Хрустальный мальчик

Сверчок лишь ворчал и приговаривал себе под нос, точно дряхлый-дряхлый дедушка, давно и от жизни, и от всех её бесконечных сюрпризов уставший:

– Не верю я в это, нет, не верю…

И так неожиданно, совершенно незаметно, время прошло – нет, пролетело даже. Канули светлые часы в красноватую пропасть заката, и над лесом разостлались во всей своей гордой и самоуглублённой красоте розоватые рваные тучи, а солнце за линией горизонта спряталось. Анна, ладонью голову подперев, одним глазом вверх смотрела, а другим – за Землероем приглядывала – неспокойно у неё отчего-то на сердце было. Трижды махнула она ему рукой, к себе подзывая, да не увидел того Землерой – а, быть может, видеть и не захотел: странный он был, как Анна себе любила говорить: что ему не по нраву, того и не существовало для него.

Когда и закатные облака почернели и стали сливаться с синеющим небом, и блеклые звёзды проступили ярче, раскатывая полосами дрожащие серебристые лучи, старшие бросили свои дела: свою готовку, свои музыкальные инструменты, топоры свои, – и потопали за хворостом да за дровами – костры разжигать. Ребята тоже ненадолго остановились. Рыжая лохматая девчонка нырнула в кусты, где когда-то пряталась, и с целой вязанкой выползла оттуда, ещё злее разлохмаченная. Сверчок всё сидел на своём бревне, понурившись, и ни на кого не смотрел.

– Эй, Сверчок! – подозвала его рыжая девчонка, но Сверчок даже головы не приподнял. – Эх, да и ну тебя! Баба с возу – лошади легче, знаешь ли!

Ребята разбрелись по всему пятачку. Видела Анна, как быстро они собирают самые мелкие, сухие, но хоть мало-мальски пригодные веточки для костра, и видела, как быстро самые проворные мальчики (они-то, наконец, и сумели вдвоём загнать и изловить рыжую вредноглазую девчонку) перебегают на ту часть поляны, где развлекались старшие. У них мальчишки легко и уверенно таскали и хворост, и даже дрова, но понемногу: стоило кому-нибудь заметить, стоило поймать вора, как тот получал и пинка, и подзатыльника, и затрещины, такой звонкой, что звон высоко под древесными кронами витал, и долго ещё он там оставался.

Наконец, все костры были собраны: и у взрослых, и у младших. Огонь облизал небо, словно бы требуя подкинуть ему ещё что-нибудь вкусненькое, для завтравки пробуждающегося аппетита, но небо не кормило то, что стелилось под ним; кормили зарождающееся пламя трава и хворост. Быстро и весело занималось топливо: мелкие язычки танцевали у самого края ямы, где костёр развели, и, казалось, что они, как какие-то нелепые бесформенные страшилища, пытаются отрастить себе ноги и выбраться наружу – побродить, погулять по бескрайнему свету. С треском истлевали и обрушивались в серую лёгкую золу изничтоженные веточки и травинки. Из-за деревьев, что обступили поляну, как вечно бдящие стражники, потихоньку выползала темнота. Она ещё не была совсем в себе уверена: кралась еле-еле, осторожничала, но близилась, и всё дальше вытягивала свои тонкие руки крючьями, будто хотела кого-то из гуляк зацепить и к себе утащить – в своё жуткое пристанище. Но были слишком уж слабы и тонки эти руки, они пугались тепла и света, и никого тьме не удавалось полонить.

Анна перевернулась на спину. Прямо над нею нависло лицо Землероя – настоящее лицо, то, что она видела всегда лишь наполовину.

– Ну как? – спросила она. – Понравилось мной притворяться? Теперь уж хватит, наверное, к тебе пойдём?

Землерой нахмурился.

– Нет, не хватит, – отрезал он, – сейчас самое любимое моё: через костёр прыгать будем! Всегда хотелось мне через костёр, как настоящему мальчику, прыгнуть, но у нас… у нас на праздниках так не делают.

