Асафетида

Во рту стояла горечь, а в носу – запах гари. Я машинально ощупал промежность: всё было на месте, и только череп от привидевшегося во сне удара трещал не хуже, чем от настоящего. 4:31. 26 декабря. Я посмотрел на экран и положил телефон обратно на тумбочку, но через минуту снова протянул к нему руку. Быстро пролистал ленту «ВКонтакте» и открыл местные новости.

В разделе происшествий писали об очередном изувеченном трупе в лесу. В этот раз погибла пожилая пациентка Хиловской лечебницы, тело ее обнаружили в болоте неподалеку от территории. Некто с псевдонимом Чертовка53 цинично сообщала в комментарии под статьей, что ехать в этот «с позволения сказать, санаторий» и стоило-то разве только за смертью. Кажется, она сама недавно вернулась с лечения.

После шел репортаж о трагедии в кремле, причиной которой эксперты назвали ветер аномальной для зимы двенадцатибалльной силы по шкале Бофорта. Имя единственной жертвы не разглашалось. Сообщали только, что ею стала паломница из Великого Новгорода, мать двоих детей. Крест вошел в левую лопатку и разорвал сердце пополам, смерть наступила мгновенно. Епархия выражала скорбь и вместе с ней надежду на помощь прихожан в восстановлении храма.

В обсуждениях под статьей не было ничего интересного, если не считать краткого исторического исследования от пользователя под ником Профессор. Он цитировал Псковскую третью летопись за 1400 год: «Бысть боуря велика, и с Святыи Троицы крест боуря сломила, и пад на землю и весь разбися». В числе прочих знамений (затмение солнца, луны, «хвостатая звезда», непонятные «два месяца в небе рогами друг другу») событие сулило горожанам череду страшных бедствий, что отметили начало XV века в истории Псковской вечевой республики. К сообщению было прикреплено с десяток отсканированных страниц из Полного собрания русских летописей.

Горелый запах, который я чувствовал во сне, а потом при пробуждении, никуда не делся. Не стерпев, я вылез из-под одеяла и прошелся с инспекцией по обеим комнатам, кухне и прихожей. Пахло везде, но у входа, как мне показалось, сильнее всего. Памятуя о том, как в сентябре заискрил счетчик на лестничной клетке и Точкин заливал его пеной из личного огнетушителя, я решил проверить, всё ли там в порядке.

Наяву я не забыл уже натянуть штаны, вышел в подъезд и посветил телефоном на электрошкаф. В двери напротив осторожно зашевелился замок.

– Не спится? – приветствуя меня, Точкин тронул фуражку за козырек. Несмотря на ночной час, на нем был оливковый китель и такого же цвета брюки с острыми стрелками.

– Вы запах горелого не чувствуете?

– Никак нет, – лейтенант прикрыл дверь за своей спиной и повел носом с ответственным видом.

Я отмахнулся, что, наверное, приснилось, и уже собрался уйти, но был остановлен вопросом:

– Кошмары мучают?

– Да.

– А какие? – полюбопытствовал сосед.

– Эротические, – ответил я в расчете на то, что допрос на этом будет окончен.

– Пойдемте чаю выпьем. Травяной будете?

Жилище его с одной комнатой, крохотной кухонькой и прихожей, где вдвоем было не разойтись, зеркально повторяло наше за вычетом задней спальни. Мы давно не встречались, и, рассмотревший меня получше в свете люстры в прихожей, Точкин был поражен моей худобой.

– Нервное истощение, – просто объяснил я.

Он покачал головой, но не сказал ни слова и церемонным жестом пригласил меня в комнату.

Шторы была раскрыты. Сквозь тюль пробивался свет трех дворовых фонарей.

– На диван присаживайтесь, – крикнул Точкин из кухни, хотя иной мебели для сидения в комнате всё равно не было.

Хозяин на секунду забежал в помещение, в одиночку подтащил к дивану-книжке стол-книжку и распахнул одну створку.

Напротив дивана в комнате у Точкина стояла «стенка» доперестроечных времен. Несколько изданий из «Библиотеки всемирной литературы» выстроились шеренгой в книжном отсеке: «Дон Кихот» в двух томах, «Декамерон» Боккаччо и еще с пяток книг. Там же я заметил Библию с золочеными буквами на корешке и «Преступление и наказание» из советской серии «Классики и современники» в мягкой обложке. Остальной объем был занят историческими романами и фантастикой вроде Лавкрафта в кричащих обложках 90-х годов с голыми тетками. Небольшая библиотека была педантично расставлена по цвето-ростовой системе.

