Хрустальный мальчик

– Землерой… – Анна встала на четвереньки и поползла к нему. Она чуяла сердцем, а не разумом, что обязана достучаться до него, дозваться его, пусть даже будет казаться, что он находится на другом конце земли. – Землерой, пожалуйста… хватит!

И Анна обхватила его за плечи и повисла на нём.

Ветер тотчас смолк. Кружащиеся листья, едва начавшие гнить в полёте, вдруг снова зазеленели и мягко спланировали Анне в волосы. Она сидела, сжимая неподвижного Землероя в объятиях, и его жёсткие перья кололи ей лицо, и от боли у неё на глазах снова выступили слёзы. Он всё не двигался и вообще был будто неживой, поддельный, но Анна знала: это он, настоящий, пусть и холодный, пусть и сердце его не билось и не чувствовалось дыхание.

– Землерой… – Анна вслепую поискала его голову. Жёсткие и твёрдые перья, как листы бумаги, трещали под её пальцами. Землерой резко отвернулся и прогудел:

– Не трогай меня!

– Хорошо, там трогать не буду, – миролюбиво согласилась Анна.

Не размыкая рук: ведь он в любую минуту мог вскочить и исчезнуть, – она уселась поудобнее и прижалась к жёсткому, неудобному боку. Одно крыло медленно приподнялось, словно бы собираясь пустить её к себе и дать погреться, и аккуратно опустилось ей на плечо. Темнота кружилась около них и подступала всё ближе и ближе, съедая последние крошки лунного света.

Анна прошептала:

– Прости меня.

– Оба виноваты, – отрезал Землерой.

– Не надо было мне тебя уговаривать, – продолжала она.

– Не надо было мне соглашаться, – просипел Землерой.

– Тебе было больно? – живо поинтересовалась Анна.

Землерой не ответил, но вздохнул так тяжело, что ей и без слов всё стало понятно.

– Ясно… – Анна зарылась лицом в густые тёмные перья, чтобы не видно было, как снова на глаза ей навернулись слёзы. – Прости… прости меня, Землерой, миленький, пожалуйста! Я правда ничего такого не хотела… и уж меньше всего – чтобы тебе было больно. Ты столько всего для меня сделал, столькому научил, таким хорошим другом был для меня… я…

Землерой плотнее прижал к безобразному телу крыло, и Анна умолкла. Среди бесконечных длинных перьев было слишком жарко, и она задыхалась, но не могла и не хотела уходить, не найдя ни одного пухового пера. Ласковый ночной ветерок пронёсся вдруг у неё над головой и взъерошил ей волосы.

– Знаешь ведь, с кем водишься, – с трудом прохрипел Землерой. – Ты это дело брось, Анна, пока ещё не поздно, бросай за мной повсюду бегать!

– Не могу: уже поздно, – сказала Анна, – я с тобой подружилась и никому тебя не отдам. У меня никогда в целой жизни не было ни брата, ни хорошего друга-мальчика, ни особенного друга, всё какие-то обычные подружки, а ты… ты мне и как брат, и как хороший друг, и как особенный, которого больше ни у кого в целом свете не сыщешь…

– Показывать меня, что ли, как зверушку, собралась? – язвительно хмыкнул Землерой.

– Вот уж нет! – возмутилась Анна. – Я… я просто так рада, что ты у меня есть, и я так к тебе привыкла, что я вообще не считаю тебя страшным. Тобой только тех детишек пугать, и то – когда на тебя пояс…

– Знаешь, почему я оттуда так быстро убежал? – перебил её Землерой. Неизбывная тоска и усталость слышались в его скрежещущем, глухом, словно из глубокой могилы доносящемся, голосе.

– Нет, – быстро ответила Анна, – почему?

Ходуном заходили частые перья: Землерой вздыхал и искал подходящие слова, а заодно – и храбрость где-то там, на донышке своей души.

– Очень больно было, – пробормотал он, – больно… и я до того голову потерял, до того всё в ней помутилось, что я думал: накинусь сейчас на первого же, кого увижу, и в клочки этими самыми когтями разорву!

Так скрипнули и заскрежетали при этих словах его когти, что Анна невольно отпрянула, и прохладный ночной ветерок, прокравшись между ними, стал ещё холоднее. Листья, желтея, беспокойно начали друг с другом переговариваться.

– А первой я тебя увидел, – продолжил Землерой, – и сразу отсюда бросился, что было духу, только бы ты меня не догнала и я к тебе не обернулся… понимаешь?