– А почему?

– Потому что многие духи огня боятся и солнечного света, – пробормотал Землерой, отворачиваясь, – потому что эти духи – они в лесу только с наступлением темноты хозяйничают, и хоть один рассветный лучик для них – что для человечка бочка яда. На наши праздники все собираются, потому ночью их и проводим: духи рассветные, может, и не очень-то любят темноту, но терпеть её могут, ведь темнота – она с нашей совестью одного цвета. Через костры у нас прыгать нельзя – если с духом ночи это сделаешь, он и в облачко может превратиться, по ветру развеяться!

– Значит, тебе прыгать можно? – осторожно уточнила Анна.

– Да, – согласился Землерой, – я ни ночи, ни дня не боюсь, одно меня только страшит – выход из этого леса, уход от дерева этого, которое меня спасло и которое мне сейчас жить дозволяет. Костра я не боюсь, Анна. Прыгнем вместе?

Анна резво села на земле, сломала упавшую веточку подошвой.

– С ума спятил? – ахнула она. – Да как же ты это другим объяснять станешь? Было столько человек, а стало на одного больше? Как ты им представишься?

– Никак представляться я не стану, нас столько, сколько было, останется, ни одним меньше, ни одним больше, – и Землерой, словно бы забавляясь, пальцами щёлкнул.

Анна неловко дёрнулась, и пугающий холодок пробежал у неё по сердцу.

– Ты чего это… такое сейчас сделал? – быстро спросила она.

– Сейчас рыжая девочка, что с тобой дружит, – тихо сказал Землерой, – в трёх кустах заплутает.

– С ума сошёл?! Нельзя ведь так делать! Она ведь напугается! А ну как её кто другой из духов приметит и зло ей учинит? С ума ты совсем, видно, спятил, Землерой, а туда же, говоришь, будто мудрый, всё время этим похваляешься! – Анна даже вскочила и за плечи его затрясла, пристально в глаза всматриваясь.

И – странное дело! – как она его ни дёргала бы, ни мотала бы из стороны в сторону (а он не мешал ей и совсем не двигался), воротник, что нижнюю часть лица его скрывал, ни разу не колыхнулся, ни на волосочек книзу не сполз, да только Анна того не приметила: ярость в ней кипела.

– Сама глупая девчонка, да ещё и человек, – надменно стал обороняться Землерой (а между тем он не мешал ей совсем и вообще не двигался, пока она им, как ребёнок – игрушкой, вовсю потрясала). – Я ведь сказал тебе, глупая: покуда человек подпоясан, ни один дух ему не учинит дурного, а подруга твоя пояса ни на секундочку не снимала. Поблуждает она в трёх кустах, да не станется с нею ничего дурного: она и не заметит, как долго её не было. И не тронет её никто из лесных духов: не нарушает она нашего закона, а мы свои законы чтим, они у нас не вилами на воде писаны, а в сердцах наших запечатаны, и хоть одной букве этого закона изменить – ровно что сердце собственное предать!

Анна медленно выпустила Землероя и чуть-чуть отодвинулась по шуршащей невысокой травке. Землерой не спускал с неё внимательного, даже просящего, сказала бы она, взора, словно ему и впрямь нечто очень от неё требовалось, хотел он это заполучить, да не мог, потому что она ему отказывала, сама того не ведая.

– Ты точно уверен, что ничего дурного с нею не станется?

Землерой кивнул и кулак прижал к груди.

– Ну пожалуйста, Анна! – протянул он. – Анна, никого никогда не просил, да тебя просить стану: давай на празднике этом вместе веселиться! Что мне толку одному там радоваться, когда тебя нет со мной? Детишек дурачить? Несолидно как-то и не совсем весело, они ведь и вправду думают, что я – это ты! Честные лесные духи, они, пусть совесть когда-то и запятнали свою так, что ни до конца жизни этого леса, ни до конца целого света её не отмоют добела, людей, что зла им не чинят, просто так не обижают. Не хочу я ещё больше черниться, я сюда для тебя, для веселья с тобой, Анна, пришёл, так вставай и идём со мною!

