скачать книгу бесплатно
Настало утро. Когда обвиднело, Дорошенко приказал во всех Чигиринских церквях благовестить на сбор народа и приказал позвать к себе Молявку, который, после данной им присяги на верность князю Малороссийской Украины, радовался, что избежал опасности, и ласкал себя сладкими грезами о предстоявшей возможности новыми услугами царю приобресть еще повышение по службе. Явился он к Дорошенку по зову гетмана. У крыльца его дома уже стояла оседланная и подведенная гетману лошадь.
– Тепер ти вiльний! – сказал ему Дорошенко. – Поiдемо разом зо мною до вашого табору!
Вышедши из дома, Дорошенко сел верхом на подведенного ему коня и выехал со двора. На крыльце стояла его семья. Старшины были уже на улице, дожидаясь там гетмана. Весь город уже обегали сердюки, скликая народ на раду. И близ гетманского дома набралась такая толпа, что Дорошенку не без труда можно было проехать, чтоб стать на таком месте, откуда бы долетавшая речь его могла быть удобно слышана на далекое расстояние.
Сидел Дорошенко верхом на сером породистом арабском коне, подаренном ему когда-то великим турецким визирем, и громогласно говорил:
– Православнi християне! Добрий народе украiно-малоросiйський! Приходить нам наш останнiй час! Не можна уже нам стояти за свою вольность. Самi вiдаете, скiльки лiт стояв я за неi i чого не робив: i туркiв, i татар закликав, але бусурмане, iм’я наше християнське ненавидячи, нещиро нам давали помiч, думаючи об тiм едине, як би наш край у вiчну неволю пiд себе загорнути. Куди не повернемось, усюди нам боляче i гаряче. Украiна сьогобочна спустiла. Народ, який зоставсь не побитий вiд чужого меча, розбiгся, покинувши батькiвськi оселi. Нi з ким стояти. Зосталось просить милостi i ласки у бiлого православного царя. Вiдомо то усiм, що моя думка була здавна така, що нема нам лiпшоi долi, як зоставатися пiд високою рукою царського пресвiтлого величества, единого православного монархи на свiтi. Тiльки тому перешкодою було те, що православний цар не приймав нас, а розказовав нам, щоб ми покорнi були ляхам. А ми пiд ляхами буть не хотiли, i згодиться з ними нам нiяк не можна було, бо ляхи велце зрадливi люде i на змовi своiй не стоять. До того ж старшина наша не вся змовлялась на тiм, щоб одностайно царевi слуговать i покiрними буть, боячись за своi вольностi. Торiк, як самi знаете, присягали ми на вiру православному царевi перед кошовим запорозьким Сiрком, але царському пресвiтлому величеству тая наша присяга не приймовна, i тепер посилае православний цар свою вiйськову силу, щоб ми присягли перед гетьманом Іваном Самойловичем i царським боярином князем Григорiем Ромодановським i перед ними з себе гетьманство свое зложили. Биться нам не годиться, да i нi з ким до бою стати. Покладаймось цале на ласку царського пресвiтлого величества з тим едине варунком, щоб нас при нашiм бiдолашнiм житii i при нашiй щуплiй худобi зоставили. Така моя думка, панове громадо!
– Згода, згода! – раздалось множество голосов.
– Нема згоди! – раздался в толпе один резкий голос, а за ним голосов двадцать, как эхо, повторили: – Нема згоди!
– Хто кричить «нема згоди», нехай вийде i скаже: що ж нам дiяти i куди обернутись? – сказал Дорошенко.
– Пiд турком леш буде! – закричал кто-то.
– А чому до ляхiв не послати? – раздался голос Шульги.
– К чортовому батьковi ляхiв! – крикнул брацлавский полковник Булюбаш. – Хто ще скаже, щоб нам коритись ляхам, того ми каменюками поб’емо!
– Ляхи нашi прирожденнi вороги! – кричали другие.
– Краще чортовi коритись, нiж ляховi! – повторяли иные. – Нема з ляхами згоди й довiку, до суду не буде!
