Розы и тернии

– Поведай, о чем плачешь? Быть может, недужится? Так я пойду Панкратьевну разбужу либо матушку…

– Ах, милая! Ах, голубушка! Тяжко мне, тяжко, силушки нет! – воскликнула, быстро поднявшись и садясь на постели, Дуня.

– Болит что?

– Да, да! Болит!

– Что?

– Сердце.

– Сердце?

– Да! От тоски болит, от кручины такой, что не мил мне свет божий!

– Господи! С чего тоска такая напала?

– С чего? Слушай! Я сегодня… Ты долго с гулянья не возвращалась. Пошла я тебя звать… И в саду видела тебя с князем Алексеем…

Аленушка отшатнулась от нее.

– Видела? – переспросила она, побледнев.

– Все видела, как он целовал-миловал тебя… Не бойся, никому не скажу… Как обнимал тебя видела, в очи любовно заглядывал… А что же я за бездольная? Чем я хуже? Али лицом дурней? Али разумом не горазда? Чай, не хуже тебя! За что ж мне-то счастья не дано? Али я целовать жарко не сумела б? Да я, кажись, как обвила б его руками своими белыми, так и не выпустила бы – помри со мной, а не расстанься, милый, желанный! – говорила Дуняша.

Ее темные волосы расплелись и рассыпались по белым, как мрамор, обнаженным плечам, глаза горели. В этот миг она была чудно хороша.

На Аленушку речь ее родственной подруги произвела странное действие. Она почувствовала, как что-то нехорошее, недоброе поднимается в ее душе. Ревность змейкой прошла у ней по сердцу.

– Алексей мне люб, и я люба ему… Поклялся он, что век меня одну любить будет. И лучше жизни лишусь, чем отнять кому дам его у меня! – сурово проговорила она, едва Дуня закончила речь.

– Твое счастье крепкое. Кто же сможет отнять от тебя князя?

– А ты?

– Я? Мне иной люб.

– А! – почти вскрикнула Аленушка и вздохнула с облегчением.

– Мне иной люб, – повторила Дуня, – красивый молодец… Куда красивей Алексея!.. Да я-то ему не люба!

– Уж не Павел ли Белый-Туренин?

– Он самый.

– Почем знать, может, ты и люба ему.

– Люба! Была б люба, не приходилось бы мне по ночам слезы горькие лить. Нашел бы путь он ко мне, как к тебе Алексей… Нет, – печально поникла головой Дуняша, – не люба я ему!

– Крепись, родная, на Бога положись, – может, все еще ко благу твоему устроится. Ведь и я не думала, что приглянулась моему соколику, а вот, видишь, все Бог устроил.

В ответ на это Дуняша только печально покачала головой.

Долго еще говорили боярышни. Наконец сон сморил Аленушку, а Дуня не могла спать. Оделась она, подошла к окну и в грустном раздумье смотрела, как разгоралась на небе заря.

XVI. Разговор

– Мать, а мать! Подь-ка ко мне, покалякаем малость! – позвал как-то боярин Степан Антонович Белый-Туренин, отец Павла, свою жену, Софью Григорьевну.

Степан Антонович был высокий, ширококостный, крепкий старик с сильно облыселой головой и длинною полуседою бородою. Его лицо красноватое теперь, после обеда, за которым было выпито вдосталь крепкого меда с присоединением нескольких уемистых чар зелена вина, украшалось мясистым носом такого размера, который вполне соответствовал его богатырскому росту, зато маленькие, лукаво смотревшие глазки пришлись здесь не совсем к месту.

Боярыня Софья Григорьевна, в противоположность мужу, была небольшою, востроносой и востроглазой женщиной, с худощавым лицом, испещренным сетью морщин.

– Вот что, мать, – приступил прямо к делу боярин, едва жена опустилась против него на лавку, – пора нам Павла нашего женить.

– Твое дело, Степан Антоныч.

– Это ты верно… Ты у меня – баба умная, свое место знаешь! А только нельзя иной раз и с вашей сестрой не посоветоваться. Так, вишь, дело какое, невеста для него у меня на примете есть.