Анна тяжело вздохнула: не могла она ему отказывать, когда он так её просил, словно бы больше, как ни старайся, не смог бы он сюда попасть с нею и повеселиться так же, как веселился сегодня. Анна взяла его за руку – словно за собственную же ладонь и схватилась, – и поднялась, и в тот же миг стал Землерой, стоящий от неё по левую руку, не Землероем и не самой Анной, а той самой рыжей девчонкой – от настоящей не отличишь. Даже листочки у неё из волос торчали, словно она едва из кустов успела вылезти, где хворосту искала, даже разводы грязевые на лице у неё были совсем как настоящие – только одного не было, пояса, и не мог Землерой его ни сам надеть, ни хотя бы сотворить себе. Анна крепче взялась за его руку – за руку рыжей девчонки, – и вместе они шагнули вперёд, из кустов выбираясь.

Сверчок повернул к ним голову и прошипел:

– Ну вот, пожалуйста, как всегда: девчонок и мальчишек не поровну.

– Ну, если бы ты сам поднялся и с кем из нас вместе встал, нам поровну бы как раз и оказалось, – усмехнулась рыжая девчонка, – давай же, становись, чего уселся-то?

Но Сверчок опять что-то неясно себе под нос пробубнил, а сам с места не стронулся. Пристальный взор его сверлил смятый пояс Анны, что давно уже валялся змейкой в пыли.

Дети уверенно выстраивались рядами у костра. Хвост очереди виднелся там, где дрожали неуверенно длинные когтистые руки тьмы, а голова её подходила почти вплотную к костру: вовсю летели слепящие яркие искры, и пламя извивалось в своей ямке, и старалось выбраться из плена, но всё же никак у него это не выходило, и оно неуверенно скатывалось назад, в золу и серый прах.

Анна и Землерой встали почти что в самом конце длинной очереди. Ни на секунду Землерой своей руки не отнимал, и Анна от него не отстранялась, хотя стояли они совсем-совсем близко друг к другу: то и дело стукались плечами. Когда отсветы костра падали на маску-лицо Землероя, видела Анна те самые задорные нетерпеливые искры в его глазах, и она забывала, что Землерой, как ни крути, всё-таки дух этого леса и давно уже свой пятидесятый день рождения отметил.

Медленно продвигались вперёд парочки, и тени обнимали их, обхватывали длинными бескостными пальцами, ерошили волосы, впутывая в них искорки, летящие от костра. Оранжевые и красные драконы извивались в глубине их расширившихся зрачков. Землерой незаметно стиснул руку Анны покрепче и сунул её локоть себе под мышку. Странно, но Землерой был совсем холодный, и она не могла уловить ни дыхания его, ни стука сердца кожей – даже сейчас, когда была к нему так близко.

Прищуренные мрачные глаза Сверчка вовсю следили за ними. Невозможно было колыхнуть спокойствие его пристального охотничьего взора. В ладони он мял и катал запылённый алый пояс Анны.

Где-то вдалеке трижды ударили по импровизированным барабанам и четырежды – по самому настоящему барабану. Всё это было у взрослых: и музыка, и безумные пляски, не остающиеся в памяти и дарящие на память только сложный хмельной дурман. Дети стояли у костра, и таяла их очередь, и рассыпались они, прыгнувшие парочки, поодиночке, собирались группками и смеялись. Многие даже на землю падали и держались за животы: так им смешно было, а отчего смешно, они ни себе, ни кому бы то ни было другому в жизни объяснить не сумели бы. Это страх подгонял их сердца, когда они проскакивали над беспокойно извивающимися жаркими языками, которые чуть было не облизывали им подошвы, подолы и рукава. Когда огонь оставался позади, сердце опускалось на место, но всё ещё дико и неукротимо стучало, и надо было его как-то остановить, и самый подходящий ритм для них был один – смех, нескончаемый безудержный смех.