Анна неуверенно протянула к нему руку. Куча жёстких перьев ходила ходуном, вздымалась и опадала, пока Анна аккуратно гладила её и шептала:

– Но ведь ничего не случилось… да и я это во всём виновата… я, а не ты… да ещё Сверчок, болван: ну зачем он только на тебя пояс накинул?

Перья замедлились. Анна остановила руку – и груда перьев тоже замерла, и луна показалась в небе.

– Подумай всё-таки снова, Анна, – пробурчала тёмная громада, сидевшая перед ней, – пожалуйста, подумай.

– Я не хочу думать, – отрезала она, – я давно всё уже решила. Ну, увидела я тебя сегодня, каков ты есть на самом деле, разве же я и до этого не знала, с кем вожусь? Всегда знала, с самого начала знала, и знала, что у духов лесных есть свои законы, и преступать их – себе же дороже. Всегда я об этом знала и ничего не боюсь, Землерой.

Он медленно повернулся к ней. Перья таяли, укорачиваясь, прямо на глазах, исчезал огромный косой горб, скатившийся почти что на шею, и лапы становились не лапами, а обычными человеческими руками. Уже через мгновение очутился перед ней тот самый, прежний, Землерой, только в серебристо-серых, как свет луны, что высоко забралась сейчас на небо, глазах его прибавилось грусти. Ветер колыхал высоко поднятый воротник его.

– Анна, – сказал он негромко, – я ведь тебя серьёзно предупреждаю, прошу тебя головой подумать…

– Уже подумала, – Анна крепко схватила его за руку, – и давай больше не станем об этом. Неужели же сомневаешься ты в том, что мы могли бы быть друзьями?

Землерой тут же покачал головой.

– Анна, – тихо, проникновенно сказал он, – тогда… придёт время… когда ты станешь старше… и когда мы оба станем старше… Анна, я… думаю, тогда ты можешь прийти со мной на праздник духов…

Анна шутливо пихнула его локтем.

– А почему это и не сейчас?

– Во-первых, – с жутко самоуверенным видом стал загибать пальцы Землерой, – сейчас ты без пояса. Во-вторых, сейчас бы тебе лучше домой вернуться и пересидеть всё это наше беспокойство. В-третьих… – он хихикнул в кулак, – на праздник, где духи так и беснуются, уж точно не след приходить вот так!

Анна сердито одёрнула юбку, что давно уже стала короткой, и мрачно сложила руки на груди.

– Вот как быстро мы очухались, значит, – осуждающе произнесла она.

Отсмеявшись, Землерой провёл рукой по глазам и поднялся. Он уверенно протягивал ей ладонь, приглашая к себе, и листья пели какую-то незатейливую песенку у него прямо над головой, раскачиваясь в такт. И Анна спокойно и уверенно встала за ним следом, и оба они спрыгнули с ветки, и Землерой обернулся волком, а она взобралась к волку на спину и крепко обхватила его, уткнувшись лицом в мягкую шерсть.

Ведь ей и вправду пора была возвращаться домой.

20.01.2020, 09:54 PM, P.P.

Облетевшие листья

24.01.2020, 09:34 PM

Красавица

Время – самая странная и загадочная вещь на свете. Сколько ни изучай время, сколько ни пиши о нём и ни пытайся понять – ничего не выйдет. Время – текучее, лёгкое, неуловимое, – живёт по своим законам, над которыми человек не властен, и, пусть и представляется оно порой дряхлым стариком, любит проказничать не меньше шаловливого мальчишки.

Сомкнёшь глаза – Анне двенадцать. Ещё на пороге детства и юности, ещё многого не знает, ещё о многом хочет узнать.

Открываешь глаза – Анне шестнадцать. Порог давно пересечён, совсем скоро – иные препятствия, во взрослую жизнь вводящие; а в груди полным-полно надежд, и в голове – густой-густой розовый туман, смесь веры и надежды на что-то неуловимое, лёгкое, как плывущее по небу облачко.

