограничная болгарская станция. На станционном доме была надпись: «Митница». На платформе стояли люди в военных фуражках русского офицерского образца с красными и зелеными околышками, и между ними два-три человека в фесках.

«Неужели турецкая граница? Неужели таможенный осмотр багажа? Будить или не будить жену?» – спрашивал сам себя Николай Иванович, но перед ним уже стоял офицер в форме, очень похожей на русскую, и на чистейшем русском языке говорил:

– Паспорт ваш для просмотра позвольте…

– И багаж здесь осматривать будут? – спросил Николай Иванович, вынимая паспорт.

– Багаж на следующей, на турецкой станции смотреть будут, – отвечал офицер, просматривая паспорт.

– Русский, русский, из России, – кивал ему Николай Иванович.

– Вижу-с. И даже раньше знал, что у вас русский паспорт, иначе бы к вам по-русски не обратился, – дал ответ офицер.

– Но отчего вы догадались?

– Наметался! Ваша барашковая скуфейка у вас русская, сорочка с косым русским воротом – с меня довольно. Ну-с, благодарю вас и желаю вам счастливого пути.

Офицер записал паспорт в свою записную книжку и возвратил его.

Все это происходило в коридоре вагона, и Глафира Семеновна не слыхала этого разговора, продолжая спать сном младенца.

На станции Гарманли стояли довольно долго и наконец тихо тронулись в путь, подвигаясь к турецкой границе.

Вот и турецкая станция Мустафа-Паша. Поезд как тихо шел, так тихо же и остановился у платформы. Над входом в станционный дом оттоманский герб из рога луны с надписью турецкой вязью, направо и налево от входа двое часов на стене – с турецким счислением и с европейским. На платформе мелькали фески при форменных сюртуках с красными и зелеными петлицами. Железнодорожная прислуга и носильщики в синих турецких куртках, широких шароварах и цветных поясах. У носильщиков фески вокруг головы по лбу обвязаны бумажными платками, образуя что-то вроде чалмы. Почти у всех фонари в руках.

«Надо разбудить Глашу. Сейчас будут наши вещи смотреть», – решил Николай Иванович и только что хотел направиться в купе, как в коридор уже вошла целая толпа фесок с фонарями. Ими предводительствовал красивый молодой турок в сине-сером пальто с зелеными жгутами на плечах и, обратясь к Николаю Ивановичу, заговорил по-французски:

– Ваш багаж, монсье… Ваши саквояжи позвольте посмотреть, пожалуйста…

– Вот они… – распахнул дверь в купе Николай Иванович и стал будить жену: – Глаша! Таможня… Проснись, пожалуйста…

– Это ваша мадам? – спросил по-французски таможенный чиновник с зелеными жгутами, кивая на Глафиру Семеновну. – Не будите ее, не надо. Мы и так обойдемся, – прибавил он и стал налеплять на лежавшие на скамейках вещи таможенные ярлыки, но Глафира Семеновна уже проснулась, открыла глаза, быстро вскочила со скамейки и, видя человек пять в фесках и с фонарями, испуганно закричала:

– Что это? Разбойники? О, Господи! Николай Иванович! Где ты?

– Здесь! Здесь я! – откликнулся Николай Иванович, протискиваясь сквозь толпу. – Успокойся, душечка, это не разбойники, а таможенные! Тут таможня турецкая.

Но с Глафирой Семеновной сделалась уже истерика. Плача навзрыд, она прижалась к углу купе и, держа руки на груди, по-русски умоляла окружающих ее:

– Возьмите все, все, что у нас есть, но только, Бога ради, не уводите нас в плен!

Таможенный чиновник растерялся и не знал, что делать.

– Мадам… Мадам… Бога ради, успокойтесь!.. Простите, что мы вас напугали, но ведь нельзя же было иначе… Мы обязаны… – бормотал он по-французски.

– Глаша! Глаша! Приди в себя, матушка! Это не разбойники, а благородные турки, – кричал в свою очередь Николай Иванович, но тщетно.