– Кто такая?

– Постой, все скажу, чего спешить, чай, за нами не гонятся! Невеста ладная. Шестуновых-то помнишь?

– Как не помнить! С Марфой-то Сидоровной товарками были! Она мне еще не так давно с Павлушей поклон прислала.

– Так вот с ними и дело будет.

– Что ж, Аленушку я девчонкой помню, недурна лицом была… Опять же и приданое…

– Да не Аленушку вовсе хочу я сватать Павлу.

– Да нешто у них еще дочка есть? Вот диво! Не слыхала.

– Не дочка, а племянница Луки Максимыча, брата помершего, Тихона, дочь.

– Тихона Максимыча знавала когда-то я тож.

– Как не знавать! Слава богу! Сколько лет с ним хлеб-соль водили. Дуней дочку-то его звать. Сирота она теперь круглая.

– С чего ты надумал ее сватать?

– А, вишь, как дело было. Намедни разговорились мы с Лукой Максимычем. Расхваливал он моего Павлуху страсть – спас он с товарищем своим дочку да племянницу Луки Максимыча зимой как-то от волков.

– Слыхала.

– Ну вот. Так расхваливал, страсть. После зашла речь про дела домашние. Тут и сказал он мне мельком, что у него две девицы на выдаче имеются – дочка да племянница. Вот я и надумал…

– Почему ж не Аленушку?

– Аленушку брать нам не рука. Перво-наперво, Лука Максимыч не больно и охоч был бы за Павлуху ее выдать – Павлуха-то наш не больно клад большой, ни родом, ни богатством не велик, а я Шестунова знаю не первый день – метит он себе в зятьки подцепить парня познатнее до побогаче, а второе, что и нам повадней Дуняшу взять.

Ты то смекни, что за ней приданое имеется не малое – разузнал об этом я стороной – и сирота она круглая: все разом к мужу перейдет, не придется ему из рук тестя смотреть. Кроме того, думается, что и в духовной дядюшка Дуню не забудет. Смекнула? Куда ни глянь – все выгода: и теперь, и после.

– Точно.

– Чай, не глупость муженек твой задумал?

– Благое дело!

– То-то. Ну, невесту я сыну подыскал. Теперь твой черед настает: засылай свах да сватов и все такое.

– Когда прикажешь начинать сватанье?

– А уж это твое дело! Когда хочешь. Только чтоб Дуня беспременно была за Павлуху просватана, не то! – Тут боярин погрозил жене кулаком.

– Ладно, сосватаем, коли Бог даст.

– Да Павлу пока что ни гугу.

– Вестимо! Зачем ему знать!

На этом разговор был кончен.

XVII. Застрельщица

Однажды во двор усадьбы Шестуновых въехала тяжелая колымага с сидевшей в ней какой-то незнакомой Марфе Сидоровне женщиной.

Видя, что незнакомка одета небогато и похожа по внешности на купчиху или попадью из бедных, боярыня встретила гостью довольно нелюбезно.

– Что скажешь, матушка? – встретила она в сенях приехавшую.

– Ты будешь сама боярыня Марфа Сидоровна?

– Я.

– Поклон низкий привезла я тебе от боярыни Софьи Григорьевны.

– От Софьи Григорьевны? Спасибо ей, что не забыла… Да чего здесь стоять – пойдем в светлицу… – сразу изменила тон Марфа Сидоровна.

Гостья – длинная, худощавая женщина с постным лицом и хитрыми, впалыми глазами – прошла в светлицу.

– Муженька-то дома нет, кажись?

– Нет, в Москве он. Как Софья Григорьевна, здоровенька?

– Ничего, скрипит помаленьку.

– Ты, матушка, из каких же будешь?

– Я, я-то? Я – знакомка Софьи Григорьевны давняя, вдова купецкая. Митродорой Силовной меня звать.

– Чай, перекусить чем Бог послал не откажешься, Митродора Силовна?