В среднем ярусе за стеклом – хрусталь и фарфор. Зеркальный задник умножает вдвое богатство ушедшей эпохи. Николай открыл одну из дверок, достал чайные кружки с нежно-розовыми цветами и две хрустальные розетки.

Он отлучился вновь, вернулся с литровой банкой желто-коричневого повидла и разложил его по розеткам:

– Грушевое! Угощайтесь! – не успел он сказать это, как тут же опять скрылся из виду.

Слева от окна был красный угол с иконами: Христос Спаситель, «Троица» Рублева в маленьком списке, какие-то святые.  С противоположной стены на небожителей глядел взглядом неподвижных глаз молодой мужчина в военной форме. На фотографии на голове у него была такая же фуражка, как у хозяина квартиры, в чертах лица угадывалось семейное сходство. Старший брат или отец, я постеснялся спросить. Сам Николай заметил, что я рассматриваю портрет, но ничего не сказал. Он стоял перед столом и в руках держал тарелку с нарезанным батоном.

Дверь в кладовку, куда можно было попасть из единственной комнаты, была снята вместе с петлями. Внутри был уборочный инвентарь: швабры, веники, круглые и квадратные ведра. На полу лежала груда ветоши, которая на моих глазах вдруг внезапно заворошилась, и наружу полезло что-то темное. Я уже приготовился к очередному кошмару, но выбравшееся на свет существо оказалось живым черным котом.

– Уголек, – представил кота Точкин.

Полуприсядью кот сделал несколько робких шагов по паласу и при этом не отводил от меня взора.

– А это Ворон, – сказал хозяин и легонько ткнул пальцем в предмет на верху «стенки», который я до сих пор принимал за меховую шапку. Чтобы дотянуться до него, Точкину пришлось встать на цыпочки. Разбуженный кот одарил сначала хозяина, потом меня недовольным взглядом желто-зеленых глаз.

Выяснилось, что Ворон с Угольком не родственники, а «как бы друзья». Первого еще котенком Точкин подобрал на работе, то есть в подъезде. Накормил, попоил молоком и устроил у себя дома. Место на шкафу он облюбовал сразу и вниз спускался только в туалет или перекусить. Нрава Ворон был не слишком доброго, и Точкин предупредил, чтоб я не вздумал ни в коем случае пытаться его погладить.

Уголек, такой же черной масти, появился в квартире уже взрослым. Где-то у себя в гаражах его в полумертвом состоянии подобрал Любимов и принес на выхаживание к Точкину.

Точкин получал пенсию по инвалидности и мыл подъезды в нашей и в двух соседних пятиэтажках. Он был первым соседом, с которым мы познакомились, когда переезжали. Бабушка, сколько я помню, стояла в очереди на квартиру по социальной программе, наконец нам дали ее, и прошлым летом мы смогли выехать из малосемейной общаги, где я провел бо́льшую часть жизни.

Когда с первой партией вещей мы вошли в подъезд, он как раз отдыхал между первым и вторым этажом, сидя на ступенях рядом с ведром с грязной водой. Увидев нас, сосед поднялся и объявил: «Разрешите представиться, лейтенант Точкин». С широкой улыбкой на лице он пожал мне руку, легонько поклонился бабушке и помог перетаскать кутюли в квартиру. Что его зовут Николай, мы узнали позже – от соседей.

Несмотря на следы от сильных ожогов по всему лицу, вряд ли кто назвал бы внешность лейтенанта отталкивающей. На месте бровей у него были два шрама, но ясные глаза под ними светились добротой.

Бабушка перевела взгляд с парадной офицерской фуражки на швабру, которую наш новый сосед сжимал в руках наподобие винтовки, и не сразу свела концы с концами. Уже потом она пригласила его зайти и терпеливо выслушала рассказ о недавнем явлении Богоматери в часовне Георгия Победоносца при 76-й гвардейской десантно-штурмовой Псковской дивизии и даже умудрилась что-то поддакнуть, но, когда за помощником закрылась дверь, вынесла шепотом беспощадный диагноз: «Дурачок».

То, что первым встреченным нами человеком в новом доме оказался такой божевольный Точкин, она расценила как добрый знак, но всякий раз, когда при встрече в подъезде он ненавязчиво приглашал нас выпить чаю, у нее был уже готов повод для отказа.

