ОТ ПЕЧАЛИ ДО РАДОСТИ

Собирая Семена в дорогу, Эльза Карловна плакала. Она только что почувствовала себя нужной, любимой, Семка правда обожал ее, и вот все кончилось. Семен успокаивал ее:

–Мы же не навсегда расстаемся, я буду писать Вам каждый день, буду приезжать в отпуск, а когда получу назначение, возьму Вас к себе, Вы только подождите, и мы будем опять вместе.

Наташа понимала чувства Эльзы Карловны и тоже старалась уговорить ее, чтобы та не расстраивалась. Прощаясь с Семеном, женщины поплакали, благословили его, и надавав кучу наставлений и гостинцев в дорогу, остались одни. А Семен поехал навстречу новой жизни.

Глава 7. Жизнь кого ласкает, а кого к себе не пускает.

Мы оставили Василия, когда он отправился на учебу в Рабфак Высшей школы политработников, которую он с отличием закончил. После окончания учебы его направили на партийную работу в Саратовскую область.

Он быстро пошел в гору, и дослужился до Секретаря Обкома. Женился на хорошей девушке, работающей в парткоме, в семье у них родился сын, Сергей.

Вспоминая о событиях своей молодости, он понимал, что Алексей, скорее всего, женился на Марфе из-за каких-то обстоятельств, которых он не знал. Однако сердце щемило от обиды на брата, он в отличие от Алексея, был более рассудителен и прагматичен, но прокручивая в уме события тех лет, уже не придавал большого значения той драгоценности, из-за которой поднялся весь переполох.

Сейчас он осознал, как был страстно влюблен в Марфу и женился бы на ней без всякого приданого. И разумеется, не поступил бы с Алексеем так, как он поступил с ним. С той поры он не приезжал домой и хотел навестить родителей, познакомить их со своей семьей. Да и похвалиться тем, что сам сумел «выйти в люди», дослужиться до высокой должности, на которой состоял. Он решил на несколько дней заскочить в село, увидеться с родными, стремился обрадовать стариков  своим приездом.

В стране в то врвемя елась политика энергичного шокового «перевоспитания» «темного» русского мужика, упрямо не желающего ради коммунистического рая расстаться со своим земельным наделом и распоряжаться своим урожаем по своему усмотрению, а не по распоряжению новой власти.

До революции одним из тяжких грехов была шестая библейская заповедь, запрещавшая всякое убийство, даже злого, нехорошего человека. В течение многих веков церковь проповедовала эти основополагающие нормы общественного поведения христианина, что подкреплялась переходящими от поколения к поколению не писаными законами повседневного бытия крестьянской общины.

И вот эту спаянную общим бытом и вековыми традициями сельскую семью – общину, расколол братоубийственный лозунг, объявленный большевиками.

Ликвидация кулачества – как класса. Началось сознательное физическое уничтожение целого слоя наиболее умных, трудолюбивых и наиболее самостоятельных и состоятельных крестьян. Одновременно с этим, шли страшные гонения на религию и Церковь.

«Черное воронье – в черные воронки» – еще один лозунг, наглядно говорящий о великом переломе «хребта и души народа». Методы борьбы с религией и осуществление коллективизации деревни оказались бесчеловечными и на селе.

В деревне в это время происходили два взаимосвязанных насильственных процесса: создание колхозов и раскулачивание. "Ликвидация кулачества" имела своей целью, прежде всего обеспечение коллективным хозяйствам материальной базы. Так и в селе сначала был создан колхоз «Светлый путь», куда перешло имущество раскулаченных и отправленных в Сибирь сельских

«кулаков», а потом на этой базе создали совхоз.

Вместе с тем, власти не дали точного определения, кого нужно считать кулаками. В определении читалось: – это тот, кто использовал наемный труд, но в эту категорию зачисляли и середняка, имевшего две коровы, или две лошади, или хороший дом.

Каждый район получил норму раскулачивания, которая равнялась в среднем 5-7% от числа крестьянских дворов. Чтобы выполнить эту норму в кулаки записывали и неугодных бедняков. Для оправдания этих действий было придумано зловещее слово "подкулачник". Через посулы, обман, угрозы и насилие крестьян заставляли вступать в колхозы и сдавать в неделимые колхозные фонды свой инвентарь, скот и обрабатываемую землю.

