скачать книгу бесплатно
Черниговка. Исторические портреты
Николай Иванович Костомаров
Николай Иванович Костомаров – выдающийся историк, этнограф, фольклорист и писатель. Неизменный живой интерес его к украинской истории, культуре и быту украинцев нашел выражение в многочисленных научных трудах и художественных произведениях. В эту книгу вошла повесть "Черниговка", рассказывающая о трагических событиях второй половины XVII века, и яркие исторические портреты видных деятелей отечественной истории: князей Владимира Святого и Владимира Мономаха, митрополита Петра Могилы и других.
Николай Иванович Костомаров
Черниговка. Исторические портреты
Черниговка
I
1676 года в июне месяце в город Чернигов воротился черниговский полковник Василий Кашперович Борковский из Батурина, куда ездил по гетманскому зову для войсковых дел. Полковник ехал в колясе, запряженной четырьмя лошадьми, а по бокам его колясы ехало с каждой стороны по верховому казаку из его собственной полковничьей компании. По мосту, построенному через реку Стрижень, коляса въехала в деревянные ворота с башнею наверху, сделанные в земляном валу, окаймлявшем внутренний город, или замок; бревенчатая стена, шедшая поверх всей окраины вала, носила, с первого взгляда на нее, следы недавней постройки. Удар колокола на башне возвестил о возвращении господина полковника. Коляса въехала в один из дворов неподалеку церкви Св. Параскевии, под крыльцо деревянного дома, обсаженного кругом молодыми деревцами, которые были огорожены плетеными круглыми загородками для защиты от скотины. Разом со въездом во двор полковника спешили во двор полковые старшины – обозный, судья и писарь[1 - Судья и обозный относились к полковой казацкой старшине: судья вершил военный суд; обозный ведал артиллерией; писарь – канцелярией.], как только услышали звон на башне, возвещавший о приезде полковника. Полковник вышел из своей колясы, взошел на крыльцо и, подбоченясь по-начальнически, ожидал старшин, скоро шедших по направлению к крыльцу и уже на дороге снимавших шапки. Полковник в ответ на их поклоны чуть приподнял свою шапку, ничего им не сказал, а только смотрел на них и повернулся ко входу в свой дом. Старшины последовали за ним, неся в руках шапки. Выбежавшие из дома служители суетились около колясы и вынимали оттуда дорожные вещи. В сенях встречали полковника члены его семьи: жена, сын и две дочери. Не сказавши ни слова семье, полковник обратился к писарю и сказал:
– Пане писарю! Швидше бiжи i пиши унiверсальнi листа до всiх сотникiв: нехай незабаром з’iздяться до Чернiгова з виборними козаками[2 - Выборные казаки – зажиточные казаки, которые могли отправить в войско вооруженного всадника; остальные казаки считались подпомощниками, т. к. снаряжали одного всадника от нескольких казаков-подпомощников.] iз своiх сотень. Поход буде. Припиши ще: которий забариться i не прибуде в термiн, той не утече значного вiйськового карання. А вас, панове суддя i обозний, я покличу. Розговор з вами буде. Пан гетьман ординуе наш полк в Заднiпре на Дорошенка.
Старшины ушли. Полковник вошел из сеней в просторную комнату, уставленную по окраине стены лавками, покрытыми черною кожею, несколькими креслами с высокими спинками и двумя столами, покрытыми цветными коврами. Служитель снял с него верхнее платье. Тогда полковник поцеловался с женою, потом с детьми, которые, подходя к отцу, прежде кланялись ему до земли, а потом целовали ему руку. Полковник приказал служителю подать трубку и расселся в кресле близ стола.
Полковница, матерая женщина лет за сорок, в парчовом кораблике на голове и в зеленой, вышитой серебром сукне, спросила мужа, не прикажет ли он подать что-нибудь поесть и выпить. Полковник поморщился, сказал, что он на дороге поел, а до ужина недалеко, но потом, подумавши, попросил выпить терновки. Ему подала на подносе вошедшая прислужница. Полковник выпил, поставил серебряную чарку на поднос и спросил жену:
– Був хто у нас без мене?
– Новий воевода приiздив, – сказала полковница.
– Який же вiн з виду? – спросил полковник.