Анна и Землерой остались перед костром одни. Куда-то к небу тянулись искореженные алые пальцы, дрожа и тая, словно бы их обрубали у них на глазах, и глубоко-глубоко в мшистой ямке дотлевали со скорбным хрустом веточки. Анна сжала руку Землероя покрепче. Они стояли лицом к лицу с пламенем, и искорки его сыпались на них, на мгновение зажигая одежду, но у Землероя по-прежнему была холодная рука – холодная и спокойная, как будто высеченная из камня.

Анна повернула к нему голову и неловко переступила с одной ноги на другую. У неё кожа стала горячая и скользкая от пота, и у неё даже губы почему-то дрожали, а сердце, стиснутое в комок, медленно поднималось к самой вершине горла, и она рада была бы засмеяться, но ей пока было слишком страшно, а Анна не принадлежала, увы, к тем, кто смеётся от ужаса.

Землерой тоже к ней повернулся. Ребята, возившиеся в кустах, повернулись и, подбадривая их, крикнули:

– Ну давайте уже! Хоровод пора собирать!

Сверчок стремительно поднялся со своего бревна, и опять оно скрипнуло, застонало под его весом. Ноги у него были длинные, словно ходули, и передвигался он, как цапля, что рыщет по болоту. Дьявольские алые искорки плясали в его глазах, но то были искры не от костра.

Серебристо-серые глаза Землероя оставались спокойными и сосредоточенными. Он даже не видел, казалось, что Сверчок идёт к ним, уверенный, как бык – на сражение с соперником, и он словно бы не чуял горячего дыхания, вырывающегося из широких ноздрей Сверчка клубами.

Анна крепче сжала руку Землероя и зажмурилась. В темноте ей легче было сделать первый шаг, хоть и не знала она, куда станет падать. Она метнулась вперёд, занесла одну ногу, как будто в танце, и пропищала, сорвав себе голос:

– Ну же, давай!

И пламя костра обожгло ей ноги и забралось под подол юбки. Она как будто бы уже упала в огонь и горела: он дунул на кожу не ласково и не искушающе, а по-свойски, словно бы нахрапом, силой стремясь отобрать своё. Анна распахнула глаза, и тотчас слёзы боли потекли у неё по щекам: она смотрела в оранжево-красное пекло, и летящие оттуда искры путались у неё в волосах и, оседая на коже, яростно жгли её, а дым беспощадно выедал глаза, словно выковыривая по кусочку острозубой вилкой. Волосы Анны разметало по плечам горячее дыхание снизу, и вдруг что-то холодное обожгло и обвило ей плечи.

Земля под ногами почудилась ей слишком твёрдой, и она, шатаясь, упала на колени. Слёзы всё ещё текли у неё по щекам, и больно было коже даже от того, что редкие травинки касались её. Анна схватилась за грудь и закашлялась: пусть со зрением у неё и не всё сейчас было в порядке, не могла она не заметить одного, самого для себя важного: того, что набросил ей и Землерою на плечи Сверчок, прыгая через костёр следом.

Алая широкая лента сползала с её груди, неловко цепляясь за края одежды, и другой такой же конец отчаянно держался за плечо Землероя. Отвернул он от Анны своё лицо, и дым всё ещё ел ей глаза, хотя костёр буйствовал сзади, и Анна не видела, каков он: но она услышала, как вдруг заверещали и всполошились кругом них дети, и заметила даже, каким бледным, без кровинки, стал Сверчок, прыгнувший следом. Сверчок вытянул перед собой палец, и удлинившееся лицо его с безумными, совсем чёрными, глазами как будто задрожало.

– Нечистый! – заорал Сверчок, тыча в Землероя пальцем. – Нечистый у нас! Бегите! Бегите! Тут нечистая сила!