– Мята?

Николай принес с кухни чайник, от которого шел душистый аромат.

– А еще ромашка, и душица, и почка сосновая, – перечислил хозяин.

На вкус питье оказалось горьким, хоть я насы́пал две ложки сахара с лишком. Доложил еще одну, но горечь только усилилась. Я решил заесть горечь повидлом, но, когда поднес ложку ко рту, в нос шибануло фруктовой гнилью. Хозяин заметил выражение на моем лице.

– Невкусно?

Я сказал про нарушение аппетита на нервной почве, и тут Точкин вспомнил, с чего начался наш разговор.

На его вопрос я ответил, что в эротических кошмарах мне являются, как и следовало того ожидать, женщины: пожилые – все, кроме одной или, возможно, двух – и обгорелые – по всем признакам, жертвы пожара. Несмотря на состояние, несовместимое с жизнью, они ведут себя как живые. Вроде братской могилы на выгуле, сказал я, а точнее сестринской. Сколько их точно, я не считал, но, когда Точкин спросил об этом, то прикинул, что никак не меньше десяти, а может, и больше.

– Они что-то говорят вам?

– Иногда. Но я толком не могу разобрать, что. Язык не наш: старославянский или древнерусский.

Точкин задумчиво покачал головой.

– Каждую ночь?

– И днем тоже, – сказал я. – Это психическое. У меня на отпевании случилось в первый раз, когда я в обморок упал.

– Да-да, помню. Мне тогда как раз что-то такое и подумалось. Отчитать вас надо, – добавил он совершенно серьезно. – При советах еще отец Павел был, так к нему даже из других городов приезжали. В Печорах потом батюшка Сергий отчитывал, Царство ему Небесное. А сейчас даже не знаю, к кому и обратиться, – предложение звучало, мягко говоря, неожиданно. – Даже если неверующий, не повредит, – поспешил уверить меня Точкин и, только когда выяснил, что вдобавок к тому, что неверующий, я еще и некрещеный, отказался от своей затеи.

В это время подъезд начал оживать. Сверху протопал кто-то на раннюю смену в тяжелых ботинках и, не придержав, громко ударил железной дверью. За окном раздавались голоса. После искренних уговоров посидеть еще Точкин все-таки вынужден был проводить меня до порога.

То ли особый травяной сбор был тому причиной, то ли беседа, рассеявшая тревогу вместе с одиночеством, но, стоило мне только рухнуть на диван в своей комнате, как я сразу погрузился в крепкий сон без сновидений.

5. Целитель

– Вас бабушка растила? – осторожно интересуется у меня Точкин. – А родители?

– Утонули. В Острове еще, – отвечаю я.

В Псков мы переехали, когда мне было шесть лет, а дошкольное детство я провел в городе Острове. Жили на старенькой улице Калинина, в квартире с печным отоплением без воды и канализации. Неподалеку от дома была река и остров на ней, в честь которого и назвали когда-то нынешний райцентр. На острове в средние века стояла крепость, отметившаяся во всех северных войнах, теперь – церковь, пара частных домиков и пляж. Река Великая там заметно у́же и мельче, чем в Пскове, но глубины оказалось достаточно. Впервые после моего рождения мама с папой выбрались отдохнуть вдвоем, а меня поручили бабушке – как оказалось, на всю оставшуюся жизнь.

– Соболезную.

– Да бывает, – я откидываюсь на спинку «икарусного» сиденья.

Осиротеть мне было суждено в трехмесячном возрасте, а в наследство от родителей не причиталось даже могилы: тела́ не обнаружили, хоть военные водолазы пролазили всё русло.

Точкин отворачивает лицо к окну. Вдоль шоссе в бесконечной канаве чернеет вода. Между стволами деревьев поблескивают мертвые топкие лужи. Наша остановка – деревня Болоты, последняя перед Порховом, хотя собственно болоты начались едва ли не сразу за Псковом.

Точкин не подвел, нашел решение и вместо священника повез меня к народному целителю. Ипполит Иванович – так записано у Точкина на бумажке – ведет практику еще со времен перестройки, принимает в глуши, не дает объявлений, но пользует немалую клиентуру. Николаю рассказывал о нем Андрей Любимов: какого-то майора-танкиста этот знахарь, единственный, сумел намертво закодировать от пьянства, а самого комдива, если верить слухами, которые курсировали по дивизии, излечил от мужской слабости.