Много времени прошло, и за это время в жизни Анны многое сменилось. Мария всё о себе не подавала вестей, но отец и дед неожиданно повеселели и реже стали прятаться в своём стратегически важном сарае от неизменно грустной и раздражённой матери. Тётка с именем, которое ей ни капельки не подходило, после того шумного лета к ним ни разу не приехала и Ирину не пустила. Судя по тому, что Анне удавалось узнать о сестре, та оставалась послушной скульптурной девочкой без грамма жизни в сердце и исправно радовала мать. И Ирина даже удивила их всех, когда неожиданно перескочила через целых два класса и окончила школу раньше, чем полагалось. Мать Анны потом долго жаловалась, восклицала, что ей нужна другая дочь, такая, как Ирина, а не бестолковая отшельница, только и знающая, что бегать по лесам, и рыдала в подушку от зависти, пока не заметила, что одна из их соседок ходит точно в таком же платье. Теперь мать Анны рыдала, что в маленьком магазине этого маленького города продают одинаково уродливые вещи, и клялась, что ни в жизнь больше не приедет сюда отдыхать летом – однако каждый раз, как Анна подходила к ней с переполненными слезами глазами и умоляюще складывала руки на груди, оттаивала. Конечно же: каким разочарованием ни была бы для неё единственная дочка, как же могла она отказать?

– Без сомнений, – стала она заводить хитрую песню, когда Анне исполнилось пятнадцать, – у тебя там ухажёр.

– Нет никакого ухажёра, – бурчала Анна и закрывала пылающие уши ладонями: слишком уж неловкую тему поднимала мать.

А мать не отставала: всё чаще и чаще звучали требования: «Ну познакомь нас с ним! Кто он? Сколько ему лет?» А когда пришёл переменчивый май и Анна отметила шестнадцатый день рождения, мать стала озабоченно качать головой и бормотать:

– Вот бы ничего не вышло… будь с ним поосторожнее! Парни – они ведь такие…

Анна, не дослушав её, бежала прочь, и неважно ей было даже, куда. Бежала она к кинотеатру или к старому колодцу на северной окраине городка, какими-то таинственными путями всё же она оказывалась у старинного дерева Землероя, и Землерой спрыгивал откуда-то из шумящей лесной кроны, или выступал из-за неохватного ствола, как всегда, внимательно рассматривая её большими серебристо-серыми глазами.

– Пришла, наконец, – он любил подчёркивать этим насмешливым «наконец» её незапланированные, но серьёзные, с его точки зрения, опоздания.

Землерой за эти годы тоже немало изменился. Менялся он постепенно. Если бы Анна проводила с ним каждый день, она и не обратила бы внимания на то, что он подрос, что по-прежнему похож на её ровесника, лишь годом или двумя старше, что никто не назовёт его теперь мальчиком – только юношей. Но Анна встречала его лишь на зимних каникулах и на летних, поэтому она-то удивлялась каждый раз, что Землерой вытягивается и мужает. Однажды, когда стоял трескучий январский мороз, а ей было пятнадцать, она не вытерпела и спросила у Землероя:

– Почему ты меняешься, почему старше становишься? Что для тебя, духа, годы, что мы знакомы?

– По своей воле меняюсь, – ответил Землерой, – желание у меня есть такое, Анна: всегда быть с тобой примерно одного по людским меркам возраста.

– Да зачем тебе это?

– Да затем, чтобы ты потом мне не жаловалась, что ты старо выглядишь или что тебе со мной, мелким таким мальчишкой, играть неудобно: вдруг кто увидит и старшей сестричкой задразнит, да и самой неудобно, – философским тоном ответил Землерой, и Анна лишь рот от изумления приоткрыла. – За челюстями следи, – прибавил он, – не напускай холода: заболеешь.

Анна послушно закрыла рот и с несколько мгновений натужно пыхтела, переваривая всё им сказанное. Затем она подняла голову и спросила каверзным голосом:

– Землерой, а, Землерой!

– Чего тебе?

– А вот когда я совсем старая стану и у меня руки-ноги гнуться перестанут, ты тоже стариком обернёшься? – лукаво спросила она.

Землерой отломил от сухой ветки насквозь промёрзший мёртвый лист и стал его облизывать, словно леденец, сунув себе в воротник. Анна упрямо таскала ему шапки и шарфы и кутала его, чтобы не мёрз он, но Землерой отмахивался. «Нас, духов, таким не согреешь», – важно заявлял он и все шапки и шарфы возвращал Анне с требованием надевать при каждом походе в лес зимой, чтобы никакая простуда не подкралась к ней и не захватила в плен.

– Ну а почему бы и не обернуться, – задумчиво сказал Землерой, – стариком, если подумать, я в жизни ещё не перекидывался.

– У стариков, чтоб ты знал, – с мрачным торжеством заявила ему Анна, – ни одна косточка без стона не работает! Всё тело болит и жалуется, отдыха и тепла просит… как лес зимой. Старость для человека – что январь для вашей чащобы.