– Так собi чоловiчок, – отвечала полковница, – не дуже старий, не дуже молодий; лице йому червоне, трохи дзюбане. А хто його зна, що воно таке есть! Я спитала його: чи гаразд йому домiвка здалася; вiн одвiтив, що добра, i зараз почав сам себе вихваляти. «Зо мною, – каже, – уживетесь, бо я чоловiк простий, i правдивий, i з душi, – каже, – полюбив народ ваш малоросiйський. Дай Бог, щоб ви мене так полюбили, як я вас». Потiм почав говорити по-божественному, про церкви розпитовав, хвалив тебе, що усердствует Божiй церквi i храми будуеш.
– Вони, – сказав полковник, – усi такi ласкавi, як до нас приiдуть, а обживуться – так i не такими стануть.
– А я вже, – сказала, переминаясь, полковница, – i про сього прочула не дуже добрую рiч.
– Що таке прочула? – спросил напряженно полковник.
– Говорять: через день пiсля того, як сюди приiхав, став допитоваться, якi у нас в Чернiговi есть чарiвницi, i уже одну, кажуть, приводили до його стрiльцi москалi iз тих, що тут зоставались пiсля прежнього воеводи.
Полковник не отвечал на это ничего, как будто не слыхал того, о чем сообщала ему жена, и завел речь о другом, сообщил, что их полк посылают вместе с другими на Дорошенка понуждать его, чтоб ехал, по данному прежде обещанию, на левый берег Днепра слагать с себя гетманский сан перед князем Ромодановским и гетманом Иваном Самойло?вичем. Полковник изъявил сожаление, что ему не дают времени строить предпринятые здания в Чернигове и беспрестанно отрывают по другим делам. Борковский был большой охотник строиться. Много церковных зданий в Чернигове обязаны ему поправками, прибавками, а иные – появлением на свет. И теперь был он озабочен постройкою братской трапезы в Елецком монастыре, поручал в свое предполагавшееся отсутствие жене наблюдать за начатым делом, вести переговоры с штукатурами и малярами и приказывал ей во всем поступать с совета отца архимандрита Иоанникия Голятовского. Во время этой беседы с женою дети находились здесь же и стояли почтительно у стены: хотя сыну пошел уже двадцатый год, а одной из дочерей – семнадцатый, но они без воли отцовской не смели сесть в присутствии родителя и завести речь с ним, прежде чем он сам за чем-нибудь к ним обратится. С самой женой Борковский хотя был любезен, но постоянно серьезен, и жена, применяясь к его нраву, говорила с ним так, что готова была только исполнять то, что он придумает и ей укажет.
Во время беседы полковника с женою вошел служитель и доложил, что идет новоприбывший в Чернигов воевода. Полковник тотчас встал и пошел к дверям, в которые входил гость. Это был краснощекий, с небольшою круглою русою бородкою, невысокорослый человек, одетый в бархатный кафтан голубого цвета с большим стоячим воротником, вышитым золотом. Кафтан был застегнут на все пуговицы, серебряные, грушевидные, с прорезью. Воевода нес в руке шапку, сделанную наподобие колпака. Его звали Тимофей Васильевич Чоглоков. Осклабляясь, он поклонился полковнику, касаясь пальцами до земли, и сказал:
– Земно и низко кланяюсь высокочтимому господину полковнику! Я новый черниговский воевода, недавно прибыл в ваш город по указу царскому на уряд. Челом бьем и усердно просим любить нас и жаловать и быть к нам во всех делах милостивцем!
И воевода еще раз поклонился, коснувшись пальцами одной руки до помоста.
– И к нам, недостойным царским слугам и подножкам царского престола, просим быть милостивцем и теплым заступником перед царским пресветлым величеством, – сказал полковник, также кланяясь. – Се моя господиня, – прибавил Борковский, подводя к воеводе жену, – а се моi дiти, iх же ми даде Бог!
– С боярынею твоею видались мы, – сказал, осклабляясь, воевода. – Как приехал я в Чернигов – первым делом было идти и тебе поклониться, а твоей вельможности тут не было, так я господыню твою милостивую видел и челом ей побил!