– Ой, уволь, матушка, уволь! Сытехонька! Так разве вот испить чего…

– Обожди малость…

Боярыня кликнула холопку.

Скоро хозяйка и гостья уже сидели за столом, на котором виднелись всякие печенья, соленья и варенья начиная от хребта соленой рыбицы и кончая грибками такими мелкими и нежными, что их больше раза не укусишь, а положишь в рот – кажись, сами тают. Испить тоже было чего вдосталь.

– Ах, и зачем это, матушка боярыня! Ну, дала бы испить водицы и делу конец, а ты, вон, стол весь снедями заставила… И где мне, вдовице бедной, всего этого и упробовать? – говорила гостья.

Однако, несмотря на такое заявление, Митродора Силовна работала челюстями так, что даже и гостеприимная Марфа Сидоровна с легким неудовольствием подумала: «Ишь, жрет-то! И куда лезет ей! Что в прорву!».

Наконец гостья отвела душу едой и питьем в достаточной степени. Тогда пошли разговоры.

– Ты бы еще кусочек?

– Нет уж, уволь! И то только, чтобы тебя не обидеть, через силу ела… Вот разве ма-а-хонький грибишко возьму и больше ни-ни!.. Приехала это я сегодня к Софье Григорьевне, – говорила, пережевывая гриб, Митродора Силовна, – а она мне и говорит с печалью такой: «Совсем это я от людей отбилась! Никуда-то ездить урваться не могу, со всеми товарками разошлась… Вот хоть бы Шестунова Марфа Сидоровна, сколько лет с нею дружбу водила, а теперь который год не видались… Даже и здорова ль она, голубушка, не знаю»… И – хочешь верь, хочешь не верь – даже всплакнула она тут…

– Всплакнула? Ах, болезная! – умилилась Марфа Сидоровна.

– Истинно, матушка! Поискать подруг-то таких! Ноне какие подруги-то? Слава одна! Друга съесть хотят. Меня, знаешь ли, к худу или благу, Господь сердцем таким наградил, что не могу горестей людских видеть. Так внутри и заколотится: «Чем бы помочь? Чем бы помочь?».

– Добрая женщина! Бог тебе воздаст за то!

Митродора Силовна скромно опустила глаза.

– Сердце такое, что с ним поделаешь? Вот и тут тоже. Увидела я слезы эти, сама не своя стала – веришь, самой плакать захотелось. Я и говорю Софье-то Григорьевне: дай съезжу я к знакомке твоей, поклон от тебя передам, о житье-бытье твоем потолкую и о ейном расспрошу. Она на меня так и вскинулась от радости: «Съезди, съезди, милая! Успокой мое сердце! Поклон ей низкий-низкий от меня передай, скажи, что урву часок – беспременно к ней загляну»… Ну, вот я и приехала.

– Спасибо! Вот спасибо! Разуважила! – с чувством проговорила боярыня. – Признаться, и я страсть скучаю по Софье Григорьевне, – на деле Марфа Сидоровна очень редко о ней вспоминала, – иной раз тоже слезы прольешь! – Боярыня усиленно заморгала глазами.

– Забота теперь у Софьи Григорьевны…

– Какая?

– Да сынок куда как возрастен… Пора женить.

– Ну что ж! За невестами в Москве дело не стало. Павел-то – парень хороший, каких мало, что сокол. Кабы не он с приятелем – не бывать бы в живых теперь ни моей дочке, ни племяннице. Слышала, чай? Испужалась я тогда до страсти! Такая напасть!.. А кто виноват? Все их девичье непослушанье…

– Слышала, как не слыхать! – перебила боярыню гостья и тотчас же свела разговор на прежнее: – Ты вот говоришь: легко найти невесту. Нет, не легко! Потому, какие ноне невесты? Посмотришь, посмотришь – и руками разведешь. Ни тебе оне жены послушные будут, ни тебе работницы… Озорницы все да лентяйки… Такими-то, правда, хоть пруд пруди. Да нешто таких надобно? Нет, добрую невесту куда не легко найти!