– Я бачу, – сказал Дорошенко, – що все велике множество чигиринського люду хоче покоритися волi православного монархи, царського пресвiтлого величества. Так я поiду до гетьмана Самойловича, поклонюсь йому i здам свое гетьманство, випрохавши тiльки, щоб вас з осель ваших гвалтом не виводили. А сам куди розкажуть менi iхать, туди й поiду. Простiть мене, братiя, аще в чiм яко чоловiк прогрiшився проти вас всiх в ббець i проти кожного особно; i я всiх тих прощаю, аще хто проти мене зло мислив!
– Нехай Бог тебе покривае своiми святими крилами! – провозгласила толпа.
Священники в ризах вышли со крестами в руках. Понесли вперед Евангелия, образа, хоругви. Дорошенко сошел со своего коня и сел в поданную колясу. Многие видели, что у него на глазах сверкали выступившие слезы.
Коляса Дорошенка медленно ехала за крестным ходом. Позади колясы и по бокам ее ехало, шло и бежало множество народа обоего пола: те следовали верхом, другие – в повозках, большая часть – пешком. Были тут седовласые старцы, были и недорослые хлопцы. Под звуки колоколов шествие это вышло из ворот города и потянулось к югу. При переезде через казацкий стан караульные окликали шествие. Был ответ: гетман Петр Дорошенко едет в войско царского величества сдавать свое гетманство! Дорога, окаймляясь рядами курганов, памятников глубокой старины, которых такое множество вокруг Чигирина, привела в яр, посреди которого протекала речка Янчарка. По берегу ее белели полотняные шатры великорусского отряда. Перед шатром предводителя Григория Ивановича Косагова стоял стол, на котором лежали крест и Евангелие. Косагов уже дожидался Дорошенка, стоял в малиновом кафтане, расшитом золотными травами, с козырем, украшенным жемчугом; на голове у него была остроконечная, подбитая соболем шапка. Около Косагова стояли великорусские начальные люди и малороссийские полковники, присланные к Чигирину. Крестный ход уже достиг своей цели; хоругви и образа блистали под лучами яркого солнца.
Подъехала наконец к шатру коляса гетмана.
Дорошенко сошел на землю. За ним вынесли из этой колясы бунчук и булаву во влагалищах; бунчук поставили близ стола, булаву положили на столе.
Дорошенко, приблизясь к Косагову, поклонился, прикоснувшись пальцами до земли, и сказал:
– Стольник великого государя Григорий Иванович! По воле великого государя моего царя и великого князя Федора Алексеевича, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержца, приехал я поновить пред тобою присягу на верность царскому пресветлому величеству, которую дал прежде перед кошевым запорожским Иваном Сирком и донским атаманом Фролом Минаевым.
Косагов сказал ему:
– Гетман Петр Дорофеевич! То учинил ты зело добре. Великий государь тебя за то жалует и приказывает похвалять и спросить тебя и всех Чигиринских казаков и все посольство о здоровье. Вот крест и Евангелие. Присягни пред ними, что ты поедешь к гетману Ивану Самойловичу и к боярину князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому в обоз под Вороновку сложить свое гетманство и дать присягу на верное и вечное подданство его царскому величеству!
Дорошенко, подошедши к столу, произнес присягу, повторяя слова священника, приехавшего вместе с Косаговым.
После присяги Дорошенко повидался с Полуботком и другими казацкими полковниками и, указывая на Молявку, стоявшего сзади, сказал:
– От ваш атаман, живий i здоровий. Поможи вам, Боже, за те, що обiйшлись як слiд братам i товаришам. Тепер уже все скiнчилось. Воювати мiж собою не будем. Приймiть мене до свого гурту, бiдного вигнанця, не пам’ятайте, що дiялось перед сим. Самi ви люди розумнi, зрозумiете, що я мусив зберiгати, що менi полецано було, а тепер нехай Божа воля станеться.
– Ти, пане, свою справу чинив, а ми свою чинили, – сказал Борковский. – Не пам’ятуй i ти, що ми на тебе войною ходили. Як перед сим щиро вороговали, так тепер, замирившися, станем тебе поважати i кохати як брата i товарища!