Противодействие крестьянства выражалось также в форме мало организованной уборки урожая и массового расхищения урожая. В 1932 г. советское руководство утверждает указ об охране социалистической собственности. В народе его называли «законом о пяти колосках».

Любое хищение колхозной собственности каралось расстрелом либо, при смягчающих обстоятельствах, 10-летним теремным заключением с конфискацией имущества. Указ был издан с целью, лишить колхозников возможности обрести хоть малейшую экономическую независимость от колхоза.

Советская деревня смирилась с колхозным строем, хотя крестьянство оставалось самой бесправной категорией населения. Введение в стране паспортов, которых крестьянам не полагалось, означало не только возведение административной стены между городом и деревней, но и фактическое прикрепление крестьян к месту своего рождения, лишение их свободы передвижения, выбора занятий. С юридической точки зрения, колхозник, не имевший паспорта, был привязан к колхозу так же, как когда-то крепостной к земле своего хозяина.

В соответствии с обстановкой, Сельским Советом, возглавляемым Алексеем Ворониным, было принято решение о ликвидации Монастыря, «как осиного гнезда контрреволюционного черного воронья».

Были лишены избирательных прав и объявлены к выселению из села 45 человек, из них 35 монашек, а также семья сельского священника. Все они были признаны недостойными вступить в «новое светлое будущее».

Алексей с упоением впрягся в работу. Он с таким рвением и искренним желанием исполнял свои должностные обязанности, что никто и ничто не могло остановить его от выполнения указаний и постановлений партии, в которые он искренне верил. Он вызывал страх у односельчан одним своим появлением, не ожидая от него ничего хорошего.

Дома ему некогда было проявлять внимания ни к родителям, ни к Марфе, ни к сыну. Он так и не смог полюбить Марфу, его не трогала ни ее красота, ни легкий нрав, ни старания угодить ему. Он, затаившись, ждал, когда же наступит возможность, все изменить, ждал того, чего сам себе не мог объяснить. Ему хотелось бросить все и уехать в Москву, чтобы      жить рядом с Натальей. Однако он по рукам и ногам был связан обстоятельствами, в которые сам себя загнал. Он иногда задумывался, что, если разбогатеет, может начать всё сначала. Тогда и заживет полной счастливой жизнью, а сейчас он плыл по течению вместе со временем и не думал, что оно в конце концов, просто раздавит его.

В списках на выселение была семья его тестя, Андрея Ивановича Корнева, как первого зажиточного крестьянина, а значит и кулака. Хотя две семьи давно объединились и жили одними помыслами, официально хозяйство вели раздельно.

Алексей, у которого со времен женитьбы хранилась брошка, не особо расстроился. Он равнодушно отнесся к решению Сельсовета о выселении Корневых, да если бы и хотел, ничего не смог бы сделать.

Андрей Корнев не ожидал такого подвоха от зятя, а его жена от такого известия слегла. Родители Алексея тоже не понимали, почему он не заступился за тестя, осуждали его. Отец Никифор ругал чуть свет Алексея и его власть, а матушка плакала и умоляла его помочь оставить сватов в селе.

На всем селе слышался плач, люди были не согласны с решением Сельсовета.      Монашки, лишенные своего дома, тоже засобирались в путь, взяв котомки с краюшкой хлеба, да бутылочкой воды, отправлялись в странствия безропотно, неся свой тяжкий Крест во имя Господа. Собиралась в путь и Матушка Игуменья, которой было в то время 68 лет.

Крепкие стены монастыря, а также здания, в которых размещались монашеские кельи и Храм, а также все имущество монастыря тут же переходило во владения Сельского Совета, где они предполагали разместиться.

Встал вопрос о Храме, и на очередном заседании приняли решение его взорвать. Кроме того, нужно было проверить и сдать в район опись реквизированного церковного инвентаря, вместе с серебряными крестами Храма и колокольни.

Вот в такое непростое время прибыл повидаться с родней Василий Воронин. Обнявшись с родителями и братом, познакомив со своей женой и сыном, Василий встретился и с Марфой. Она еще больше похорошела, превратившись в колоритную красавицу. Розовощекая, с русой толстой косой на голове, пряди от которой вылезали из красиво повязанного платка, она, смущаясь, пригласила родственников в свой дом, где накрыла обеденный стол с нехитрым деревенским угощением. Картошка, соленые огурцы, капуста, помидоры, лук, свежеиспеченный хлеб и горшок со щами из печки красовались на столе. Не забыла и квас, и брагу собственного изготовления.