Дети завизжали и бросились кто куда. От топота маленьких ног затряслась и застонала земля, и костёр съёжился и затрещал тише. Тени удлинились и успокоились; ровными чёрными палками они лежали теперь на оранжевой земле. Сверчок всё держал руку вытянутой перед собой, тыкал в сторону Землероя пальцем и бормотал, точно умалишённый в бреду:

– Демон… нечистая сила… нечистая… сгинь… сгинь… не трогай меня!

Пятился Сверчок, не мог побежать и не мог увидеть, куда именно бредёт. Запнулся он о то самое бревно, на котором сидел, неловко сделал пару больших шагов назад – и прямо в костёр шлёпнулся, да тотчас с воем подскочил. Оранжевые языки бродили по его рубашке и ели, и душили, и чернили её, и истончали, а Сверчок выл, крутился на месте и собственными же руками пытался загасить пламя.

– Помогите… помогите мне! – выл он отчаянным тонким голосом, совсем как девочка, а Анна смотрела не на него, а на Землероя – в его затылок, уже не рыжий и не белый, а какой-то грязно-серый, словно давно стаявший снег.

Землерой закрыл лицо обеими руками, и Анна охнула от ужаса. Не пальцы она увидела, а чешуйчатые когти, и не ладони, а уродливые широкие лапы. Лицо его блеснуло стальным серым светом, и Анна вдруг поняла: это были жёсткие птичьи перья.

– Не смотри на меня! – провыл Землерой, и Анна даже голоса его не узнала: был он низкий и хриплый, похожий на стон срубаемого старого дерева.

– Землерой!

Прижав к изменившемуся лицу обе уродливые лапы, Землерой взвыл и прочь от неё рванулся. Анна изо всех сил вцепилась ему в плечи, рванула на себя – но так сильно он хотел от неё оторваться, что Анна кожу на кончиках пальцев содрала – и он всё равно вывернулся. Раскрылись за спиной у Землероя широкие серые крылья, и поднялся он в небо, и скрылся за верхушками деревьев, словно и не было его тут никогда.

Анна снова закричала изо всех сил:

– Землерой! Землерой, пожалуйста, вернись!

Где-то за спиной у неё несчастным голосом не прекращал завывать обожжённый Сверчок:

– Помогите… ребята… кто-нибудь… помогите мне… мне больно… пожалуйста!

– Землерой, Землерой, прости, пожалуйста, – зашептала Анна.

Дрожащими руками полезла она за пазуху. Пальцы её тряслись, ничего не могли удержать – даже алого клубочка, надёжно в складках одежды припрятанного. Клубочек тяжело шлёпнулся на Землю, и Анна шёпотом взмолилась:

– Клубочек, клубочек, пожалуйста, приведи меня к Землерою, верни мне моего Землероя!

Клубочек и просить не надо было – резво покатился он по дороге, и Анна бросилась за ним.

Неспокойно было в лесу и холодно. Не так, как полагалось в летнюю пору, шумели тут деревья, и ветер бродил совсем иной: злой и кусачий, как оголодавший за зиму злой хищник. Анна бежала вслед за клубочком: один он, яркий, вёл её среди мглистой серости и тьмы, и каждая коряга норовила сунуться ей под ноги, чтобы она упала и до крови ободрала локти и колени – снова. Анна падала уже так много раз, что не чувствовала боли. Веточки и листочки лезли ей в глаза и выдирали волосы, и муравьи взбирались наверх по её ногам, не успевала она стряхнуть старых – появлялись новые, и где-то над головой у неё раздавался бесконечный, безумный, отчаянный крик. Анна даже определить не могла, кто там кричит: не знала она ни птиц, ни животных с таким голосом, а люди на летние праздники не бродили в чащобе. Даже самый опытный грибник или охотник отказался бы сюда прийти накануне больших безумных торжеств: все они знали, как жестоко лес карает тех, кто не соблюдает его законы.