Землерой посмотрел на неё грустными мерцающими глазами и ничего не сказал.

– Как же ты будешь бегать и за деревом ухаживать? – продолжала выспрашивать Анна. – Старики, знаешь ли, обычно во весь опор не скачут!

– А я и не состарюсь, – спокойно ответил Землерой, – это ведь просто личина, маска такая. Захочу – быстрее любого вашего бегуна поскачу!

– Да уж это-то я знаю, – пробурчала Анна. Ненадолго примолкнув, она следила, как Землерой обсасывает льдинку. – Землерой, а, Землерой! – снова позвала она.

– Чего опять?

– А я вот тут подумала… – Анна неловко соединила пальцы в замочек и медленно, вытянув губы трубочкой, выдохнула. В воздухе повисло тонкое морозное облачко. – Землерой… ты ведь говорил, что ты не совсем дух… что ты тоже когда-нибудь состаришься и умрёшь…

– Про «состарюсь» я не говорил, – всё так же рассудительно подметил Землерой, словно бы сейчас они о самых обычных на свете вещах разговаривали, – у нас всё не так, как у вас, у людей, устроено, у духов лесных иные порядки. Я, когда мой срок подойдёт, пеплом по ветру развеюсь, как тот, что в маленькую танцовщицу влюбился, я тебе о ней уже рассказывал… а до той поры, чтобы лесу польза от меня какая поступала, я буду таким же резвым и сил исполненным, что и в первые годы, которые тут провёл. Не знать мне ни болезни, ни усталости – это всё человеческий удел.

Анна протянула к нему руку и аккуратно дотронулась до плеча. Землерой недовольно завозился на своём суку, но не отодвинулся, даже не попытался.

– Слушай, – тихо сказала Анна, – а ты помнишь, какие они были – твои первые годы?

Землерой долго смотрел в небо, чуть прищурившись. Небо было чистое, ясное, ярко-голубое, только куда бледнее, чем летом, и солнце не просматривалось чётко: туманным жёлтым кругом висело невысоко над горизонтом, и широкие светлые лучи его не грели, а лишь освещали примолкшую округу, подчёркивая резкие скаты снеговых сугробов и сосульки, что на ветках повисли после недавней оттепели. Анна её пропустила: приехала она за пару дней до того, как пришла пора Новый год отмечать, а за сутки-двое до этого снег сходил с земли, превращался в талую воду, и дороги так размывало, что вставали не только легковые машины, а даже и те, что потяжелее да помощнее. Насилу Анна с родителями пробились к дедушке, и весь последующий день мужчины потом отмывали дверцы, капот и багажник, ругались, встряхивали замерзающими красными руками и даже стенающей матери Анны не боялись: как-то раз так её отругали, что она после неделю и три дня дулась и носу на мужскую половину не совала, даже Анну туда не откомандировывала, хотя Анна и без её позволения и просьб ходила. Всё лучше, чем материны жалобы и упрёки выслушивать, было с отцом и дедом сидеть: у них в запасе было столько интересных историй, что уши онемели бы слушать с вниманием, и столько поручений, что руки устали бы делать, а ноги – бегать.

Землерой проследил взором за чёрным треугольничком, скользнувшим по небу: то быстрая крохотная птичка перелетела к своему гнезду и торопливо в него забилась, распуская перья, готовая пережидать холода.

– Землерой, – напомнила о себе Анна.

Он тяжело вздохнул.

– Не помню, – и в глазах его вдруг установилось стеклянное спокойствие, – как ни стараюсь, ничего не могу припомнить. Тут знаешь в чём дело, Анна… я в этом лесу всю жизнь свою живу: нельзя мне отсюда выходить. Я одну и ту же работу делаю; новое узнаю каждый день, правда, да ведь не веду я дневников, и по прошествии времени… особенно если времени много утекло… все эти воспоминания слипаются, словно бы в огромный снежный ком, и начинает мне казаться, будто я всегда это умел, хоть и помню, как этому научился. И кажется мне, что и духов всех я с рождения знаю, хотя на самом-то деле меня Древоборица с ними знакомила, как я в возраст входил…

– Что ещё за Древоборица? – заинтересованно вскинула бровь Анна.

