Контролер

Никита Семин

Контролер

Глава 1

Октябрь 1930 года

Иду по коридорам Бутырской тюрьмы. Кто бы знал, что так закончится мой разговор с товарищем Сталиным? Передо мной идет уполномоченный ОГПУ товарищ Фролов. Так он мне представился. Сзади следует надзиратель. Длинный коридоры из кирпича, потолки высокие, стук шагов эхом разносится вокруг. Пустовато тут.

Все молчат, что навевает тоску и безысходность. Хочется думать о хорошем, но сама атмосфера этого места словно стирает все позитивные эмоции и заставляет чувствовать себя виноватым. Априори. Просто потому, что ты здесь очутился.

Наконец мы останавливаемся перед дверью, на которой висит табличка с надписью: начальник следственной части, Попейчук В. Г. Фролов останавливается перед дверью и стучится. Оттуда доносится «войдите» и уполномоченный тут же распахивает дверь и машет мне рукой внутрь.

– Проходите, – добавляет он, увидев, что я не тороплюсь делать шаг.

Глубоко вздохнув, я все же зашел в кабинет. Просторная комната, один стол по центру сбоку. Напротив стола большой шкаф почти во всю стену. Окно зарешечено и прикрыто прозрачной шторой. Но есть и еще одна штора, гораздо более плотная, сейчас отдернутая в сторону. За столом сидит мужчина лет сорока, не особо высокий, в круглых очках и гладко выбритым лицом. В глаза бросается лысина, а уже после обращаешься внимание на цепкий взгляд «хищника». За спиной на стене висит два портрета – один товарища Сталина, а второй – какого-то мужика опять же в круглых очках, при довольно густых усах и с шикарной шевелюрой.

– Товарищ Огнев? – скрипучим голосом уточняет хозяин кабинета. И тут же указывает на стоящий перед столом табурет. – Присаживайтесь.

Я молча прохожу к указанному месту и сажусь. Дверь закрывается, оставляя нас наедине со следователем.

– Ну, я вас слушаю, – говорит Попейчук. – Что конкретно вы хотите узнать о нашей работе?

Его слова словно выводят меня из оцепенения, возвращая мыслями в кабинет товарища Сталина, и перед глазами встает наш разговор.

– Что вы имеете в виду, товарищ Огнев? – задает вопрос Иосиф Виссарионович.

Я пару минут собираюсь с мыслями и отвечаю.

– Когда я писал статью для журнала «За рубежом», мне нужны были сведения с промышленных предприятий – для сравнения, как дела идут в нашей стране, и что происходит в Америке. У меня дома с недавнего времени есть телефон, – тут генсек непроизвольно кивнул, подтверждая, что ему это известно, – с которого я звонил на заводы. И меня сильно удивляло, когда мне отвечали, что-либо не имеют информации, которую я прошу, так как они стали руководителем недавно. Либо же вели себя так, словно обязаны мне дать отчет, причем самый лучший. Люди БОЯЛИСЬ, – выделил я последнее слово.

– И к какому выводу вы пришли? – спросил Сталин, когда я замолчал.

– Тогда – ни к какому. Просто порадовался, что удалось получить материалы для статьи. Но вот недавно я участвовал в совещании по перспективам развития авиации в нашей стране. И там же узнал причину такого поведения людей, которых я обзванивал. По большинству предприятий идет «чистка». Ищут саботажников и контрреволюционеров. Это так?

– Допустим, – кивнул Сталин. – И что дальше?

– А дальше то, что под этим лозунгом ОГПУ хватает руководителей и главных инженеров предприятий. И если бы следствие велось, как положено – с поиском доказательств, расследованием тяжести вины и сбором неопровержимых улик, я бы не задал вам вопрос про МЕТОДЫ этого управления. Но мне сказали, что ничего подобного нет. Признания просто ВЫБИВАЮТ из людей. Кулаками. По доносу. И если это так, то…

– То что? – жестко спросил Иосиф Виссарионович. – Не тяните, товарищ Огнев, договаривайте.

– То ОГПУ не помогает стране искать врагов народа, а наносит ей огромный вред! Больше, чем смог бы любой саботажник или контрреволюционер!

Все. Слова сказаны. И они не понравились товарищу Сталину. Очень не понравились, по лицу его вижу. Все его благодушное настроение как ветром сдуло.

– Получается, по-вашему товарищ Огнев, всё ОГПУ – это вредительская организация? Предлагаете избавиться от нее? Так? И дать врагам народа жить спокойно? Пускай саботажники и дальше устраивают разгул, а контрреволюционеры распространяют свои идеи. Все правильно? Ведь они наносят ущерб нашей стране гораздо меньше! Это вы хотите мне сказать?