Поездка до места заняла полтора часа. Болоты оказались ничем не примечательной деревенькой из десятка домов вдоль трассы. На остановке вместе с нами выходит пара лет под тридцать бомжеватого вида. Конечный пункт назначения у них совпадает с нашим. Мы идем следом за ними через луг по размокшей грунтовке. Жена тараторит без умолку. Муж сосредоточенно месит ботинками грязь и только раз оборачивается, чтобы тихо бросить спутнице несколько слов. На широком плече у него подпрыгивает в такт ходьбе трехцветная спортивная сумка.

– Устали? Давайте передохнем. Всё равно автобус обратный нескоро, – забеспокоился Точкин, когда во второй раз я тяжело оступился. Колени у меня сгибались со слышимым скрипом, да и всё тело словно задеревенело. Согнуться и перевязать напитавшиеся влагой шнурки стоило такого труда, что я почти готов был просить о помощи.

Порыв ветра с трассы донес голоса болотских собак.

– Собака лает – ветер носит, – тут же неясно к чему сообщил Николай.

Мне осталось вежливо согласиться. Он стоял в шаге от меня и не спускал глаз с черной птицы, невысоко парящей над пожухлой травой.

В ответ на попытку взять меня под руку я запротестовал. Остаток дороги шли еле-еле, всё дальше отрываясь от наших попутчиков.

Яма на въезде в центральную усадьбу засыпана щебенкой. Ближней к дороге стоит контора – подпаленное с одного угла здание в полтора этажа, напротив нее – похожий на сарай сельский клуб, окна в котором скрупулезно выбиты до последнего, включая слуховое в крыше. Отдельная дорога ведет к вытянутому зданию, вроде барака или конюшни.

Население жилых двухэтажек, которые образуют общий двор, и в лучшие годы едва ли насчитывало сотню душ. Теперь дым из труб – единственный признак жизни, и летом усадьба наверняка сошла бы за призрак. Двор разделен надвое секцией дровяных сараев. Хотя в сельской местности бывать прежде мне не случалось, панорама почему-то кажется до боли знакомой.

Перед домом целителя припаркован УАЗ-469 «Козел» цвета хаки – единственный на поселение автомобиль. Скамья у подъезда, очень давно не крашенная, блестит от недавнего дождя. Точкин достает припасенный в кармане экземпляр рекламной газеты «Здоровье в дом», шумно отрывает лист, комкает и протирает лужу. Меня он приглашает присесть, а сам, не найдя рядом урны, направляется со своей промокашкой к мусорке в центре двора.

Навстречу ему из-за сараев, резвясь и напрыгивая на бегу друг на дружку, вываливается пара молодых псов – судя по внешности, родные братья: оба без ошейников, через шкуру проступают ребра. Добежав до контейнера такой же, как они сами, коричнево-ржавой масти, псы по очереди на задних лапах заглядывают внутрь, и, не обнаружив съестного, уносятся прочь.

К тому времени, как из подъезда появляется опередившая нас парочка, меня уже начинает знобить от холода. Я уступаю Николаю место и тяну на себя подъездную дверь со стеклом, продырявленным камнем. Несмотря на сквозняк, на лестнице воняет деревенской уборной.

– Ипполит Иванович? – стучусь я, поднявшись на второй этаж.

– Архип Иванович, – исправляет хозяин с нажимом.

Я извиняюсь за Любимова, который перепутал имя.

Его квартира без удобств с первого взгляда напоминает нашу островскую: прихожая, туалет, кухня и две крохотные комнатенки. Все двери закрыты, кроме одной, что ведет в приемную.

Пыльные жалюзи в комнате опущены. Тускло светит люстра с тремя хрустальными плафонами-шариками, между которыми сплел паутину скончавшийся, наверное, еще по осени паучок.

– Одрец возьми, – командует целитель.

Я не сразу соображаю, что он имеет в виду, но потом беру табуретку и приставляю к конторскому столу, за которым хозяин сидит в кресле, обитом пурпурным бархатом. Он одет в брюки и вязаную жилетку на пуговицах поверх полосатой рубахи.

Стены помещения выкрашены в невыразительный белый цвет. Почти половину пространства занимает самодельный шкаф с фасадом из строганной доски.

Подоконник и две полки на стенах заставлены иконами. Лампадку перед киотом Богоматери потушили немногим раньше моего прихода, и комната до сих пор окутана сизым дымком. Но даже сквозь благовоние ладана пробивается тот же, что и на лестнице, туалетный дух.