Братья сели за стол, да так и засиделись допоздна, делясь прошедшей жизнью, событиями, делами на работе. Гости, утомленные дорогой, пошли к родителям Василия спать.

Марфа тоже прилегла, однако, не спалось. А братья, расслабившись от еды и браги, все говорили и говорили.

Марфа, немного вздремнув, проснулась и вышла в сени, попить воды. Братья громко, о чем–то спорили, как будто ругались, она уже хотела пойти к ним, увести Алексея, зная его непростой характер, но остановившись, прислушалась:

–Да поспешил ты Лешка, богатство так руки жгло, что разум затмил, ведь не любил ты Марфу, да и сейчас не любишь, вижу, смотришь на нее, как на прокаженную.

–Да не ожидал я, что так выйдет, думал, заберу брошку, а там как бог даст, да и тесть все боялся кабы куда из-за нее не сослали.

–А ты бога вспомнил? Однако не по божьи живешь и не по совести. А ты сдай брошку государству, зачем она тебе, все равно пользоваться сможешь, хватит уже ожиданьем то жить и сразу полегчает. А твоему тестю я помогу, поеду в обком партии, думаю своему не откажут, оформим Вас, как одну семью и все.

–Не лезь Васятка, так лучше будет, моя воля, да и Марфу я не люблю, одна Наталья в глазах стоит, ничего с собой поделать не могу. А про брошь Семку надо спросить, это он ее нашел и его сказ, что с ней делать.

–Да ты изувер, вертишься как угорь на сковороде, с Семкой поделиться захотел? Так я тебе и поверил. Наворотил делов, а теперь бабу и сына со свету извести хочешь, а я тебе и как брат и как коммунист не позволю этого сделать. Одумайся, а не то не осмотрю, что ты мой брат.

–А что на родного брата донос напишешь, али сразу в кутузку сдашь, а может ты Марфу до сих пор любишь, потому и мне напакостить хочешь?

–Ну и сволочь же ты, не думал, что ты брат так ссучился, ты же Иуда, в партии состоишь, а мыслишь как, Одумайся, повинись и перед богом, которого вспомнил и перед Марфой, а коли нет – не брат я тебе больше

Марфа еле успела спрятаться за занавеску, когда Василий опрометью выскочил на улицу и поспешил к своей семье в родительский дом. Она вспомнила как быстро, ни с того, ни с сего ее позвал замуж Алексей, как чувствовала, что с ним что-то не так.

Но она так любила его и так радовалась, что он ее муж, постоянно оправдывала его равнодушие к ней, старалась не замечать грубые несправедливые выходки по отношению к ней и сыну. Как неоднократно, во время ссор его матушка выговаривала ему, защищая их от его гнева.

–Так он на брошке женился, а не на мне, – вспомнила она.

Как он обрадовался, увидев на ней эту брошь и тут же забрал себе, объяснив это осторожностью. Она знала, где находится в доме тайник Алексея, а там и брошь.

Утром, дождавшись, когда Алексей уйдет на работу, она достала брошку, с брезгливостью посмотрела на нее и побежала в монастырь к Матушке Игуменье.

Матушка, как и остальные монахини, ничего не брала с собой, кроме молитвенника, да небольшой иконки Божьей Матери, которая с детства была с ней, подаренная ей Крестной после Крещения. Они стали прощаться.

–Матушка, как же Вы дойдете до Москвы, пешком, в такой обувке, все ножки изотрете.

–Ничего не будет, коли Бог со мной, значит суждено так. Пойду к своей родственнице, а там может в какой монастырь или Храм, который, даст Бог, не закрыли. Так и буду доживать, а Бог призовет к себе – так в Храме и помру, отвечала монахиня.

Прощались, Марфа плакала над своей судьбой, не решаясь рассказать почему, было стыдно и горько. Матушка утешала:

–Уныние – это грех, не ропщи, смирись, коли так Богу надобно -

– Душа не яблоко – ее не разделишь, а в миру всего много и горя, и радости, надо только увидеть в чем твоя радость заключается.