В голосе Землероя послышалось искреннее уважение:

– Древоборица – это всего древа мать. Она и над корнями, и над стволом, и над листиками главная – ничего без её ведома не делается. Говаривают, что раньше, когда это дерево совсем молоденьким было, не выше тебя росточком, и тоненькое, а лес только начинал зарождаться, Древоборица тут единственная была, изначально в стволе обитала. Уж потом всех остальных сюда притянуло, и все признали, что она за главную будет, потому что она всё всегда по справедливости судила и никогда никого не обидела сама, да другим в обиду не дала. Если бы не госпожа Древоборица, давно бы мне уже мёртвым младенцем быть, с тех пор как мать моя в воду кинулась; да ведь это она уговорила остальных меня придержать. Много кто против этого был, много кто просил меня не оставлять да убить, чтобы не мучился, да госпожа Древоборица с деревом пошепталась, и оно приняло меня, и я частью этого леса стал. А если бы не поговорили они с деревом тогда… – Землерой задумчиво хмыкнул, – кто знает, может быть, и не было бы сейчас никакого духа по имени Землерой, и не сидела бы ты сейчас здесь. Совсем недавно рассказала она мне, наконец, полностью о том, что в ночь моего второго рожденья произошло. Сказала, мол, вырос я и изменился немало.

– Как же хорошо, что ты сейчас тут! – закричала Анна и схватила Землероя за шею.

– Эй-эй, не надо, ты это брось, ты отпусти меня, не хват… – всего лишь с секунду он сопротивлялся, отталкивал Анну, возмущался, а потом прикрыл глаза, затих и опустил руку Анне на спину. – Да, наверное, хорошо…

Когда солнце встало в зените, Землерой уверенно спрыгнул с сука. Анна озадаченно вертелась позади него.

– Что ты задумал? – спрашивала она. – Что делать собрался?

– Дерево утеплять, – деловито ответил Землерой, – без утепления дерево мёрзнет. Сама видишь, как холодно на улице.

Анна снова с силой выдохнула в воздух и полюбовалась на серое дымчатое колечко.

– Странно, – сказала она, – знаю я, что сейчас очень холодно, но ничего не чувствую. Землерой, – её глаза вдруг расширились от ужаса, – Землерой, миленький, неужели у меня обморожение?

– Какое там обморожение, – по-стариковски забурчал Землерой, опускаясь на землю прямо перед могучим стволом древнего дерева и молитвенно складывая у груди ладони. – Это всё духам леса спасибо скажи. Пока ты тут, около моего дома, тебе холодно никогда не станет. Они тебя обогревают, как будто бы ты – часть нашей чащобы.

– О-о! – восхищённо выдохнула Анна. – Духи леса… – она, как и Землерой, по-молитвенному руки сложила и поклонилась дереву в пояс, – духи, спасибо вам большое за доброту вашу! Обещаю, не покажется она вам напрасной!

Землерой искоса проследил за нею, тяжко вздохнул, но, как и всегда, ни словечка не сказал и молча повернулся к древесному стволу. Совсем тихо вдруг стало кругом них, и Анне даже почудилось, будто слышит она, как с острых кончиков молоденьких древесных веточек мерно сыплется сияющий снег. Дерево, казалось, дышало: иначе что за тихий шелест слышала она, хотя не было ни ветерка? Прямые и холодные лучи далёкого солнца щекотали ей кончик носа.

– Дерево, господин и кормилец, – тихо заговорил Землерой, – пожалуйста, прими от меня мою помощь. Примите от меня моё тепло и мою силу, корни великие, древние, могучие, растите, развивайтесь, крепните, глубоко прорастайте…

Анна чуть слышно развернулась, на цыпочках прокралась и опустилась в снег с ним рядом. Землерой, закрыв глаза и на груди сложив ладони, что-то тихо бормотал, но она не могла даже понять, на каком языке он говорит. Вряд ли она такой язык знала, вряд ли могла хоть слово разобрать, ни разу прежде ничего похожего не слышав. Анна аккуратно нашарила локоть Землероя и слабо сжала его. И, судя по тому, что Землерой не отполз прочь от неё и не начал возмущаться, а лишь придвинулся так, что между ними совсем не осталось места, она всё сделала правильно.

Анна долго сидела с ним вместе под кроной дышащего дерева, и всё было для неё правильно, так, как должно было быть: мерное падение снега, странное тепло в январе, скрип древесных корней и далёкий посвист приближающегося ветра.

Землерой мягко взял её за руку и потянул вверх. Анна даже не заметила, как успела закрыть глаза. Когда же её веки поднялись, мир перед ней оказался слишком ярким, нестерпимо ярким, и у неё даже слёзы потекли, хоть она сейчас совсем не желала плакать.