Лет колдуну около семидесяти. У него узкое лицо с глубокими глазными впадинами и хищным носом крючком, сам он худой как скелет. Посередине седой головы, будто циркулем, отмерена лысина в форме идеального круга.

Я присел на краешек одреца и рассказал ему сначала про гибель бабушки, потом про кошмары, которые начались с отпевания в церкви Василия на Горке.

– А в яви мертвяков видишь? – сразу попал в точку он.

Мое признание впервые услышал живой человек:

– Вижу.

Конечно, Костя был не первым и не единственным. Явления начались еще в первых числах декабря: бородатые мужики в зипунах и в старинных меховых шапках, женщины в крестьянских шубах из овчины мехом внутрь, солдаты в форме разных эпох – я почти каждый день встречал их на улицах. Были не только русские. Однажды на площади перед институтом я увидел, кажется, поляка в долгополом красном жупане пехотинца времен Стефана Батория. Его грудь покрывал железный нагрудник, в форменной меховой шапке торчало ястребиное перо.

Со мной была Оля, я легонько толкнул ее в бок. Она посмотрела на то место, куда я указывал, и с непониманием снова обернулась ко мне. Я тогда еще не понимал, что со мной происходит, но счел лучшим промолчать. Поляк постоял немного на площади и мимо памятника Ленину пошел в сторону кремля.

Дома вечером того же дня я разглядел через кухонное окно на детской площадке мужичка, по виду трезвого, но наружностью лишь немного опрятней бомжа. Когда наши глаза встретились через стекло, он сидя кивнул мне. Ничего мистического в этом вроде не было, однако, когда перед сном я подошел занавесить шторы, он все еще одиноко сидел на скамье. Там же я встретил его и следующим утром, выходя в институт. Он приветствовал меня почти беззвучным «добрым утром»: слов я не расслышал, но прочитал по губам.

Утренний обмен любезностям скоро вошел в привычку. Меня подмывало завести разговор с кем-нибудь из соседей и попытать сведений о нем, и только опасение оказаться на должности зама дворового сумасшедшего заставило меня отказаться от этой затеи.

Уже на зачетной неделе, после Кости, в фойе мне повстречалась Мальковская, преподаватель философии. О том, что женщина-доцент умерла еще весной, я вспомнил после зачета по современному русскому, когда увидел ее снова, на этот раз в «аквариуме» на первом этаже. Томно развалившись на пластиковом стуле, старушка прихлебывала эспрессо из крохотной кружечки. По проходам с обеих сторон сновали младшекурсники, которые по какому-то наитию избегали занимать второй столик в центральном ряду.

Позади Мальковской, у окна, пили кофе с булочками Оля с Ирой и Анжелой. Когда я помахал им снаружи через стекло, Мальковская за столиком вместе с ними махнула мне рукой в ответ. От запаха пищи меня мутило. Я постоял еще немного снаружи, не стал заходить в кафе и пошел прочь.

В последний раз по-человечески я ел на бабушкиных поминках, а на следующий день уже не смог запихать в себя ни куска. Мой истощенный вид говорил за себя. Архип Иванович даже не уточнил про аппетит, покопался у себя в столе и сунул мне под нос сжатую в кулаке склянку:

– Что чуешь?

Ответить я постеснялся. Когда он показал баночку, то оказалось, что в ней мед.

Узнав о моем круглом сиротстве, знахарь спросил с ударением на предпоследний слог:

– Бабка псковска́я?

– Не коренная горожанка.

– Коренных с войны не осталось, – отрезал он, поднялся от стола и подошел к шкафу.

Среди составленных вразнобой сосудов на полке он выбрал простую пол-литровую банку с прозрачной жидкостью, открутил крышку и вдруг без предупреждения схватил меня за запястье своими длинными шишковатыми пальцами и плеснул содержимого на тыльную сторону ладони. В банке была какая-то кислота. Зажгло так, что я не смог удержать крика.

– Худо зело, – прокряхтел он, снова устраиваясь в кресле. Ожог на моей руке покрылся волдырями как от крапивы.

Самодеятельность с дешевым реквизитом, книжным говором, а теперь еще и членовредительством выглядела чересчур безыскусно даже для колхоза. Если бы не тысяча, которую пришлось отдать вперед за прием, то прямо сейчас я встал бы с неудобной табуретки и пошел вон.