Марфа Сидоровна сочувственно покачала головой. Потом приняла грустный вид:

– Ах, ноне не токмо с невестами беда, а и с женихами тож!.. Пьяница на пьянице, озорник на озорнике. Как подумаешь, что у меня в доме две девицы в поре и надо замуж их скоро выдавать – инда кровью сердце обливается.

– Две у тебя?.. Да, слыхала от Софьи Григорьевны – дочка да племянница… Красотки, говорят?

– Ну, какие красотки! Так – не дурнушки…

– Толкуй, толкуй! Которая из них постарше будет?

– Дуня, племянница мужняя…

– Сирота она, кажись?

– Да.

– Бедная! Кто ноне сироту возьмет? Народ-то нежалостный, все свою выгоду наблюдает, как бы приданого побольше, тестя породовитей…

– Ну, Дуня хоть и сирота, да не бесприданница…

– И велико приданое?

– Не мало. Тихон Максимыч, царство ему небесное, позаботился о своей дочке.

– Давно отец ейный помер?

– Не так чтобы очень.

– Сколько годков-то?

– Да вот с Успенья осмнадцатый пойдет.

– Да, на возврасте девица… Гмм, гмм… Чтоб тебе ее сосватать с Павлушей-то?

Марфа Сидоровна зорко взглянула на гостью. «Эге, матушка! Вон куда ты!» – подумала она.

– Что ж! Это можно б. Так ведь не нам же сватов с свахами засылать.

– Вестимо, вестимо! Это уж, как водится, с жениховой стороны надо. Да он, может, и не прочь прислать.

– Пришлет, тогда и потолкуем.

– Боязно, знаешь…

– Чего? Волков не боялся, а тут побоится, что ль?

– Да, ведь нешто он тут? Он ни при чем. Родителев это-то дело.

– Так-то оно так… Да им-то чего бояться?

– А как поворот от ворот? Ненадобен, мол. Тогда что? Сором!

– Ну, этому не бывать!

– Ой ли? – радостно вскричала Митродора Силовна.

– Чего ты так обрадовалась?

– Да уж не буду таиться, напрямик молвлю: приехала я от Софьи Григорьевны с порученьицем.

– Ну?

– Охочи ли будете Дуняшу за Павла ихнего отдать?

– Что ж, он – парень хороший.

– Так поворота не будет?

– Думается, нет.

– Ну и слава богу! Так и скажу Софье Григорьевне – вот, чай, обрадуется!

Митродора Силовна поднялась со скамьи:

– Пусть сама с муженьком приезжает.

– Приедут, приедут! На днях приедут. Замешкают – я потяну. Ну а свадьбу сыграем – чай, и меня, вдовицу горемычную, не забудете…

– Да уж ладно, ладно! – смеясь, сказала боярыня.

– Ты муженька своего упреди.

– Беспременно.

Митродора Силовна стала прощаться с Марфой Сидоровной.

В первый же приезд Луки Максимовича жена передала ему разговор со свахой.

– Что ж, добро! Будем ждать гостей хороших. А там и свадьбу отпируем, – ответил он.

XVIII. Радость и слезы

Тихо, так тихо, что слышно, как жужжит пчела, летающая над невидным, но душистым, полным меда цветком. Ветер, довольно сильный с утра, к полудню спал, и деревья недвижными вершинами смотрели на темно-синее, совершенно безоблачное небо.

Андрей Подкинутый медленно шел по саду. Солнце пригрело его понурую, ничем не прикрытую голову, он свернул в густую тень ветвистого клена и остановился.