– Вернуться моi посланцi, тодi я з вами до головного обозу поiду, – сказал Дорошенко.
Полуботок пригласил Дорошенка в шатер на чарку горилки. Подали Дорошенку налитьiй вином серебряный кубок. Взявши его в руки, он поднял его вверх и провозгласил здоровье гетмана и всего войска Запорожского.
За шатром раздался гул. Послышались крики: «Повернулись! Повернулись!» Дорошенко поставил на стол кубок, еще не успевши допить его, отступил и отвернул полу шатра. Он увидел Вуеховича и Тарасенка, которые вставали из колясы и держали в руках по листу бумаги. Их колясу кругом обступила толпа чигиринцев, прибывших в стан вместе с Дорошенком.
– Що, братцi? – с видом вопроса крикнул к ним Дорошенко, еще не допуская их к себе приблизиться.
– Все як належить! – отвечал Кондрат.
– Дяковать милосердому Боговi! – громко произнес Вуехович. – На все згодились i твою милость якнайскорiш до себе чекають. От листа вiд пана гетьмана i вiд боярина Ромодана… А се, пане, лист до твоеi милостi особистий вiд пана Мазепи, – прибавил Вуехович.
Дорошенко прежде всего схватил в руки письмо от Мазепы, так как его занимало желание укрыть от великорусского начальства последнюю отправку Мотовила к салтану Нуреддину. В этом письме от Мазепы Дорошенко нашел только неясное и короткое уверение, что со стороны гетмана и старшин будет сделано все по желанию Дорошенка, сообщенному Вуеховичем.
IX
Освободившись из Чигирина, Молявка рассказал прежде всего обо всем, что с ним происходило, своему полковнику Борковскому. Немедленно Борковский сообщил об этом наказному, а Полуботок нашел, что принесенные Молявкою известия до того важны, что следует отправить самого этого Молявку к гетману, пусть Молявка сам лично расскажет ясновельможному все, и тогда главные регiментари царских войск могут в пору сообразить, что им делать и какие меры предпринять в ожидании вновь затеваемой смуты. Полуботок приказал составить об этом «лист» к Самойловичу, вручил его Молявке для передачи и приказал последнему, в дополнение к написанному, словесно обстоятельнее изложить все, что найдут нужным узнать от него.
В тот же день отправился Молявка и прибыл в главный обоз под Вороновкою. Его, как посланца от наказного, провели к ставке гетмана. В оное время походы совершались не с такою быстротою и не так налегке, как теперь. Военачальники останавливались с войском иногда надолго и должны были иметь с собою все удобства, какими пользовались в постоянных местах своего пребывания. Об удобствах подначальных и рядовых воинов и даже их продовольствии заботились тогда мало, но зато уже те, которые ими начальствовали, всегда брали с собою всего много. У малороссийского гетмана в походе была и своя походная церковь с духовенством, и своя походная кухня, и буфет, и канцелярия, и прислуга, иногда очень многочисленная. Гетман Самойлович, совершая походы разом с великороссийским боярином, начальствовавшим царскою ратью, посылаемою в Малороссийский край, устраивал пиршества, приглашал на них и своих и великороссийских начальных людей, отправлял в столицу посланцев с вестями, принимал московских и других послов и гонцов, творил на походе суд и расправу со старшиною. При таких обычаях необходимо было брать с собою и возить множество вещей и людей, тем более что при малолюдстве края и при бедности культуры не везде можно было добыть всего, что окажется нужным. Таким образом, где только останавливалось войско на продолжительное время, в обозе возникал вдруг многолюдный и шумный город. Так было и под Вороновкою.