А еще Матушка, испроси прощения для меня у Наташи, а если простит, может найдет мне место санитарки в своей больнице, да и жилье для меня и Толяньки.

Матушка Игумения догадывалась, что не все гладко в семье у Марфы. Хотя та никогда ни на что не жаловалась. Ходила без разрешения мужа на службу, все время оправдываясь перед ним, что заходила в монастырь по какой-нибудь женской надобности, тайком со своей матерью помогала чем могла.

–Ты что же от мужа уйти хочешь? Грех это. «Жена да прилепится к мужу своему», – говорила Матушка и сама, впервые усомнилась в правильности своих слов.

Что сейчас можно считать грехом, когда вся Россия погрязла в нем. «Грех, нарушение Божьей воли, за такое противление Богу.

Вышли темные, злые демоны и дьяволы, которые управляют людьми». Осеняя себя крестным знамением, Матушка, надеясь на милосердие божие, молилась за всех грешных.

–Не буду перчить тебе, поступай по уразумению своему, да не забывай молиться, Бог поможет, научит, выведет из тьмы.

Марфа впервые ослушалась мужа, приняв решение избавиться от этой колдовской брошки, несмотря на то, что знала, что расплата будет тяжкая. Но ей уже было все равно, ее счастье оказалось не только зыбким, но и фальшивым, таким же, как и брошь, красивым лишь с виду. Она достала из-под кофты кисет с брошью и попросила передать это Семену, которого Матушка непременно увидит. Игуменья развернула кисет, с изумлением рассмотрела брошку и вопросительно посмотрела на Марфу:

–Матушка, не подумайте, чего плохого, но не могу я Вам сейчас рассказать всего, только знайте, давно эту вещь нашел Семен на озере и пусть решит, что с ней сделать, хоть выбросит, но не могу я в доме своем ее держать.

Матушка, увидев полные горя и слез, жгучие глаза Марфы, вдруг забеспокоилась:

–Вот что девонька, я ничего плохого о тебе не думаю, а вот ты кабы чего плохого с собой не сделала, это негоже. Грех это.

Судьба, она что флюгер, в какую сторону ветер подует, туда и повернется. Молись, и Господь подскажет тебе выход. Нет такого, чего человек одолеть не мог, и муку, и горе, и болезнь, только верить надо в Господа, он рядом, он поможет, а чудеса случаются всюду. Счастье, его вымолить надо и тихонько жить, оно шума не выносит. Дай Бог донесу я до Семена эту вещицу, не сомневайся, а коли умру, так вместе с ней, не будь в обиде. Храни тебя БОГ!

Так и распрощались, Матушка Игуменья пошла пешком до Москвы и через два месяца была в квартире Эльзы Карловны, а Марфа пошла в Храм, где долго молилась и просила Господа пощадить ее, вразумив, как жить дальше.

А Василий съездил в местный Обком партии, добился отмены решения Сельсовета о выселении семьи Корневых, откуда привез соответствующую бумагу. Вот радости было у родных. И тут же к нему, как к большому начальнику пошли односельчане с

просьбами, жалобами, требованиями. Больше всего жаловались на Алексея, всё припомнили ему: и крутой нрав, и беззаконие, и невыносимые условия труда, которые вводились Сельсоветом.

Василий не понимал, что случилось с братом, когда и с чего он так переменился. Он тоже состоял в партии, не всегда был согласен с мерами, которые диктовали разные нормативные и циркулярные указания, однако это не мешало ему принимать справедливые решения в жизни.

Успокоив односельчан, пообещав им, что власти скоро во всем разберутся, он с тяжелым сердцем уезжал к себе домой. Еще раз пригрозив брату, он попрощался с родителями, попросил их писать ему, пообещав, что приедет на следующий год, уехал.

Глава 8. По ком звонил колокол.

У Алексея с отъездом брата, будто гора упала с плеч, Он призадумался и понял, что надо сменить тактику, первым делом сказал тестю, что это он надоумил Василия съездить в Обком. С Марфой стал обходительнее, даже разрешил повесить икону в доме.

По окончании сельских работ решили устроить советский праздник, главным событием которого доложен стать взрыв сельского Храма. Комсомольцы села ходили с агитбригадами, сочиняли частушки про верующих, одурманенных «опиумом религии» и попами.