Воевода, кланяясь в пояс полковнице и детям, бросил мимоходом на старшую дочь Борковского такой взгляд, в котором опытному наблюдателю можно было отгадать впечатление, какое невольно производит на записного женолюбца вид каждого смазливого женского личика.
Жена и дети вышли. Полковник усадил воеводу в кресло и начал с ним разговор. Немного спустя вышедшая за двери пани Борковская ворочалась снова в сопровождении служанки, которая несла на серебряном подносе графин с водкою и варенье. Полковница просила воеводу отведать ее хозяйственного приготовления, так как она сама наливала водку на ягоды и сама варила варенье.
Воевода, выпивши, по обычаю поцеловался с хозяйкою, потом, обратясь к хозяину, сказал:
– Воистину, видимо, благословение Божие на доме твоей вельможности! Жена твоя яко лоза плодовитая и дети твои яко гроздие вокруг трапезы твоея!
– А у твоей милости, господин воевода, с собою здесь хозяйка? – спросил полковник.
– Нету, – отвечал воевода, – молодым было родители меня женили, да жена, проживши со мною три года, померла.
– Что ж? Господин воевода еще не стар. Может быть, пошлет Бог другую супружницу, – сказал полковник.
– Я тебе доложу, господин вельможный полковник, вот как, – говорил с многозначительным постным выражением лица воевода, – я точно еще не стар, да познал тщету земного жития. О душевном спасении хочу мыслить, а не о телесных сластех.
Полковник бросил жене недоверчивый взгляд и спросил воеводу:
– Твоя милость у нас в гетманщине перво на воеводстве или были прежде еще в каком нашем городе?
– В малороссийских городах пришлось быть в первый раз у вас в Чернигове на воеводстве, а в слободских полкех был воеводою в Харьковском полку в городе Чугуеве; там немного узнал я ваших людей. И скажу твоей вельможности по душе: так полюбил ваш народ, что жалею, зачем не родился вашим человеком! Такие у вас добрые, богоугодные люди, от них же первый и наилучший господин полковник черниговский: об нем далеко слава идет. И в Москве все говорят про то, как он усердствует о благолепии церквей Божиих и как ко всему священному делу навычен и охочен.
– Я последний и найхудейший от многих, – сказал Борковский. – Трудимось в поте лица своего, по Божией воле, да в день судный заступление имамы от Пресвятыя Богородицы.
– Был я, – говорил воевода, – у преосвященного Лазаря, и у отца архимандрита Иоанникия, и у отца игумена Зосимы. Какие это честные особы! Какие умные, сведущие философы! Истинно у нас в московской земле таких не сыщешь, хоть всю землю исходи. И они в един глас про вельможность твою доброе слово говорят да величают честность твою.
– Держимость на свете молитвами оных богоугодных мужей! – сказал Борковский.
Вошел полковой писарь с бумагами.
– Уже написано? – сказал полковник. – То добро – бо к спiху надобно! Всiм сотникам?
– Всiм, – отвечал писарь.
Полковник закричал, чтоб ему подали каламарь, и подписал один за другим шестнадцать приказов сотникам Черниговского полка. Писарь, забравши бумаги, ушел. Вслед за тем служитель доложил, что у крыльца дожидается сотник черниговской сотни. Борковский приказал позвать его.
Вошел молодой, лет тридцати, мужчина, статный, белолицый, черноусый, с высоким открытым лбом, с большими глазами. Это был тогдашний сотник черниговской полковой сотни Булавка. Поклонившись полковнику, он обвел большими глазами вокруг себя и на мгновение остановил их на госте, как будто желая спросить полковника: можно ли при нем говорить о том, за чем пришел; потом, успокоившись от раздумья, начал полковнику говорить:
– Вашоi вельможностi прийшов спитать: будеть поход, як зараз прийшов лист от твоеi вельможностi; чи можна менi оставить в городi i не брать в поход швагра мого, козака Молявку-Многопеняжного, бо вiн заручився i йому треба весiлля грать?
– Того нiяк не можна! – сказал строго полковник. – Коли твого швагра зоставить задля весiлля, то другi козаки почнуть собi просити, аби iх зоставили. Хто задля весiлля, хто задля похорон, а хто вигада собi iнше що-небудь… Не позволю: не прохай! Нехай твiй швагер пiдожде; вернеться з походу – тодi i весiлля справить. Де твiй швагер заручився?