– Да, вот здесь, – прошептал он, осматриваясь, – здесь сидели мы в последний раз. Давно это было, в прошлом году, осенью, но я помню… Как теперь словно. Весела она была в ту пору, голубка. Тогда, памятно мне, рассказывал я ей, что от немчина одного из слободы немецкой слышал, будто была али есть за морем страна такая, где только бабы одне живут и все на конях ездят, и чуть мужчину завидят, сейчас наскочат и либо в полон возьмут, либо проколют… Смеялась она! «Ишь, бабы какие лихие! И на конях скачут и мечами рубятся… Чего только оне на мужчин так нападают? Блаженные! Ведь этак, коли б я была из них, тебя бы, Андрюша, беспременно проколоть должна бы!» – говорила она. А сама смеется, смеется-заливается… И глазки ее тоже смеются… «Да ужели проколола бы?» – спрашиваю. «А ей-же-ей, проколола бы! Глаза б страшные-престрашные сделала и проколола… Вишь, я какая!» – отвечает и глазами этак повела, будто гневна, а уж глаза-глаза страшные! Так бы и расцеловал!

Андрей сел под деревом и задумался.

– Ах, Дуня, Дуня! Что сделала ты со мной, голубка моя? Опостылели тебе наши беседушки? Али разонравился дружок твой верный? За что, про что? А я-то тоскую, слезами обливаюсь иной раз, вот до чего. Знала б ты… Да где знать! Сам я не знал долго, какими веревицами крепкими мое сердце к тебе привязано! Кажись, чего мне? Холост молодец – вольный сокол! Что он по поднебесью, что молодец по Руси-матушке – носись из края в край да веселись и забавами потешайся. Хлеб всегда найдешь, повстречаешь и девицу – мало ль красоток на Руси святой? – что приласкает, пригреет тебя на груди своей, молвит: «Люб ты мне, сокол-молодец, желанный мой!» Ан нет! Не унесешься! Веки вечные тосковать да слезы лить будешь, а не умчишься отсюда… Чего ради? Да того, что здесь хоть сарафана ее край увидишь – и то легче на сердце станет, а ведь там… там только думы о ней, о милой зазнобушке, останутся! Тяжко жить-то так! Ох, тяжко! Думал ли когда, какая суровая выпадет мне долюшка? А кто все наделал? Он, богатырь этот косматый! Он, он! С той поры, как его увидала, сама не своя стала Дуняша; имя его промолвишь – затрепещет вся. Приглянулся. Кабы мне так, а не ему! Уж целовал бы, с глаз, кажись, не спустил бы со своих любу мою! Станет ли он так? Не станет!.. Где ему! Кабы он поплакал с тоски столько напролет ночек темных, как я, тогда стал бы… А так не станет, еще бить ее, чего доброго, будет, как мужем сделается Дуняшиным… Мужем Дуни моей! Это всего горше! Раньше все же словно надежда кое-какая в душе таилась – авось опять повернет на прежнее, станет дружна со мной, ласкова, а теперь – шабаш! Недаром же, когда сегодня сказал мне отец названый, что Дуняша сосватана за Павла Белого-Туренина, словно в голову мне что ударило, инда пошатнулся.

– Ты, – говорит, – Андрюша, в дружках на свадьбе будь…

– На чьей?

– Да неужто не слыхал? И то сказать, все тишком вершилось, откуда и узнать было… Ведь Дуняша просватана.

– За кого? Спрашиваю, не знаю, как и язык пошевельнуть мог.

– Да за Павла Белого-Туренина. Жених – каких лучше не надо! Так ты в дружках…

Ни жив ни мертв постоял я, а сердце так в груди ходуном и ходит. Только и мог пробормотать:

– Не буду в дружках!

– Что ж так?

– Так. Несчастье, пожалуй, Дуняше принесу.

– Пустое! А то, как хочешь, твое дело, не неволю…

С тем и расстались.

«Горько мне, а Дуняша, чай, прыгать хочет от радости. Еще бы! Для нее ль это не радость – выйти замуж за милого!..»

Легкий шорох, послышавшийся в тишине сада, вывел Андрея из задумчивости. Он посмотрел в ту сторону, откуда слышался шорох, и вскочил на ноги, а его лицо вдруг вспыхнуло яркой краской: он увидел Дуняшу.

Девушка казалась слегка бледной. Андрей напрасно искал на ее лице ожидаемого радостного выражения – ничего подобного на нем не было. Она скорее могла показаться печальной. Удивительное дело, но Андрею грусть девушки была точно целебный бальзам. Он оживился, и нечто вроде не надежды, а тени ее зашевелилось в его сердце.