Гетманская ставка была в средине обоза; она состояла из купы шатров, между которыми отличался нарядностью и обширностью шатер самого гетмана Самойловича, разбитый на три части, отделенные одна от другой холщовыми выкрашенными занавесами. Переднее отделение имело вид обширной залы и было установлено полками со множеством серебряной посуды. Посреди стояли столы и при них складные стулья. Туда ввели Молявку. Самойлович находился тогда в другом отделении шатра, в своей спальне, и сидел там на своей походной постели перед столом, на котором лежали бумаги. С ним было двое из особ уже близких к нему, но не занимавших еще старшинских мест: один был Иван Степанович Мазепа, другой – Василий Леонтьевич Кочубей; оба они состояли в неопределенном звании значных войсковых товарищей; все, однако, в войске уже знали, что это самые приближенные к гетману люди. Прочитавши переданный Самойловичу через служителя «лист» Полуботка, привезенный Молявкою, гетман дал этот «лист» прочитать Мазепе и Кочубею, потом велел Мазепе поговорить с тем хоружим, который прислан с «листом».
Впущенный в переднее отделение гетманского шатра, Молявка был поражен множеством серебряной посуды. Ничего подобного не мог он видеть в своей жизни, до сих пор протекавшей в скромной обстановке быта рядовиков, где какая-нибудь полдюжина серебряных чарок да серебряная солонка в шкапчике считались уже признаком бог знает какого довольства. А тут – в поставцах, расставленных во все стороны, горели, как жар, в таком множестве позолоченные и серебряные под чернью роструханы, достаканы, кубки, солоницы, ложки, черенки ножей и вилок, – и все это сработано с вычурами, «штучне», как говорили тогда малороссияне.
Молявка уже приучил себя к почтительности перед высшими лицами и притом слышал от Булавки, что у гетмана Самойловича старшины генеральные сами сесть не решаются, прежде чем он не пригласит, а потому Молявка не смел сесть, хоть и немало стульев там было расставлено. Молявка стоя глазел на посуду, не дерзая подойти к ней поближе. Вот, наконец, развернулась пола занавеса, отделявшего переднее отделение шатра от другого, внутреннего, и из-за нее вышел худощавый, среднего роста человек с чрезвычайно добродушным выражением лица и с осклабляющимися губами, но с проницательными черными глазами. То был Мазепа.
– А де чернiговськоi сотнi хоружий, що привiз вiд Полуботка лист до ясновельможного пана? – спросил он, поводя глазами.
Молявка тотчас подошел к нему и поклонился в пояс.
Мазепа сказал:
– Розкажи менi, серденько козаче, як ти ходив до Дорошенка в Чигирин, що там бачив i що чув. Усе розкажи по ряду; ясновельможний гетьман велiв тебе розпитати.
Молявка принялся рассказывать подробно о всех своих приключениях, и когда пришлось говорить о собственных подвигах, Мазепа телодвижениями показывал ему одобрение. Но Молявка и на этот раз, как при передаче того же Борковскому, не сказал Мазепе, что насчет Мотовила предупредили его заранее в Чигирине. Мазепа, вглядываясь ему пристально в глаза, перебил его вопросом:
– А Вуехович тобi нiчого про се не сказав? Вiн не говорив з тобою? Може, вiн коли не сам, то через кого iншого звiстив тебе?
Не решился Молявка отрицать этого, видя, что господин, который его спрашивает, как будто еще и не слыша его слов, читает, что у него на уме. Он сказал, что было именно так.
– А не знаеш, як зовуть того, що тебе звiстив? – спрашивал Мазепа.
– Його зовуть Остаматенко. Я узнав про те опiсля, як мене Яненченко пiдмовляв; тодi й сей був з Яненченком, – сказал Молявка.
– Кажи дальш, – сказал Мазепа.
Молявка говорил, как Дорошенко оставил его аманатом.
Мазепа сказал:
– Дорошенковi хотiлось, щоб московськi гетьмани не знали, що вiн хотiв бусурмана знов закликать. Нехай не турбуеться. Хоч нiчого не утаiться од нас перед царським величеством, еднак Дорошенковi з того лиха не буде.
Молявка рассказал, как Яненченко с товарищами принудили его дать присягу на верность Хмельниченку.
– А як же, козаченьку, не стидно було тобi давать мальовану присягу? – сказал тоном укора Мазепа. – Хто ж пiсля сього вiру iматиме i другiй твоiй присязi?