– У козака Пилипа Куса, – сказал сотник. – Одиниця дочка у батька. Коли жодною мiрою не можна зоставить мого швагра, так чи не можна тепер, у Петрiвку, повiнчать його, а весiлля справлять тодi вже, як Бог дасть з походу вернуться?
– То вже не наше козацьке дiло, а церковне, – сказал полковник. – Нехай просить владичного розрiшення у преосвященного Лазаря, а я, полковник, од себе противностi не маю. Нехай собi вiнчаються, коли владика дозволить. Тiльки ми в поход виступаем в недiлю, а пiслязавтра субота. Швагер твiй мусить бути в походi.
– Как? Разве это у вас можно? – заметил воевода. – Вы, кажись, православного закона! Как же это? В Петров пост свадьбу праздновать?
Полковник отвечал:
– Власне, забороняеться в постни днi свадебное пиршество – весiльна гулянка, по-нашому, – а щоб совершить обряд церковний – на те потрiбно тiльки розрiшення архiерея; аще архiерей знае, що праздника весiльного i гулянки в пiст не буде, то й розрiшить. У нас, господин воевода, такий есть обичай од дiдiв i прадiдiв, що муж з жоною сожительствують i уважаються перед всiм свiтом у брачному союзi, або, як у нас говориться, в малженствi, тiльки з того часу, як справиться весiлля у молодоi i молодого, по нашому звичаю, як воно ведеться в народi нашiм, а до тiеi пори молода ходить як дiвиця i головою свiтить, i нiхто ii за мужатую невiсту не уважае, аж поки на весiллi не покриють. Тим-то у нас архiерей можеть розрiшити вiнчання у пiст, аби тiльки знав, що до кiнця посту не будуть справовати весiлля.
В продолжение этой объяснительной речи сотник Булавка стоял, потупивши голову, но изредка с любопытством бросал взгляды на воеводу, а тот жадно слушал полковника.
– Странные для нас, русских московских людей, дела рассказываешь ты, господин полковник, – сказал воевода. – Такого ничего не делается у нас, в московской земле. Однако и то справедливо говорят добрые люди: что город – то норов, что край – то свой обычай. Греха тут, я думаю, нет. У вас исстари так повелось, а у нас не так, а вера у нас все-таки одна остается, хоть, видишь, вон что у вас архиереи разрешают, а у нас никто к архиерею об этом и просить не посмеет пойти. У вас, – прибавил он, обращаясь не к хозяину, а к сотнику, – и при венчанье, может быть, такое творится, чего у нас нет?
– Не знаю, – отвечал Булавка, – я в Московщинi не бував i не бачив, як у вас там дiеться.
– Непременно пойду в церковь, как будет венчаться казак, шурин этого сотника, – говорил воевода, обращаясь к Борковскому. – Прикажи, господин полковник, меня известить, я пойду!
– Сам с твоею милостию пойду! – сказал Борковский.
Сотник хотел уходить, но полковник приказал ему остаться. Воевода понял, что полковник имеет сказать сотнику нечто наедине, попрощался с хозяином и, провожаемый им в сени, ушел в свой двор, отстоявший от полковничьего саженях во ста.
Воротившись опять в комнату, Борковский сказал:
– Пане сотнику! Узнай ти менi, яку се чарiвницю кликав до себе сей воевода, як кажуть.
– Менi узнавать сього не приходиться, вельможний пане, – сказал Булавка, – бо я вже знаю. Приходила до його Феська Бiлобочиха, а приводив ii стрiлець Лозов Якушка. А за чим еi звано, того не знаю.
– Поклич еi зараз до себе, а як прийде – пришли з козаками вартовими до мене, – сказал полковник.
Сотник быстро ушел. Борковский велел позвать обозного, судью и писаря, разговаривал с ними о делах полковых и о походе. Наконец служитель доложил, что казаки привели бабу Белобочиху.
Обозный, судья и писарь при этом имени разом засмеялись.
– Що ви, панове, смiетесь? – сказал со строгим видом полковник.