Клубочек катился всё дальше и дальше, между кустарников, под изогнутыми ветвями деревьев, уводил Анну всё дальше от опушки и от костров, туда, где крики детей и музыка и хохот взрослых не слышались вовсе. Алое пятно маячило перед нею.

Тьма, сгустившаяся на небе, расползлась, выпуская на волю луну, и Анна тяжело обрушилась на колени. Прямо перед нею, словно бы выпутавшись из плаща-невидимки, показалось то самое дерево – дерево Землероя, которое весь лес и всех духов держало вместе. Анна замерла на месте: жёсткие дикие травинки обвивались кругом её лодыжек и не пускали дальше, да и сама она не нашла бы в себе сил шагнуть вперёд, когда такое представало взору.

Дерево изменилось. Не видела его Анна всего-то сутки, но стало оно старым и больным на вид. Листья сыпались с него один за другим, жёлтые, рыжие, чёрные, согнутые, сухие, и кругом дерева почва потрескалась и порыжела. Попрятались белки, олени, даже муравьи и жучки – все исчезли, никого не осталось. Согнувшееся одинокое дерево словно оплакивало кого-то, и на грубой, с множеством глубоких морщин коре его издалека видны были крупные прозрачные капли.

Анна наклонилась и собственными руками развязала травяные петли. Трава настойчиво льнула к ней, связывала даже запястья, и Анна напрасно уговаривала:

– Пожалуйста, ну пропусти меня, мне к Землерою надо…

Большой алый клубок лежал, размотанный и лохматый, у самых выпуклых древесных корней, и прозрачные капли проступали на нём. Анна взмолилась со слезами на глазах:

– Пожалуйста, пусти! Не хотела я этого… правда, не хотела! Я сюда пришла, только чтобы ему помочь! Если бы не я, вообще ничего этого никогда и не случилось бы!

Трава медленно распустила мягкие петли. Чей-то печальный голос, тонкий, как визг бьющегося хрусталя, всё звенел над головой у Анны в плотном воздухе, пока она бежала к дереву, задыхаясь и бессильно призывая:

– Землерой! Землерой!

Трава неодобрительно бурчала под её ногами:

– А обещала ведь, самой госпоже Дароносице поклялась, что ни за что ни про что не допустит такого…

– Вот и верь теперь людям! – обвиняюще шуршали муравьи, разбегаясь прочь от Анны.

– Люди всегда врут! – глухо припечатала толстая сова и тяжело выбралась из дупла, с трудом расправив широкие крылья.

– Нельзя людям верить! Нельзя с ними дружить! – согласным хором добавляли сверчки.

Анна раздвинула высокие стебли, и один из них жестоко полоснул её прямо по ладони, так, что выступила полоска крови. Анна добралась до дерева, из последних сил привалилась к нему и крепко обняла, словно свою последнюю надежду, словно никого, кроме этого дерева, в целом свете у неё не осталось и не могло быть.

– Землерой… – Анна не сдержалась и заплакала. Холодные слёзы скатывались по вспотевшей коже. – Землерой… Землерой… прости меня… пожалуйста… я не хотела… я не знала… я просто… просто ради веселья тебя… Землерой… ответь мне! Ну хоть словечко скажи, даже если ругать станешь, я просто послушаю… послушаю… и уйду, так мне и надо, только не надо оставлять меня вот та-ак!

С тихим шебуршанием сползла вдруг толстая ветка – сползла и доверчиво приобняла Анну за талию. Она даже прекратила плакать от изумления. Ветка обхватила её, жёсткие листья ткнулись ей в нос зелёным пучком – и уже через мгновение она взлетела в воздух, и ветка увлекла её в самую сердцевину кроны, туда, где часто Землерой прятался так, что она его не могла найти – пусть и изо всех сил старалась.