– Посмотри, – шепнул Землерой, – посмотри только кругом, Анна.

Анна послушно осмотрелась. Серебристо-белый морозный узор опутал спящий лес, и его дыхание стихло. Повсюду висели жемчужные тонкие нити льда и снега, и ослепительные шапки сверкали хрусталём на солнце. Никто не двигался, и ничто не двигалось, но это царственное молчание и царственный сон были не пугающими, а величественными и удивительными, как и многие из тайн природы.

– Зима, пусть и давит на нас, пусть и тяжело нам, когда она приходит, для нас – красавица, – прошептал Землерой и потянул Анну на ноги. – И нет ничего лучше, чем видеть приход прекрасного, когда рядом…

– Рядом… что? – тихо спросила его Анна, и её сердце сжалось.

Землерой повернул к ней голову, и она клясться была готова, что он ей загадочно улыбнулся.

– Нечто весьма ценное, – сказал он.

Анна отвернулась и прижала к груди руку: сердце внутри колотилось так, что ей не хватало воздуха, и самым большим её страхом был страх того, что это увидит Землерой и посмеётся.

Землерой, конечно же, всё видел, но ни за что и никогда в жизни не стал бы он смеяться.

В конце концов, он хотел сказать именно это.

Коровка

В доме Анны не любили телефоны.

Телефоны тут не понимали.

Как и всякие прочие современные технологии.

Хозяином в старом домишке по-прежнему был дедушка, а он никаких новшеств у себя под боком не потерпел бы. Завести дома старенький стационарный телефон, а, тем паче, подходить к нему, когда трубка разрывалась от звона, старика приучил (не без помощи мольб и требований) отец Анны. Теперь телефон надёжно утвердился в прихожей: он висел там на стене, словно опасное оружие, которое может сработать, если его коснуться.

Дедушка относился к телефону с боязливым уважением. Его одного дед протирал чистой чуть влажной тряпочкой в первую очередь, и делал он это с едва уловимой брезгливостью в каждом жесте – словно заразу подцепить боялся. Когда телефон вновь начинал сверкать чистотой, дед отходил от трубки, как от зачумлённой, и больше не приближался к ней, пока она не начинала звонить.

Дед Анны вёл затворническую жизнь: звонить ему было некому. Посему подаренный отцом Анны старинный стационарный телефон разражался трескучими звуками лишь пару раз в год: в конце зимы и в последние дни мая, когда родители Анны собирали дочь и сами паковали свои вещи, готовясь навестить старинный сонный городок. Дед брал трубку быстро, двумя пальцами, боялся подносить к уху и кричал в динамики, потому что боялся: на той стороне провода его не слышно. Из-за этого семейству Анны тоже приходилось держать свои телефоны на внушительном расстоянии от уха. Они старались обговорить детали своего приезда сразу же: не было такой уверенности, что старик, ярый ненавистник техники, всё-таки поднимет трубку, когда ему позвонят снова. Вот они и не рисковали.

И ни разу за все пятнадцать лет, что старинный стационарный телефон висел на коридорной стене, такого не случалось, чтобы он разражался звяканьем не по расписанию.

Но всё, как известно, случается впервые.

Неожиданное событие произошло в середине июля, когда Анне уже исполнилось шестнадцать и она совсем превратилась в девушку. Ещё не войдя домой, она услышала, как дребезжит что-то странное внутри. Дед стоял на крыльце, сердито подбоченившись, и твердил:

– Вот уж нет, в третий раз за сегодня я с этой штукой не свяжусь! Вы, вон, такие умные, сами с ней и болтайте по этой консервной банке, я, чур, пас!

А мать Анны металась внутри дома (Анна видела её беспокойный силуэт), заламывала руки и надрывно, с подвыванием, кричала:

– Ну неужели никто не может взять этот проклятый телефон? Я от его зудения скоро с ума сойду!

Отец Анны, зажав в зубах сигарету, сидел на первых ступенях крыльца и напряжённо курил. Его лицо было бледновато-жёлтого оттенка и всё в поту.

– Нет, – упрямо крикнул он через плечо, – сама бери телефон, чего ты перепугалась? Неужели Машки моей боишься?

– Сам ты её боишься! – незамедлительно откликнулась мать: визгливым голосом и со своей неповторимой логикой, – и запустила в отца из окна какой-то древней плюшевой игрушкой, у которой порвался бок и из дыры в нём полезла набивка. – А я своё слово сказала: с Машкой твоей общаться – не – буду!