Судья сказал:
– Вибачай, вельможний пане, либонь, яка справа точиться соромотна. Баба та Бiлобочиха вiдома сводниця в Чернiговi!
– Еге ж! Добре, панове, що ви лучились, – сказал Борковский. – Увiйдiте у другий покой i слухайте там, що стане казать менi ся Бiлобочиха.
Обозный, судья и писарь вошли по указанию хозяина в другую комнату, следовавшую за тою, где происходила беседа. Ввели казаки бабу Белобочиху. То была низкорослая, с короткою шеею женщина лет пятидесяти, с маленькими, простодушными и вместе лукавыми глазками.
Полковник подошел прямо к ней с очень строгим и суровым видом и сказал:
– Бабо! чаклуеш! чарiвничуеш! людям шкоди робиш! Ось я тебе пошлю до владики, щоб на тебе епiтем’ю наложив да в монастир на працю заслав рокiв на два або й надовше.
– Я нiкому шкоди не дiяла! – говорила баба, перекачивая голову и отважно глядя на полковника. – А коли хто покличе пособити в якiй болiстi, то не одмовляюсь, i твоя милость коли позовеш, то прийду i все подiю, що можна i як Бог пособить.
– Брешеш! – сказал полковник. – Чого ти ходила до воеводи?
– А прислав звать, тим i ходила, – сказала Белобочиха.
– А по вiщо прислав за тобою? Чого од тебе хотiв? – спрашивал полковник.
– Та, – запинаясь, говорила баба, – казав про свою якусь хворобу, а я таки гаразд не второпала, що вiн там по-московськи менi казав; я йому одвiтила: «Нiчого не знаю». Да й пiшла од його.
– Брешеш, бабо! – сказал полковник. – Не за тим тебе звано, не те воевода казав тобi, не такий ти йому одвiт дала. Ей, козаки! – обратился полковник к тем казакам, которые привели Белобочиху. – Виведiть сю бабу на двiр да й сполосуйте iй спину дротянкою-нагайкою.
– Пане вельможний! – вскричала Феська. – Я не стану доводить себе до нагайки. Скажу й без неi. Воевода питав мене, чи не можна добуть йому дiвчину красовиту: «Бо, – каже, – одинокий я чоловiк, скушно спати». Таку, каже, дiвку, щоб до його унiч ходила.
– А ти йому що на те сказала? – спросил полковник.
– Я сказала, не знаю… За таке дiло нiколи не бралась! – отвечала Белобочиха.
– Брехня! Не те йому ти одвiтила! – сказал Белобочихе полковник, потом, обращаясь к казакам, присовокупил: – Покропить iй нагайками плечi!
– Пане вельможний! – закричала Белобочиха. – Змилуйся! Всю правду скажу, тiльки не виказуйте мене воеводi; вiн мене тодi з свiта зжене, бо вiн звелiв нiкому того не виявляти, що менi казав.
– Мое полковницьке слово, що не скажу, – отвечал полковник, – i бити не буду, аби тiльки правду сказала. Говори, да не тайся! Що одвiтила? На яку дiвку указала?
– Отже, всю правду повiдаю, – сказала Феська. – Питав мене воевода: яка тут у Чернiговi красовитiша дiвка? А я йому сказала, що як на мое око, так нема кращоi над Ганну Кусiвну, що отее, як кажуть, просватана за козака Молявку. А воевода каже: «Где би менi ii увидить?» А я йому кажу: «А де ж? У церквi». А вiн казав, щоб я узнала, у якiй церквi буде та дiвчина, так вiн туди пiде, щоб ii повидати. От i все. Бiльш розмови у мене з воеводою не було. От вам хрест святий! – и Феська перекрестилась.
Полковник, разговаривая с кем бы то ни было, по выражению глаз и звуку речи отлично умел узнавать, правду ли ему говорят или ложь. На этот раз он заметил, что Белобочиха не лжет, и от ней он более ничего не добивался, а потому и отпустил. Феська убежала во всю старческую прыть, довольная тем, что избавилась от грозившей ее плечам дротянки.
– Чули, панове? – спросил полковник вышедших из другого покоя старшин.
– Чули, все чули! – был ответ.
– Так мовчiть поки до часу, а як час прийде, тодi ми заговорим, i, може, пригодиться те, що тепер чули!