Услыхав французскую речь, Глафира Семеновна и сама обратилась к чиновнику по-французски:

– Мосье ле бриган! Прене тус, тус… Вуаля![90]

Она схватила дорожную сумку мужа, лежавшую на скамейке, где были деньги, и совала ее в руки чиновника. Тот не брал и смущенно пятился из вагона.

– Глаша! Сумасшедшая! Да что ты делаешь! Говорят тебе, что это чиновники, а не разбойники! – закричал Николай Иванович благим матом и вырвал свою сумку из рук жены.

Чиновник сунул ему в руку несколько таможенных ярлычков, пробормотал по-французски: «Налепите потом сами» – и быстро вышел с своей свитой из купе.

Глафира Семеновна продолжала рыдать. Николай Иванович как мог успокаивал ее, налил в стакан из чайника холодного чаю и совал стакан к ее губам.

Наконец в купе вагона вскочил сосед их англичанин с флаконом спирта в руке и тыкал его Глафире Семеновне в нос, тоже бормоча что-то и по-французски, и по-английски, и по-немецки.

XLII

Нашатырный спирт и одеколон, принесенные англичанином, сделали свое дело, хотя Глафира Семеновна пришла в себя и успокоилась не вдруг. Придя в себя, она тотчас же набросилась на мужа, что он не разбудил ее перед таможней и не предупредил, что будет осмотр вещей, и награждала его эпитетами вроде «дурака», «олуха», «пьяницы».

– Душечка, перед посторонними-то! – кивнул Николай Иванович жене на англичанина.

– Эка важность! Все равно он по-русски ничего не понимает, – отвечала та.

– Но все же по тону может догадаться, что ругаешься.

– Ах, мне не до тону! Я чуть не умерла со страха. А все вследствие тебя, бесстыдника! Знать, что я так настроена, жду ужасов, и не предупредить! А тут вдруг врывается целая толпа зверских физиономий в фесках, с фонарями.

– И вовсе не толпа, а всего трое, и вовсе не ворвались, а вошли самым учтивым, тихим образом, – возражал Николай Иванович. – Уж такого-то деликатного таможенного чиновника, как этот турок, поискать да поискать. Он сам испугался, когда увидал, что перепугал тебя.

– Молчи, пожалуйста. Болван был, болваном и останешься.

– А что же, неделикатный, что ли? Даже осматривать ничего не стал, а сунул мне в руку ярлычки, чтобы я сам налепил на наши вещи. На` вот, налепи на свой баул и на корзинку.

– Можешь налепить себе на лоб, – оттолкнула Глафира Семеновна руку мужа с ярлыками. – Пусть все видят, что ты вещь, истукан, а не муж пассажирки.

А англичанин продолжал сидеть в их купе и держал в руках два флакона. Глафира Семеновна спохватилась и принялась благодарить его.

– А вас, сэр, мерси, гран мерси пур вотр эмаблите…[91] – сказала она.

– О, мадам!..

Англичанин осклабился и, поклонившись, прижал руки с флаконами к сердцу.

Это был пожилой человек, очень тощий, очень длинный, с длинным лицом, почему-то смахивающим на лошадиное, с рыже-желтыми волосами на голове и с бакенбардами, как подобает традиционному англичанину, которых обыкновенно во французских и немецких веселых пьесах любят так изображать актеры.

Николай Иванович, насколько мог, стал объяснять, почему такой испуг приключился с женой.

– Ле бриган!.. Сюр сет шемян де фер ле бриган – и вот мадам и того… думала, что это не амплуае де дуан, а бриган[92], разбойники.

– O, yes, yes… C’est ça… – кивал англичанин.

– Глаша… Объясни ему получше… – обратился Николай Иванович к жене.

– Иси иль я боку де бриган… – В свою очередь заговорила Глафира Семеновна. – Он ну за ди, ке иси грабят[93]. Как «грабят»-то по-французски? – обратилась она к мужу, сбившись.

– А уж ты не знаешь, так почем же мне-то знать! – отвечал тот. – Ну да он поймет. Он уж и теперь понял. By саве[94], монсье, станция Черкеской?