Нифига себе как вывернул мои слова Иосиф Виссарионович.

– Да нет же, – поспешно замотал я головой. – Я предлагаю не избавляться от ОГПУ, а проверить их методы работы. И устранить те вредительские приемы, что сейчас дискредитируют ОГПУ и по большому счету идут во вред в первую очередь нам всем, помогая настоящим врагам народа.

– Так поясните свою мысль более четко, – процедил товарищ Сталин. – Каким образом методы ОГПУ наносят вред?

Ну, Серега, пан или пропал!

– Первое – тем, что забирают людей просто из-за доноса. Не имея на руках серьезных улик. И ладно бы просто задерживали, чтобы изолировать человека на время следствия, и не дать ему сбежать, если он окажется настоящим врагом народа. Но ведь следующим шагом становится то, что человека заставляют признаться в том, что он мог и не совершать! Силой! Не собирая факты и улики, как это делает милиция. В итоге ОГПУ боятся не только враги народа, но и абсолютно честные и ответственные граждане нашей страны. Боятся и ненавидят.

Я сглотнул. В горле пересохло, но мысль свою еще и не закончил, поэтому продолжил, пока товарищ Сталин снова меня не перебил.

– Второе – в большинстве случаев, как я понял, под обвинение вредительства подпадает обычная ошибка человека. Мы же не механизм какой-то. Бывает, и забыть что-то можем. Тот же рабочий смену отпахал за станком, а перед уходом выключить его забыл. Или деталь уронил, она в механизм попала, а как другой заступил и включил станок, он сломался. Виноват рабочий, уронивший деталь? Безусловно. Но сделал ли он это нарочно? Вот здесь и нужно разбираться! Очень может быть, что он даже не заметил, как это произошло. Ошибся. А его уже к саботажникам причисляют и под расстрел. Разве так можно?

– Один получит наказание, другие впредь ответственнее будут, – заявил мрачно Сталин.

– Врать они будут! – не согласился я с ним. – Если у человека не будет права на ошибку, он будет бояться. Все мы ошибаемся. Этого не отменить. Но если люди будут знать, что за любую ошибку их могут под расстрел подвести, они из страха будут врать, когда ошибутся. И вот это-то и станет наносить огромный вред стране!

– Можете привести пример? – тут спросил Иосиф Виссарионович.

– Да легко! У нас вот станки на заводах появляются. Многие рабочие только учатся, как их эксплуатировать. Ошибки здесь неизбежны. И вот рабочий допустим в не правильной последовательности включил станок, из-за чего он задымился и перестал работать. Человек испугался, что его обвинят в саботаже, после чего заберет ОГПУ и отдаст под расстрел. И тогда он начинает врать! Что он может соврать? Да к примеру, что это электрик не правильно подключил станок. И тогда уже электрика, честного и ответственного работника, мастера своего дела, забирает ОГПУ. И если там все также будут «выбивать» показания, то честного гражданина ЗАСТАВЯТ признаться в том, что он не совершал. Как итог – минус хороший честный и ответственный работяга, а истинный виновник, кто по ошибке сломал станок, на свободе. Он вполне может быть ничему не научился, снова повторит свою ошибку и опять скинет ее на другого. Ведь один раз ему уже это сошло с рук. Его еще и похвалить могут, что выявил «саботажника и контрреволюционера»! И уже из просто ошибшегося человека он постепенно сам станет саботажником. Из-за своего не профессионализма и страха. Ведь никто его дополнительно обучать не будет, посчитав, что он и так уже обучен и компетентен. Другие люди тоже не слепые. Увидев, как их «товарищ» уходит от ответственности, при своих ошибках тоже начнут обвинять других. Как итог – на заводе останутся работать не самые обученные, а умеющие уверенно и убедительно врать. При этом завод качество своей продукции не повысит. Количество – может быть, но брак при таком подходе будет очень высоким. У людей, получающих продукцию завода, сложится мнение, что мы не умеем создавать качественные вещи. А если они еще и могут сравнить, как такой же продукт выполнен на иностранном предприятии, то у народа может сложиться ложное впечатление, что у иностранцев все лучше, а мы, извиняюсь за выражение, все рукожопые!

Товарищ Сталин всю мою довольно длинную речь молчал и не перебивал. А под конец задал всего один вопрос:

– И что вы предлагаете?