– В церкве той псковичи сжегши дюжину женок вещих, – подал голос Архип Иванович, словно угадавший мои мысли. – Верно, тебе они и являются.

Я вынужден был признать, что с числом он, кажется, не ошибся.

Колдун поведал о том, что казнь свершилась в 1411 году от рождества Христова или 6919-м от сотворения мира, тому назад шесть веков. Казнили колдуний по обету для избавления от мора, как по тому же обету чуть не каждый год возводили в русских городах церкви, пока ученые не изобрели вакцины с антибиотиками.

В то лето на Радуницу сам Христос Спаситель явился инокиням Иоанно-Предтеченского монастыря и, угрожая мором моров, велел собрать по Пскову всех колдуний и ворожей и сжечь в православном храме. Его наказ был исполнен в церкви Василия на Горке, бывшей тогда деревянной. Спустя два года на пепелище построили новый храм, не из дерева, а из белого камня, чтобы тот надежно охранял новые поколения псковичей от нечестивых останков.

Что произошло, точно неизвестно, но непокойницы как-то пробили священный фундамент. Если бы на груди у меня был крест, то они бы не посмели приблизиться ко мне, но креста не было, и так я стал их жертвой. Души у вещих женок чернее омрака. Свальщины с ними, коли такая случится, мне не пережить.

Я готов был поклясться, что за этой историей последует предложение купить какой-нибудь ценный оберег тысяч за десять рублей, но знахарю удалось снова меня удивить.

– До завтра у меня останься, – больше приказал, чем предложил он.

Как выяснилось, для успешного экзорцизма надо мной следует целую ночь читать какие-то тайные молитвы.

Я бросил взгляд на жалюзи, через щели в которых просвечивала небесная серость, и ответил первое пришедшее на ум:

– Не могу. Я со знакомым приехал.

– С каким? – непонятно отчего разгорелся он любопытством.

Я объяснил, что речь о моем соседе по фамилии Точкин – офицере дивизии в отставке.

Тут и настал черед оберега. На коленях целитель долго рылся в одной из глухих полок, содержимое которой было закрыто его спиной, пока не извлек на свет обыкновенную церковную ладанку с ликом Богородицы. Вместо цепочки сквозь ушко была продета толстая нить.

Денег, помявшись, он больше не просит, чем изумляет меня еще сильнее. Правда, мне приходится дать обещание, что в самые ближайшие дни я приеду к нему на «ночной стационар»: ладанка, объяснил целитель, изгонит только симптомы, да и те – на короткий срок.

На улице я показываю Точкину образок. Он одобрительно кивает. Об убийстве дюжины ведьм в Пскове Николай знал из книжки этнографа Максимова и, хотя ученый излагал несколько иную версию, это парадоксально убедило его в правоте колдуна. Ощутив лопатками колючий взгляд, я оборачиваюсь и поднимаю голову: чародей наблюдает за нами сквозь просвет между створками жалюзи.

Обратный путь предстоит с той же парочкой. Мы застаем их на остановке. Железный знак с расписанием пригодился в хозяйстве кому-то из местных: торчащая вверх труба с остатком крепежа напоминает древко без флага. Когда придет следующий автобус, неизвестно.

От скуки я прислушиваюсь к разговору попутчиков. Оказывается, благодаря Архипову колдовству, они скоро собираются стать родителями. Но только мужчину терзает мрачное предчувствие. Он вспоминает какую-то Светку, которая тоже не могла иметь детей и ездила в «Красную Русь» за этим же делом. Младенец у нее умер. Медики записали в заключении «СВДС»: синдром внезапной детской смерти. Похоронили трехмесячным, до крещения малыш не дожил нескольких дней.

Супруга взрывается:

– Не каркай! – и смотрит на сумку в руке мужа со странной нежностью во взгляде.

Скоро они уже мирно корректируют новогодние планы: к свекрови не едут – пусть приезжает сама; к Серому на свидание – тоже: успеют, ему три года сидеть; кроме Нового года и Рождества – ни капли спиртного в рот, включая пиво. Как будто услыхавшее об этом со своих небес, приветливое румяное солнце выползает из-за туч.

Задремавший по военной привычке на своих двоих, Точкин вздрагивает от внезапного лая, оступается, охает и чуть не падает в грязь. Появившиеся неизвестно откуда двое рыжих с колхозной помойки нападают на главу семейства, а точнее, на его спортивную сумку.