II
Много цветов в садах зажиточных казаков, а между цветами нет ни одного такого, как роза. Ни крещатый барвинок, ни пахучий василек – ничто не сравнится, как говорит народная песня, с этой розою, превосходною, прекраснейшею розою. Вот так же: много красных девиц в городе Чернигове, и ни одна из них не сравнится с Ганною Курсивною – дочерью казака Пилипа Куса. Много писателей восхваляло в своих описаниях красоту женскую, так много, что если бы собрать все, что написано было в разных краях и на разных языках о женской красоте, то никакого царского дворца недостало бы для помещения всего, написанного по этой части. Но, правду сказать, если б стало возможности прочитать все написанное о женской красоте, то едва ли много оказалось бы там такого, что было бы выше одной истинной красавицы, существующей не в книгах, а в природе.
По этой-то причине мы не станем изображать красоты Ганны Кусивны, а скажем только, что в течение трех лет оного времени в Чернигове кого бы ни спросили, кто из девиц черниговских всех красивее, все водно сказали бы, что нет красивее Ганны Кусивны; не сказал бы разве тот, кто уже полюбил другую девицу, так как всегда для влюбленного никакая особа женского пола не кажется прекраснее предмета его любви. Само собою разумеется, много было желавших получить ее себе в подруги жизни, – и как же должен был казаться счастливым тот, кому обещала красавица свое сердце! Эта завидная для многих доля выпала казаку Яцьку Феськовичу Молявке-Многопеняжному.
Ходит красавица в своем рутяном садочку, молодец подстилается к ней пахучим васильком, крещатым барвинком, ясным соколом пробирается молодец сквозь калиновые ветви, поймать хочет пташку-певунью, унести ее в свое теплое гнездышко. Вот сквозь ветви зеленых дерев блестит полуночное небо с бесчисленными звездами, всходит ясный месяц, и полюбилась ему одна звездочка паче прочих, – и месяц гоняется за нею, хочет схватить звездочку в свои объятия. А молодец Яцько Молявка-Многопеняжный посреди многих девиц черниговских полюбил паче всех прекрасную Ганну Кусивну и хочет ввести ее хозяйкою под свой домашний кров.
А в хате казака Пилипа Куса при свете лампады сидит пожилая Кусиха со свахою и с молодою дочерью Ганною. Они дожидаются старого хозяина казака Куса с его молодым нареченным зятем; вместе отправились они к владыке Лазарю Барановичу и воротятся с приговором судьбе Ганны Кусивны. С нетерпением мать и дочь прислушиваются к каждому звуку за окнами, за стенами хаты, на дворе и на улице, мало говорят между собою – все только слушают. Вот, наконец, заскрипели ворота, кто-то въехал во двор. Ганна бросается к окну, вглядывается во двор, озаренный лунным светом, и в тревоге восклицает:
– Матiнко, се нашi!
Вошли в хату казак Пилип Кус и казак Яцько Молявка-Многопеняжный.
Познакомимся теперь с обоими поодиночке.
Пилип Кус был казак лет сорока с лишком, плечистый, белокурый, с лысиной на передней части лба; в его волосах чуть пробивалась седина. По отсутствию морщин на лице и по веселым, спокойным глазам проницательный наблюдатель мог понять, что жизнь этого человека проходила без больших потрясений и без крупных несчастий. В самом деле, за исключением немногих неприятностей, без которых вообще не обойдется земное бытие, этому человеку выпала такая доля, какую в тогдашней казацкой Украине мог иметь далеко не всякий казак. Родился Кус в Чернигове, где и теперь проживал, родился в семье не очень богатой и не очень бедной: у Кусова отца, как и у Кусова деда, всегда было что съесть, и выпить, и во что одеться, и нищему подать Христа ради. И у нашего Куса жизнь повелась точно так же. Раза три приходилось ему ходить в поход с прочими казаками своего полка, но ранен он не был ни разу; только навела было на него скорбь смерть его тестя, казака Мурмыла, убитого в схватке с поляками. Но ведь это что за несчастье в казацком быту, когда каждый казак с детства привыкает к мысли потерять в бою кого-нибудь из близких или самому положить голову! Пилип женился лет двадцати от роду, взял в приданое за женою кусок земли в седневской сотне дней[3 - День – мера земельного надела: количество земли, которое можно вспахать за день, – примерно три четверти десятины.] в тридцать и жил с женою в полном согласии. У него, кроме жениной земли, был в верстах в осьми от Чернигова еще и отцовский участок с рощею, где стояла его пасека, и было у Куса довольно земли, так что Кус землю свою отдавал другим с половины. У Кусов было четверо детей, но трое умерли в младенчестве; уцелело четвертое дитя, дочка Ганна, которую теперь собирались родители отдавать замуж.