– Ввести «формулу»: ошибаться – можно, врать – нельзя! – а самого на этом моменте кольнуло воспоминание о Кате. И мельком подумал, что стоит все же ей сказать правду, что соврал тогда о своих отношениях с Женей. Конечно, снова вместе мы не будем, даже если Катя захочет этого, но очистить свою совесть необходимо. А то лицемерно требовать от других говорить правду, а самому лгать. Но сейчас не до Кати, поэтому я продолжил. – Если у человека будет право на ошибку, а из задержанных не будут выбивать показания, а станут разбираться, стараясь выявить истинного виновника происшествия, это пойдет лишь на пользу стране.

Я не знал, что будет дальше. Но, как и сказал отец, решил пойти «до конца», раз уж вообще затронул эту тему. И сейчас я узнаю, получилось ли у меня донести свою мысль до генерального секретаря, или же я окажусь в числе «контрреволюционеров». Иосиф Виссарионович молчал. Довольно долго. Даже трубку свою набивать начал, что говорило о его серьезной задумчивости. Наконец он заговорил.

– Пока что все строится на ваших предположениях, как работают следователи ОГПУ, так? – задал он мне неожиданный вопрос. – Я правильно понял, что это вам СКАЗАЛИ?

– Да, – осторожно кивнул я.

– А не думаете ли вы, что сами оказались в ситуации, когда из-за лжи другого человека, вы наговариваете на целую организацию?

Ответить на это мне было нечего. Со стороны-то именно так и выглядит. И товарищ Сталин понял это, удовлетворенно хмыкнув и сделав первую затяжку.

– Вот что, – выпустил он колечко дыма. – Вы отправитесь в Бутырскую тюрьму, – мое сердце пропустило удар, – посмотрите, как НА САМОМ ДЕЛЕ работает ОГПУ, – после этих слов я еле удержал облегченный выдох, – а уже после мы снова вернемся к этому разговору.

Вот так я и очутился в кабинете Попейчука.

– Так что вас интересует, товарищ Огнев? – перефразировал свой вопрос начальник следственной части, видя, что я молчу.

Я окончательно собрался с мыслями, сбросив с себя накатившее от здешней атмосферы оцепенение, и ответил.

– Я хотел бы видеть, как вы проводите задержание, в каких условиях потом содержится задержанный гражданин, как проводится следствие. Все этапы. В какой момент и на каком основании следствие считается завершенным и какой приговор в каких случаях выносится.

– Хорошо. Тогда мы прикрепим к вам сотрудника на это время. Он заедет за вами, когда будет следующее задержание. Еще что-то?

– Пока на этом все.

После чего Попейчук попрощался со мной, даже не назвав своего имени. Ну и ладно, позже сам узнаю. Теперь же нужно смотреть «в оба глаза». Похоже, следователь в курсе, для чего меня отправили, и вполне может начать действовать не так, как привык, а соблюдая хоть какую-то видимость закона. Уже чтобы я не доложил о нем что-то нехорошее товарищу Сталину. А мне нужна реальная картина. С такими мыслями я и вернулся домой.

***

Давно уже у Сталина не было чувства, что его нагло обманывают. Стремятся урвать что-то ради себя – это он понимал. Пытаются подставить другого – тоже не ново. Но вот цинично врут, творя за спиной все что заблагорассудится – такого в последнее время не было. Так он думал. Но если Огнев прав… А ведь какие отчеты ему Менжинский приносит! Их почитать, так враги народа только и ждут, когда ты ослабишь хватку. Зато он – борется с ними аки лев. И Сталин верил. Свежо еще было в памяти недавнее предательство собственного секретаря, да переход в оппозицию старого товарища. Да и как не поверить, когда сам еще до гражданской войны пользовался любой возможностью, чтобы сковырнуть проклятую дворянскую власть!

И вот – ему в лицо говорят, что ближайшие соратники и подчиненные настолько старательно ищут заговоры и борются с саботажем, что в своем рвении перешли все границы, даже банальной логики. Нет, Сталин помнил «шахтинское дело». Тогда пришлось воспользоваться такими методами, чтобы выпнуть иностранцев из советской промышленности. Свою миссию они выполнили, а уходить «по-хорошему» не хотели. Но это была разовая акция!

Нет, не зря он мальчишку к себе приблизил. Именно ведь для такого он и «поднимал» Огнева, ограждая его от других партийцев. Чтобы он в лицо не боялся сказать, какие проблемы есть в стране. Для того и в ЦКК протащил. Правда парень что-то не спешит проверять членов партии. Но ведь и повода у него не было? А вот если подтолкнуть…

– Посмотрим, что он там в ОГПУ найдет, – решил Иосиф Виссарионович. – Если покажет себя и шею не свернет, тогда можно и напомнить ему, что не просто так он удостоверение члена контрольной комиссии носит.