Не допустивши ответа, Мазепа вышел. Молявка стоял, словно кто его холодной водой окатил. Он почувствовал, что Мазепа выворотил ему сразу душу наизнанку и заглянул в нее так глубоко, как он сам ни за что не хотел, чтоб кто-нибудь заглядывал туда.
Мазепа передал гетману все, что слышал от Молявки.
– Я думаю, – сказал гетман, – тепер, як ми вже знаемо, що в Чигиринi складаеться факцiя за Хмельниченка i його навiть чекають з турецькою силою, то уже Дорошенка жодною мiрою не можна зоставляти в Чигиринi. Бо Дорошенко через свою жiнку свiй чоловiк Хмельниченковi. І Павло Яненко, тесть його, i дiти Павловi того ж роду. Як Дорошенко приiде до нас, сказати йому зараз, що по царськiй волi мусить вiн незабаром перебиратись по наш бiк Днiпра. Я йому покажу мешкання. Ти що на се повiдаеш, Іване Степановичу?
– Ясновельможний пане! – сказал Мазепа. – Ти нашого зданя питаеш, нiби шкiлюючи з нас. Бо нам зостаеться тiльки, як дурням, лупать очима i нiби твоiй милостi похлiбствовати. Хоч який справедливий слуговець своiй отчизнi – не здолае тобi власноi ради дати, бо як скаже щиру правду, то правда та мусить походити не вiд його, а вiд тебе, бо скаже те, що ти перш сам вимовиш. Твоя милость завше дасть сам таку мудру резолюцiю, що нам не зостанеться нiчого, як тiльки згодиться з тобою. Бо хоч би ми три днi, п’ять день мiрковали, то не додумались би нi до чого найлiпшого. Якби у царя, великого государя нашого, на Москвi коло його пресвiтлого престола були такi особи мудрi, як наш гетьман, – не дiялось би того, що дiеться часом.
– Я думаю, – продолжал Самойлович, – Дорошенковi дать мешкання в Сосницi, бо то буде недалеко вiд Батурина. А в Сосницi сотником наставити козака такого, щоб можна було на його покластися, щоб вiн за Дорошенком пильно назирав.
– Істинно розумно! – сказал Мазепа. Повторил то же выражение и Кочубей.
– А сотником наставить того хоружого, що привiз нам сей лист, – сказал гетман. – Що ви на се речете, панове?
– Ясновельможний пане! – сказал Кочубей. – Сей хоружий, будучи в Чигиринi, заприсягнувсь Хмельниченковi слуговати. Чи не зрадить вiн i нас, як тепер уже зрадив Хмельниченка, заприсягнувши йому вiру?
– А ти що на се повiдаеш, Іване Степановичу? – спросил Самойлович Мазепу.
– Я, – сказал Мазепа, – своiм малим розумом уважаю так, що нема нiчого мудрiшого, як того хоружого наставить сотником там, де мешкатиме Дорошенко. Видко уже, що то за голова, коли так хитромудро, невеликим коштом i нам корисно справив свое полеценя в Чигиринi. А що пан Кочубей промовив, то з назбит чулоi гордливостi ку добру сполному, але несправедливе. Коли ворог приставить нiж до горла да стане казати: присягайся менi, а то я тебе зарiжу, – то прийдеться хоч кому згодиться з ним i штучне присягнути, а потiм усе те на добро своiм повернути, то буде розумнiш, нiж голову положити i дарма пропасти. Не гани, а шани варт сей козак за свiй поступок.
– І я так думаю, – сказал Самойлович. – Нехай сей хоружий буде сотником в Сосницi. Хто тепер там сотник?
– Стецько Литовчик, – отвечал Кочубей.
– Я тому Литовчику подарую маетку i унiверсальний лист на неi дам. Нехай зостаеться поки значним войськовим товари?шем! А сього сотником наставити. Іване, поклич його до мене, а ти, Василю, дай менi список маеткам до роздавання в Чернiговському полку, – говорил гетман.