– А! Tscherkesköi! Je sais…[95] – кивнул англичанин и заговорил по-английски.

– Видишь, понял, – сказал про него Николай Иванович.

– А мы без оружия. Ну сом сан арм…[96] – продолжала Глафира Семеновна.

– То есть арм-то у нас есть, но какой это арм! Револьвер в сундуке в багаже. Потом есть кинжал и финский ножик. Вуаля. Мы не знали, что тут разбойники. Ну не савон па, что тут бриган. Мы узнали только на железной дороге. А знали бы раньше, так купили бы… Хороший револьвер купили бы…

– Ты напрасно разглагольствуешь. Он все равно ничего не понимает, – заметила Глафира Семеновна.

– Про револьвер-то? О, револьвер на всех языках револьвер. By компрене, монсье, револьвер?

– Revolver? O, c’est ça![97] – воскликнул англичанин, поднялся, сходил к себе в купе и принес револьвер, сказав: – Voilà la chose…

– Нет-нет, монсье! Бога ради! Же ву при[98], оставьте! Лесе!.. – замахала руками Глафира Семеновна и прибавила: – Еще выстрелит. Не бери, Николай, в руки, не бери…

– Нет, он все понимает! – подмигнул Николай Иванович. – Видишь, понял и револьвер принес. О, англичане, и не говоря ни на каком языке, все отлично понимают! Это народ – путешественник.

Началась ревизия паспортов. Вошли два турецкие жандарма в фесках и русских высоких сапогах со шпорами и с ними статский в феске и в очках и начали отбирать паспорты. Поезд продолжал стоять. Мальчишка-кофеджи из буфета разносил на подносе черный кофе в маленьких чашечках. Англичанин взял чашку и подал Глафире Семеновне.

– Prenez, madame… C’est bon pour vous…[99] – сказал он и для себя взял чашку.

Взял чашку и Николай Иванович. Кофе был уже настоящий турецкий, с гущею до половины чашки.

– Пускай этот англичанин в нашем купе останется. Я приглашу его… Втроем будет нам все-таки не так страшно этот проклятый Черкеской проезжать, – сказала Глафира Семеновна мужу и стала приглашать англичанина сесть. – Пренэ пляс, монсье, е реcте ше ну, же ву зан при[100]. Черкеской… Воля Черкеской. Е ан труа все-таки веселее. А у вас револьвер.

– Oh, madame! Je suis bien aise…[101] – поклонился англичанин, прижимая револьвер к сердцу.

– А вот револьвер мете ан го, в сетку… – указывала она. – Он будет на всякий случай пур Черкеской. Ву компрене?[102]

Англичанин понял, поблагодарил еще раз, положил револьвер в сетку и сел. С пришедшим за чашками кофеджи начал он расчитываться уже турецкими пиастрами, которых у него был наменян целый жилетный карман. Николай Иванович вспомнил, что у него нет турецких денег, а только болгарские, и просил англичанина разменять ему хоть пять левов. Англичанин тотчас же разменял ему болгарскую серебряную монету на пиастры и на пара, любезно составив целую коллекцию турецких монет.

– Смотри, какой он милый! – заметила мужу Глафира Семеновна и протянула англичанину руку, сказав: – Мерси, мерси, анкор мерси, пур ту мерси… Данке…[103]

Разговаривали они, мешая французские, русские, английские и даже немецкие слова. Николай Иванович рассматривал новые для него турецкие деньги.

На станции Мустафа-Паша поезд стоял долго. Пришли в вагон таможенные сторожа и стали просить себе «бакшиш», то есть на чай. Англичанин и Николай Иванович дали им по мелкой монете. Жандарм, принесший в вагон возвратить паспорты, тоже умильно посматривал и переминался с ноги на ногу. Дали и ему бакшиш. Англичанин при этом, осклабясь, насколько мог при своем серьезном лице, рассказывал супругам, что Турция такая уж страна, что в ней на каждом шагу нужно давать бакшиш.