Придя к такому выводу, генеральный секретарь выбил прогоревший табак из трубки и продолжил разбирать накопившиеся отчеты. Руку на пульсе следует держать постоянно!

Глава 2

Октябрь 1930 года

– Сереж, – крикнула мама из коридора, пока я умывался. – Тут к тебе пришли!

– Я сейчас!

Быстро ополаскиваю голову и тут же вытираю ее полотенцем. Нормально помоюсь позже, когда Семен Игоревич общедомовую котельную раскочегарит. Тогда уж и в трубах вода горячая будет, но лишь вечером. Вот так, с полотенцем в руках, я и встретился с Катей. Именно она пришла к нам этим ранним утром.

– Сереж, – тихим голосом начала девушка. – Мы можем поговорить?

После разговора со Сталиным я сам хотел с ней встретиться, поэтому молча кивнул. Она облегченно выдохнула и стала разуваться. Родители о чем-то разговаривали на кухне, а я пригласил Катю к себе в комнату. Та зашла и растерянно огляделась. После чего аккуратно присела на край моей кровати.

– Сережа… я хотела извиниться…

Я вздохнул, чувствуя себя сволочью. «Ошибаться – можно, врать – нельзя», гремело в моей голове. Так я сказал товарищу Сталину. И раз уж я настаивал на применении этой формулировки, нужно и самому соответствовать.

– Я тоже хочу… извиниться, – выдавил я из себя.

Признавать ошибки тяжело. Признаваться во лжи – еще сложнее. Но если уж я что-то решал, то потом всегда шло действие.

– Кать, – начал я, – я тебе соврал.

Девушка удивленно посмотрела на меня.

– У меня с Женей… было, – вот все и сказано. – У нас не было любви. Да и сейчас нет. Но я чувствую свою вину, что тогда соврал тебе.

– Часто? – тихо спросила девушка.

– Пару раз. Скажу лишь, что когда я начал за тобой ухаживать, эти отношения прекратились. Остались чисто деловые, тут я тебе не врал.

– Почему ты соврал? – прошептала Катя.

– Боялся, что ты начнешь меня обвинять. Начнешь высказывать мне претензии.

– А сейчас не боишься? – подняла она свой взгляд.

– Не боюсь. У нас все равно теперь ничего не будет.

– Почему?! – вскинулась девушка. – Я могу простить!..

– Что? – перебил я ее, хмыкнув. – Я тебе не изменял. Так что ты собралась прощать?

– Ложь, – чуть подумав, сказала Катя.

Я помолчал.

– Может и простишь. Вот только – скажи честно, ты и правда ЗНАЛА о том, что было между мной и Женей?

– Нет.

Короткий ответ, но как много он мне сказал.

– Вот поэтому у нас и не может быть будущего, – девушка с удивлением посмотрела на меня. – Ты попыталась меня обмануть. Попыталась манипулировать мной и играть на наших отношениях. Для меня это не приемлемо. Поэтому Кать, давай останемся друзьями.

Глаза Кати покраснели. Она с трудом сдерживала слезы. Но для меня все было кончено. Да, я был неправ, когда соврал ей. Но девушка, способная на манипуляции, мне точно не нужна.

– Я… больше не буду так поступать, – прошептала она, еле сдерживая слезы. – Обещаю!

– Может быть. Но я не хочу жить, постоянно думая, что ты СПОСОБНА на это.

Катя ничего не ответила. Лишь посидела еще минуту и ушла. Больше она ко мне не приходила.

Работу по перевозкам я был вынужден передать Жене. Просто так получилось, что Попейчук прислал своего человека как раз в тот день, когда я собирался заняться этим поручением товарища Сталина. Он-то с меня его не снимал. Раз сказано – довести до конца, кровь из носу должен это сделать! А тут наложилось – и звонок от Попейчука, и мое желание разобраться в этом вопросе – насколько Поликарпов был прав или сгущал краски, и почти ежедневные напоминания Васюриной, что ей нужно «дело». Благо ничего сложного там не было. Прийти, объяснить, как нужно проводить загрузку товара в ящики и заполнять сопроводительный документ. Ну и о пломбах не забыть. После чего проверить – в каком виде дошел продукт. Все это я смог Жене и по телефону объяснить. А через час после этого разговора за мной прибыли.

– Агент первого разряда, Лагушкин, – представился молодой парень лет двадцати пяти. Рыжий, конопатый, ладони как лопаты. Про такого веришь – мог «дедушку убить», чисто одним ударом кулака по голове. – Мне сказано, вы приставлены наблюдателем.