– Здравствуй, Дуняша, – окликнул он боярышню.

– А! Андрей! Здравствуй! – спокойно ответила на приветствие приветствием девушка.

– Грустишь ты чего-то?

– Я? Нет!

– Али мне показалось?

– Верней, что так.

– То-то… А то я думал, в такой день и вдруг запечалилась, – говорил Андрей, чувствуя вместе с тем, что его снова охватывает тоскливое состояние.

– В какой день?

– Да в сегодняшний.

– Что ж в нем особенного?

– Вот те на!

– Чего ты?

– Да как же, совсем чудно!

– Чему дивишься?

– Как не дивиться! Я думал, что ты прыгаешь от радости… Али, может, он тебе не люб? А? Не люб? – спрашивал Андрей вдруг задрожавшим голосом.

– Кто? – вспыхнув, спросила Дуня.

– Да жених твой.

– Мой жених? – опять спросила она в недоумении. Потом досадливо добавила: – Чего ты пустяки мелешь!

Настал черед Андрея удивиться.

– Послушай, а разве тебе неведомо?..

– Что? Что такое? – с сердцем вскричала боярышня.

– Да что ты просватана за Павла Белого-Туренина.

Дуня остановилась как вкопанная. Радостное изумление мелькнуло у нее на лице и сменилось недоверием.

– Зачем обманываешь так? – промолвила она с упреком.

– Рад был бы, если б это обман был! – с горькой усмешкой ответил молодой человек. – Да нет, не обманываю – сам Лука Максимыч мне сегодня сказал. Я думал, ты знаешь.

Дуняша вдруг обняла Андрея.

– Андрюша! Милый! Да знаешь ли ты, что это значит? – воскликнула она. – Это значит, что была я мертвой и вдруг живой стала! Понимаешь ли, понимаешь ли, голубчик!

– Понимаю! – глухо проговорил Андрей, тихо освобождаясь от ее объятий.

Дуня бегом пустилась из сада.

– Побегу тетушку спрошу, точно ль уже совсем просватана! – пробормотала она.

Подкинутый печально посмотрел ей вслед.

– Обрадовалась! – прошептал он и вдруг почувствовал, что слезы подступают ему к горлу. Он прислонился к стволу дуба и дал волю слезам…

XIX. Кто как

– А ведь я тебя женить хочу, Павлуха, – сказал однажды, после обеда, Степан Антонович Белый-Туренин сыну.

Тот к этому сообщению отнесся довольно спокойно.

– На ком?

– На племяннице шестуновской, Дуняше.

– Видал ее, – ответил сын, и перед ним мелькнул образ темноглазой боярышни. Но сердце его не забилось от этого сильней.

– Что ж, ты рад? – спросил отец.

– Как сказать? Не то чтобы рад, а и печали не чувствую. Так, ни то ни се…

А между тем в это же время Дуняша, слегка покрасневшая от радостного волнения, весело сверкавшая глазами, трепещущим голосом говорила Аленушке, каким счастьем полна душа ее.

– Помнишь, сказывала я тебе, что все Бог устроит, – промолвила Аленушка.

– Слава Ему! Такое свершилось, что и думать нельзя было!

Личико Елены Лукьяничны слегка затуманилось.

– Вот теперь ты совсем довольна, а мне призадумываться приходится! – проговорила она.

– Тебе-то о чем?

– У тебя уж все прикончено – только приданое сошьют, сейчас и свадьба, а мне еще что Бог даст.

– Так ведь князю Алексею отказа не будет от твоего батюшки?

– Тут-то, думаю, нет, а вот как его отец…

– Скажу, как ты мне: Бог все устроит.

Они помолчали.

– Я вот радуюсь, – снова заговорила Дуня, – а Бог знает, полюблюсь ли мужу своему молодому. Может, горше полыни ему буду.

– Полно! Такую красотку да не полюбить! – воскликнула Аленушка и крепко поцеловала Дуняшу.