Мазепа вышел. Кочубей нашел и подал гетману рукописный перечень имениям, определенным в раздачу. Гетман углубился в него. Между тем Мазепа позвал Молявку, и тот, ступая на цыпочках осторожно и почтительно за Мазепою, вошел в отделение гетманской спальни. Самойлович, не отрывая глаз от списка и не повертывая головы к вошедшему, стал говорить к нему таким тоном, как будто уже целый час с ним ведет беседу:
– Вiдсiля поiдеш у Сосницю. Я тебе туди наставляю сотником. Там житиме Дорошенко. Приглядуй за ним. В обидва ока гляди. Коли що вiд його затiеться недобре, а ти не доглянеш, то не утечеш жорстокого карання i конечного розорення. Але не дражни його нiяк. Доглядай за ним так, щоб вiн не знав i не помiчав, що ти за iм назираеш. Гречне, уштиве i поважливо з ним поводись. Часто одвiдуй його, але так, щоб вiн нi разу тобi не сказав: «Чого ти мене турбуеш?» Ходи до його нiби для услуги йому, пiдмiчуй, в чiм йому потреба, i, не дожидаючись, поки вiн тебе попросить, сам для його все достарчай, а чого сам не здолаеш, про те зараз до мене давай звiсть. Щоб ти знав, коли хто до його в гостi прибуде i коли вiн кого з своiх домових куди посилатиме. Усе щоб ти провiдав i знав. І про все таке менi просто до власних рук моiх гетьманських пиши. Нiкому про се не кажи, що ти за Дорошенком назираеш, тiльки я да ти про себе щоб вiдали. iдь собi з Богом до своеi новоi сотнi. З моеi канцелярii оцей пан (он указал на Кочубея) дасть тобi унiверсальний лист на сотництво за моiм власним пiдписом.
Проговоривши все это, гетман, до того времени все устремлявший глаза в лежащий перед ним список, в первый раз взглянул на того, кому говорил, окинул его взором своим с головы до ног и опять стал рассматривать свои бумаги.
Молявка поклонился низко уже более не глядевшему на него верховному своему начальнику и вышел в большой радости. Слова гетмана о том, чтоб он писал прямо к нему, приятно отдавались у него в ушах. Он понимал, что дозволение сотнику сноситься непосредственно с гетманом, помимо полковничьего уряда, было большое к нему внимание, и он чувствовал, что высоко поднимается на своем служебном поприще.
Мы не станем описывать, как Дорошенко, забравши толпу выборных из чигиринцев и скрывавшихся в Чигирине жителей других правобережных городков, в сопровождении Полуботка и его казаков ездил в обоз под Вороновкою, сложил с себя гетманское достоинство, передал гетману Самойловичу свой бунчук, булаву, знамена, грамоты, полученные прежде от турецкого падишаха, двенадцать пушек, как принес в присутствии царского боярина Ромодановского и гетмана Самойловича присягу на вечное и непоколебимое подданство великому государю, как потом, возвратившись в Чигирин, сдал Самойловичу этот город со всеми боевыми запасами и получил от Самойловича, сообразно царской воле, приказание переехать с семьею на житье на левый берег Днепра, где гетман указал ему местопребывание в Соснице. Все эти важные исторические события не относятся непосредственно к нашему рассказу.
X
Схватившие Ганну Кусивну, обезумевшую от внезапного похищения, притащили ее в дом воеводы, где был устроен чердак в качестве отдельной горницы; там стояла кровать с постелью, несколько скамей и стол. Туда встащили Ганну по крутой узкой лестнице и заперли за нею дверь. Несколько времени не могла Ганна опомниться и прийти в себя: ей все это казалось каким-то страшным сновидением; ей хотелось скорее проснуться.
В горницу, где она была заперта, вошел наконец Тимофей Васильевич Чоглоков. Осклабляясь и приосаниваясь, сел он на скамью и говорил:
– Здорово, красавица, хорошая моя, чудесная, ненаглядная, несравненная! Здорово!
Ганна, не придя еще в себя, стояла перед ним растерянная и смотрела бессмысленными глазами.
– Увидал я вперво тебя в жизни, – продолжал Чоглоков, – и пришлась ты мне по сердцу вот как!
При этом он рукою повел себя по горлу. Ганна продолжала стоять как вкопанная.