Старые люди крестились и выгоняли со двора таковых, однако кое в ком уже завелся червь сомнения, и они наблюдали за происходящим, не выказывая сопротивления.

Собрались на митинг. Докладчик, прерываемый выкриками и хохотом, наконец, закончил свою возвышенную речь о дороге, ведущей к счастливому коммунистическому будущему, вреде религии и врагов, мешающих на этом пути.

Поэтому на месте «очага мракобесия «решено построить очаг культуры», а иначе клуб. Начался самодеятельный концерт агитбригады, наконец, подошли к главному волнующему моменту взрыву сельской колокольни и Церкви.

Для начала добровольцы из комсомольцев должны были сбросить колокол. Его обвязали толстыми веревками и пытались сдернуть с крюка, на котором он висел. Колокол не поддавался.

Колокольный звон определял всю жизнь русского человека. Он звучал в дни торжеств и бед народных. Колокольным звоном встречали русские люди своих победителей с Куликова Поля, Полтавского сражения, Отечественной войны 1812 г. В пасхальную седмицу любой желающий мог взобраться на колокольню и позвонить в колокол.

Верующие молились, глядя на такое вероломство, прося Господа образумить христопродавцев. Приехал на помощь трактор, зацепив      спущенные на землю канаты, он дважды дернул, но колокол висел, не хотел спускаться на землю. Три часа мучились комсомольцы с упорством колокола, который никак не поддавался силе техники и желанию людей сбросить его с колокольни.

Наконец, усилиями мужиков и трактора, поднатужившихся со всех своих лошадиных и человеческих сил, колокол, издав последний протяжный звон, похожий на плач, полетел с высоты на землю, глухо вонзаясь в ее израненное тело.

Возгласы ужаса и плача верующих перекрывались восторженными криками комсомольцев и коммунистов. Теперь дело встало за Храмом. Заложив динамит, разошлись на безопасное расстояние, чтобы взорвать его.

Прогремел взрыв. Каково же было удивление, когда все увидели, что не поддалась Церковь взрыву. То ли динамиту мало было, то ли стены крепки были. Обезглавленная колокольня и Храм с рваными      дырами, продолжала стоять на месте.

А в одном из проломов, где вывалилась металлическая решетка окна, прямо на людей немым укором смотрела главная икона разрушаемого Храма «Покрова Богородицы», скорбные глаза которой, как будто наполнились слезами.

В наступившей вдруг зловещей тишине раздался общий вздох возглас «а-а-а-х-х»! – Верующие крестились, кто-то встал с молитвой на колени, тем самым надеясь образумить богоотступников.

Они глубоко верили, что все просьбы о защите, обращенные к Божьей Матери, будут услышаны, если исходят из глубины сердца. Молитва данному образу способна защитить от всех зол, бед и недугов. Она всех окружает своим священным омофором, даря чувство защищенности и благодати.

Однако секретарь партийной ячейки села, Савелий Горелов, так не думал. Он быстро сообразил, что идейная атеистическая пропаганда терпит крах, быстро вошел в Храм и стал отрывать от стены икону. Искореженную, погнутую от вырванных гвоздей икону, он вынес, бросил на землю и стал топтать ее ногами, приговаривая:

–Ну где Ваш Бог, что же он не покарает меня. Пусть все видят, что его нет!

Старик Никифор подошел к нему, столкнул с иконы, бережно поднял ее и сказал:

–Да уж покарал, не только ум отнял, но глаза и душу, где ж тебе Бога увидеть?

Савелий хотел ответить, но оступившись на сзади лежавшие кирпичные осколки, неловко упал на землю, задрав вверх ноги.

Хохот и злые насмешки заглушили его падение. Однако энтузиазма у комсомольцев поубавилось, несмотря на старания партийцев свести этот инцидент к недоразумению и случайному совпадению.

Ломались отбойные молотки. Но ни ломы, ни тяжелые кувалды, ни огромные стальные зубила не могли преодолеть сопротивление камня. Церковь была сложена из плит песчаника, которые при кладке заливались куриными яйцами. Они не поддавались никакому иезуитскому решению о сносе.