Наши предки спешить не любили. Пока шили приданое, пока шли сборы да сговоры, миновала осень, Рождество, остаток зимы. Окончательно собрались только к весне 1599 года.

В ночь накануне дня венчания не до сна было Дуняше. Она чувствовала себя по-прежнему счастливой, но к этому примешивалось что-то вроде страха и беспокойства. Она сама дивилась, почему порою точно легкая грусть охватывает ее сердце. Жаль ли ей было навеки улетавших дней девичества, когда так трепетно билось и сладко замирало сердце в ожидании грядущей, исполненной неведомой, таинственной прелести жизни, пугала ли близость дня, когда ее счастье должно стать таким полным, таким «огромным»? Было ли это предчувствие чего-то недоброго. Недоброго?! Да разве можно было думать о недобром, если впереди предстояло одно сплошное светлое счастье?

– А гаданье? – вспомнилось Дуняше, и вдруг она поняла, что эта грусть, действительно, есть злое предчувствие.

Она хотела прогнать его, старалась думать о радостном «завтра», но в цепь ее светлых дум вдруг врывалась и все отравляла, как ложка полыни среди меда, мимолетная мысль. Зло ведь сулило гаданье!

А ночь уже проходила. Ранний свет весеннего утра врывался сквозь переборчатые слюдяные окна.

Свет – друг добра, враг тьмы и зла. Осветил он, розовый от утренней зари, головку боярышни и прогнал невеселые думы, прогнал злое предчувствие из ее сердца.

Бодрая, веселая подошла она к окну и распахнула его. Свежий утренний холодок обдал боярышню, заставил ее вздрогнуть и плотнее закутаться в опашень, который она перед тем накинула на плечи. Аромат расцветающей зелени несся из сада.

Чудное было утро! Да разве оно могло быть иным, когда зарождался такой чудный день? Быть может, этот наступающий день был чудным только для Дуняши, но людям так свойственно связывать то, что творится в их маленьком внутреннем мирке, с внешним миром, так свойственно быть эгоистами в счастье: «Счастлив я, счастливы все!» – слагается мысль, и лень и тяжко отогнать ее, чтобы оглянуться вокруг, чтобы заметить копошащееся вблизи горе и страдание.

Пара птичек, весело чирикая, порхала, обгоняя друг друга, в чистом воздухе.

Дуня наблюдала за ними.

«Если б и нам с Павлушей, как эти пичужки, жить дружно да день-деньской шептать, как любы друг другу! Дай-то Бог!» – подумала она.

Старуха Панкратьевна, поднявшаяся спозаранок ввиду предстоящих хлопот, войдя в комнату, заворчала на Дуняшу:

– Дитятко! Чего ж это ты поднялась? Еще умучаешься за день! Ляг поди, не выспишься, будет днем ко сну клонить, скажут люди: ишь, невеста-то, прости господи, словно помирать сбирается – еле голову от слабости держит. Ляг, ляг!

Дуня послушалась совета старухи, прилегла. Светлые думы превратились в светлые грезы, дрема охватила Дуняшу.

– Спит уж, дитятко! Спи, господь с тобой! – прошамкала Панкратьевна, снова пришедшая в комнату, чтобы посмотреть, послушалась ли ее совета боярышня. Потом добавила: – Ишь, личико-то ангельское!.. Улыбочка на устах так и застыла!.. Касаточка ты моя! Пошли счастье тебе Господь!

XX. Свадьба

Венчание должно было произойти в одной из лучших московских церквей. Уже за три дня до этого были отправлены из вотчины в московский дом Шестуновых возы с живностью и припасами для предстоящего «столованья», после которого «молодую» нужно было отвезти в дом «молодого», где, как водится, «старейший и почтеннейший гость» должен был «выдать» молодую мужу и потом, по совершении древнего, как сама Русь, обряда «разуванья» женою своего юного супруга, в знак своего полного ему подчинения, запереть новобрачных в сеннике.

Старуха Панкратьевна раным-рано отправилась в город присмотреть да подбодрить поваров с поварихами.