Жених Ганны Кусивны происходил от предков не из казацкого рода и был захожим человеком в Чернигове. Дед его, Федор Молявка, жил в Браславе и отдавал деньги в рост; за это какой-то дьячок приложил ему кличку Многопеняжный, и такая кличка привилась к его роду. Сыновья Федора наследовали, вместе с этой кличкой, любовь к отцовскому промыслу и возбуждали своею алчностию слух о несметном своем богатстве. Казацкий гетман Павло Тетеря, нуждаясь в деньгах, прицепился к одному из них, Феську Федоренку, требовал от него денег; Фесько, расставшись поневоле с тем, чего нельзя было укрыть, клялся всеми святыми, что у него более ничего нет, но Тетеря подверг его пытке, от которой Фесько и умер. Скоро, однако, Тетеря был разбит Дроздом и выгнан из Украины. Но Дрозду нужны были деньги, так же как и Тетере, и Дрозд принялся за вдову Феська, взмылил ей спину нагайками, допрашивая, куда запрятаны у ней мужнины деньги, не добился признания и посадил ее в тюрьму.
Через месяц после того Дрозд был разбит Дорошенком, отведен в Чигирин и там расстрелян. Вдова Феська освободилась из тюрьмы, но опасалась, чтоб и Дорошенко не стал делать с нею того же, что делали Дрозд и Тетеря; она поспешила выкопать из-под земли зарытые мужем червонцы и вместе с сыном и дочерью ушла на левую сторону Днепра. Два брата Феська еще прежде перебрались туда с женами и где-то поселились в слободских полках, куда, как в обетованную землю, стремились тогда переселенцы с правого берега Днепра. Вдова Феська Молявки-Многопеняжного не пошла слишком далеко искать новоселья, а по совету родных своих приютилась в Чернигове, выпросила себе место для двора и там построилась, как следовало. Дочь ее вышла замуж за Булавку, который потом сделан был сотником черниговской полковой сотни, а сын, который был моложе сестры своей несколькими годами, отдан был в обучение чтению и письму, а потом записан в казаки.
Грамотность была далеко не повсеместна между казаками, однако уже уважалась, и Молявка-Многопеняжный через то уже, что умел читать и писать, мог надеяться повышений в казацкой службе. Ему был двадцать второй год от роду, когда он увидал Ганну Кусивну и задумал на ней жениться. Яцько был под пару Ганне – чернобровый, кудрявый, становитый, писаный красавец и не беден, как говорили; кроме двора, у него никакой недвижимости в Чернигове не значилось, но слухи носились, что у его матери были деньги, а сколько было денег примерно, того не говорил никто, и сам сын не в состоянии был сказать. Несчастия, перенесенные его матерью из-за денег, сделали ее скупою и скрытною. Кто бы с нею не заводил разговор, она первым делом хныкала и жаловалась на сиротство, беспомощность и бедность и каждому рассказывала, как у ее мужа отнял деньги и самого замучил Тетеря.
Когда сын объявил матери, что замыслил жениться, мать сперва не слишком желательно приняла эту новость, но не стала сыну перечить, когда узнала, что Кус – казак не бедный и дочь у него единственная. Мать Молявки-Многопеняжного отправилась в гости к Кусихе и скоро сошлись с нею; всегда веселая, спокойная, добродушная Кусиха хоть кого могла привязать к себе. Обе старухи были вместе, когда Кус и Молявка-Многопеняжный вошли в хату.
– Ану, що? – спрашивала бойкая, словоохотливая и привередливая Кусиха. – Чи з перцем, чи з маком?