Землерой и сейчас там сидел, отвернувшись к ней спиной. Серебристые косые лучи луны пробирались осторожно между тугих пучков частых листьев и касались его спины и безвольной руки. Анна видела, как в этом неестественном сиянии ярко блещут загнутые звериные когти, и видела, не могла ошибиться, что не рука перед её взором, а жуткая звериная лапища. Он, казалось, стал и выше, и шире, и ссутулился, будто старое дерево под шквалом бесконечных ураганов. Землерой сидел тихо и неподвижно, словно каменный, и холодом веяло от его фигуры таким лютым, что Анна боялась шагнуть дальше. Листья беспокойно раскачивались кругом него, как опахала, и что-то тревожно бормотали нестройным хором.

Анна опёрлась о морщинистый ствол – снова боль прошлась по её изрезанной ладони.

– Землерой… – тихо позвала она.

Существо, сидевшее в густоте листвы, не шелохнулось, никак не показало, что её услышало. Но, пусть и не было сейчас в нём ничего, что походило бы на прежнего, милого и знакомого ей Землероя, не могла она его ни с кем перепутать. Анна переступила с ноги на ногу, и тут в свете луны стали видны звериные уши Землероя, вдруг вставшие торчком. Она отшатнулась, и уши тут же поникли. Анна с трудом перевела дыхание.

– Землерой, – она шагнула вперёд, опираясь о ствол, – пожалуйста, прости меня.

Существо, сидевшее на краю толстого сука, окружённое беспокойными пучками листьев, не двинулось. Но Анна услышала его глухой низкий рык:

– Не подходи ко мне.

Анна сглотнула и всё-таки продолжила идти.

– Землерой, – мягко сказала она, – ты уж прости меня, дурёху непутёвую, пожалуйста. Я никак не хотела и не ждала ничего такого.

Под её ногой хрустнул черенок хрупкого опавшего листа, и на глазах у неё, словно обожжённый ярким светом луны, листик скукожился, пожелтел, а затем чёрные гнилостные пятна пробежались по его пластине, и он рассыпался в прах. Анна облизнула губы.

– Землерой…

– Не подходи! – снова прорычало чудовище, и Анна так дрогнула, что её нога соскользнула с неровного сука, а сама она едва не свалилась вниз.

– Я хочу с тобой поговорить, – сказала она, – Землерой, пожалуйста, поговори со мной!

Ветер похолодел и усилился. Стонали, сгибаясь пополам и трескаясь, старинные ветки, что веками жили спокойно, не ведая никаких трудностей в своей сонной жизни. Листья пучками срывались, изуродованные, и летели Анне в лицо, и даже дерево стало скользким и таким грубым, что морщины на коре его до крови взрезали ей кожу. Анна щурилась, из глаз у неё текли слёзы, но всё-таки она продолжала идти.

– Землерой! – отчаянно перекрикивая завывание ветра, воззвала она.

Землерой и тут не шелохнулся. Лишь перья его ерошил беспощадный ветер, наотмашь раздававший Анне звонкие пощёчины, от которых у неё перед глазами темнело и уши закладывало.

– Зем… ле… рой! Хочешь меня прогнать… прогоняй… хочешь злиться… злись! – Анна вцепилась в дерево и повисла на нём. Совсем близко была жуткая сгорбленная спина чудовища, но никак не могла она его коснуться: ветер размахивал ею, как своей игрушкой, и ударял о ствол и о ветви, срывая лоскутками кожу и выдирая пучками волосы. – Пожалуйста! Я понимаю, что заслужила! Но… Землерой… я не могу уйти и оставить тебя так… потому что я знаю, что я тебе нужна… и не уйду… как бы ты ни пытался меня прогнать, понял?!

Землерой совсем ссутулился, и голова его исчезла в ореоле ночной темноты. Анна неловко переступила на сук, на котором он сидел, и ветер, взревев, как кровожадный великан, швырнул её со всей силы. Анна обрушилась плашмя, губа её была рассечена до крови и стремительно вспухала, пока ей всё ещё раздавали пощёчины невидимые духи.