Долго еще стояла полуразрушенная церковь немым укором этому изуверству. А клуб позже был построен рядом. А еще было странно, что во время войны вся семья Савелия Горелова вместе с ним пропала без вести.

Глава 9. Клевета и ложь вместе ходят.

Марфа затаившись, вынашивала мысль об отъезде с сыном либо в Красноярск, где жили ее братья, либо в Москву. Но пока здесь оставались родители, об этом не приходилось и думать.

Всегда послушная, никогда не перечившая ни родителям, ни мужу, она вдруг взбунтовалась. Она не могла простить такого унизительного положения, в какое ее поверг Алексей, и чудовищного обмана с женитьбой ради выгоды.

Как она могла не замечать этого раньше, где были ее глаза, она корила себя за самонадеянность, глупость и бог весть что.

«Неужели Он и впрямь      женился из-за брошки?» спрашивала она себя и не хотела в это верить.

Марфа приняла решение уйти от Алексея. Но с кем ей посоветоваться, с кем разрешить ее сомнения? Ей сейчас так не хватало ее подруги Наташи, да и Матушка Игуменья была уже далеко. Никому она не могла рассказать об услышанном разговоре в тот вечер.

А ее отец благодарил судьбу и Алексея, что не услали его в тартары.Не мог он не радоваться такому изменению событий, старался угодить и все время был рядом с зятем. Узнав от Алексея, что собираются описывать монастырское имущество, врожденная коммерческая жилка опять попросилась выхода.

Он издалека завел разговор с зятем о власти, которая закрепилась, кажется надолго. О жизни, о внуке, которого бы надо выучить, пока не дошел до главной мысли, которая теснилась в голове.

–Лексей, ты комиссию когда будешь созывать для описи монастырской утвари?

–Да из Волости должен приехать представитель, тогда и пойдем. А что?

–Да надо бы до комиссии что-то прибрать, ты как думаешь? никто там ничего не считал, да и знать не знают какие там ценности.

–А ежели кто узнает или увидит? – испугался Алексей.

–Волк не выдаст, свинья не съест, как увидят, если мы ночью все сделаем. Только мешкать не надо, сегодня и идти.

Возьми с собой для вида Данилку да Никитку Кузнецовых, якобы двор убрать, в конюшне вычистить, к комиссии приготовиться, а как ворота будешь запирать, их отпусти, да замешкайся как – бы ненароком, я уж буду ждать в лесочке.

–Ну возьмем еще серебра да золота, и будут они бока отлеживать, как и та брошка?

–Да придет, придет времечко, у тебя сын растет, не тебе, так ему благо будет, да и твой век не так короток, как мой. Дай бог, еще детки будут, может в люди выдут, в хоромах жить будут каменных, а не как мы, лаптем щи хлебать. С деньгами и в городе устроиться можно.

–Да сколько ждать–то? Видно, как родились ущербными, так и помрем, а детки наши от лапотников недалеко уйдут, разве что ботинки с калошами наденут- Возражал Алексей тестю, да умом понимал, что уже не откажется от этой затеи. Только в свидетели брать никого не хотелось. Позже он будет вспоминать этот день, как самый постыдный и проклятый в его жизни. Что руководило тогда им не сможет ответить и оправдать себя за это.

Алексей утаил от тестя свои помыслы и поступил по-своему. Стало темнеть, сославшись на дела в монастыре, он запряг телегу и поспешил в монастырь. Решил действовать более хитро, не скрываясь, будто бы готовясь к комиссии, поехал предварительно посмотреть, что где надо изымать. Оставив телегу у монастырских ворот, закрыл ворота изнутри.

Он все продумал, брать монастырскую утварь, пусть даже ценную, не имело смысла, при теперешнем отношении к религии и закрытии Храмов, реализовать их в ближайшее время не представлялось возможным. Он искал те ценности, которые оказались бы востребованными не только в церковном обиходе. Войдя в Храм, он по старой привычке перекрестился и произнес: «Прости меня Господи». Со стен Храма, с древних икон на него смотрели лики святых, смиренно ожидая своей участи, милостиво прощая его богоотступничество и сребролюбие, ибо знали, как падок человек во грехах своих.

В разные моменты своей жизни, в радости и беде, человек обращается в молитве к иконе, украшая ее с благодарностью и надеждой разными дарами.