– Лучше и краше тебя не видал на свити! – говорил Чоглоков. – Вот ей же богу не видал краше тебя!
Ганна продолжала стоять перед ним, выпучивши глаза.
Воевода продолжал:
– Ты не знаешь девка, кто таков я. Так знай: я тут у вас самый первый человек. Знатнее и выше меня здесь из ваших никого нет. Ваш полковник подошвы моего сапога не стоит, сам ваш гетман мне не под стать. Вот кто я такой! Я от самого царя-батюшки великого государя сюда прислан: я царское око, я царское ухо. Сам великий государь меня знает и жалует. А ты, дурочка-хохлушечка, знаешь ли, что такое наш царь, великий государь? Он все едино, что Бог на небе, так он, царь, на земле со всеми властен сделать, что захочет! А я его ближний человек, воевода над вами! Так я для вашей братии все равно что царь сам. Вот и смекни, девка!
Ганна Кусивна начинала понемногу приходить в себя, но еще не вполне понимала свое положение и не в силах была давать ни ответов, ни вопросов.
– Теперь слыхала, – продолжал свою речь воевода, немного помолчавши, – что я за человек такой? Вот какому человеку полюбилась ты, девка, пуще всех. Таково уж твое счастье, девка. Я хочу, чтоб ты стала моею душенькою, моею лапушкою!
– Я чужая жона! – пробормотала Ганна.
– Какая такая чужая жена? – сказал, захохотавши, воевода. – Что ты, девка, шутки строишь? Нешто жены чужие, замужние бабы ходят с открытою головою, в лентах с косами, как ты?
– Я повiнчаная! – произнесла Ганна.
– Когда? – произнес воевода.
– Сьогодня, – отвечала Ганна.
– Сегодня? – говорил воевода, продолжая хохотать. – Что ты меня дурачишь? Сегодня? Разве я турок или католик, что не знаю своей веры? Какое сегодня время? Теперь пост Петров. В такие дни венчать не положено.
– Я не знаю, – произнесла Ганна. – Владика розрiшив. Нас вiнчали, я повiнчаная!
– Неправда твоя, девка! – сказал Чоглоков. – Того быть не может. У вас все одна вера, как у нас. А коли у вас такие дураки владыки, что в посты венчать позволяют, так твое венчанье не в венчанье, потому что противно закону святому. Ну, коли говоришь, венчалась, так где же твой муж и зачем же ты, повенчавшись с ним, ходишь по-девочьи, с открытыми волосами?
– Мужа мого угнали з козаками в поход, – сказала Ганна, мало-помалу приходя в себя, – а я буду ходить по-дiвоцьки, поки вернеться з походу; тодi весiлля справлять i мене покриють.
– Как это веселье? – спрашивал воевода, не вполне понимая чуждый ему способ выражения. – По-вашему, значит, в церкви венец не всему делу конец! Нужно еще какое-то веселье отправлять! Значит, венчанье свое ты сама за большое дело не почитаешь, коли еще надобно тебе какого-то веселья? Стало быть, на мое выходит, что твое венчанье – не в венчанье. И выходит, девка, что ты затеваешь, будто венчалась. Стало быть, он тебе не муж, а только еще жених. А для такого важного человека, как я, можно всякого вашего жениха побоку.
– Нi, вiн менi не жених, а муж став, як я повiнчалась! Я чужая жона! – говорила Ганна.
– Не муж он тебе, красавица моя, поверь моему слову. Я закон лучше тебя знаю. Можно тебе его послать к херам для такого большого человека, как я, – произнес Чоглоков.
– Нi на кого я не промiняю свого мужа! – сказала решительным голосом Ганна. – Не пiду я на грiх нiзащо на свiтi. Я Бога боюсь. Ти, хто тебе зна, що за чоловiк: говориш, буцiм присланий вiд самого царя. Як же ти, царський чоловiк, таке дiло твориш: чужу жiнку зманюеш? Хiба цар тебе до нас на худе послав? Коли ти вiд царя посланий, так ти нас на добре наставляй, а не на погане!
– Я на доброе дело тебя и наставляю. За кого такого ты замуж выходишь? – спрашивал воевода.