– Все верно, – кивнул я, мысленно поморщившись.

Ну вот, моя деятельность ни для кого не секрет. Наверное, ничего противозаконного я не увижу. Может, это и к лучшему?

– И еще вот, сказано – передать, – протянул он мне какие-то корочки.

Я с удивлением взял протянутый документ и прочитал его. «Сотрудник особых поручений» – было вписано в графе должность и моя фамилия. Следом Лагушкин протянул мне бумагу, в которой было написано о присвоении мне временно полномочий сотрудника ОГПУ, но с прямым подчинением товарищу Сталину. Из-под юрисдикции главы ОГПУ меня эта бумажка вывела, при этом наделив правом вникать в дела структуры. Вообще отлично!

Только после этого мы спустились вниз и сели в автомобиль. Машина была рассчитана на четыре человека, и в ней нас ждал водитель. Меня усадили на переднее сидение, а сам Лагушкин уселся сзади. Думаю, подозреваемый, на чье задержание мы едем, сядет рядом с ним.

Так и получилось. Проехав полгорода, мы остановились около трехэтажного дома, бывшего доходника, и я вместе с агентом поднялся на второй этаж. Парень уверенно забарабанил в дверь, сверившись с бумажкой, которая лежала в его нагрудном кармане.

– Кто там? – раздался испуганный детский голосок.

– Откройте, ОГПУ! – напористо сказал Лагушкин.

С той стороны ойкнули, и я услышал топот детских ног. Через пару минут дверь открылась и на нас посмотрела испуганная женщина лет сорока.

– Смолин Петр Фомич здесь проживает? – не дай ей и рта раскрыть Лагушкин.

– З-здесь, – запнувшись, кивнула женщина.

– Где он?

– Так… на работе, – со страхом в голосе прошептала она.

Лагушкин видимо ей не поверил и уверенно зашел в квартиру, отодвинув женщину плечом. За ней стоял мальчик лет семи, в глазах испуг, судорожно мнет в руках какой-то листок. Присмотревшись, я понял, что когда-то это был «самолетик».

Смолин нашелся в квартире. Прятался в шкафу. Лагушкин нашел его, бесцеремонно обшаривая весь дом, а когда нашел – вытащил и заломил ему руки за спину.

– Вы задержаны, – заявил он ему и потянул на выход.

– За что? – только и сумел пропищать от боли в конечностях мужчина.

На фоне ОГПУшника он сам выглядел ребенком – не высокого роста, даже ниже меня, интеллигентное лицо, впалая грудь.

– За распространение контрреволюционных идей, – веско заявил Лагушкин и, больше не слушая мужика, потащил его на выход.

Я пока не вмешивался, лишь молча записал себе в чистую тетрадь, что никакого документа, где было бы написано – по какой статье и на каком основании проведено задержание, у сотрудника ОГПУ не было. Или было, но он ее не предъявил, несмотря на просьбу задержанного.

Приехали мы в Бутырскую тюрьму. На всем пути Смолин трясся от страха. Его колотила нервная дрожь, а взгляд метался от Лагушкина ко мне, а после на водителя. Он даже попытался заговорить со мной, но получил тычок от агента в бок и больше попыток начать диалог не делал.

В тюрьме мы дошли до кабинета, на котором висела табличка «Уполномоченный Егоров С. С.» Постучавшись, Лагушкин получил разрешение на вход, и буквально втолкнул задержанного внутрь.

Потом зашел сам и лишь за ним внутрь попал я.

Уполномоченный, мужчина лет тридцати, блондин, довольно крепко сложен, посмотрел на меня удивленно. Его взгляд меня порадовал – значит не «постанова» сейчас будет, а я увижу, как реально работают в ОГПУ.

– Распоряжение товарища Попейчука, – ответил на немое удивление Егорова Лагушкин, после чего отошел к двери, перегородив выход, и замер как статуя.

Я прошел к окну и встал к нему спиной, достав свою тетрадь. Кроме стула, на котором сидел сам уполномоченный, и одного табурета для задержанного, больше мест для сидения не было.

Хмыкнув, Егоров указал Смолину на табурет.

– Садитесь, гражданин.

О как! Интересное обращение. Смотрим дальше. Смолин на гнущихся ногах дошел до табурета, как-то беспомощно оглянулся в поисках поддержки и все же сел.

– Итак, Смолин Петр Фомич? – открыв взятую с угла стола папку, уточнил уполномоченный.

– Д-д-да, – испуганный кивок. – Эт-то я.

– Вы работали бухгалтером на заводе «Моторист», занимающегося выпуском моторов для автомобильной промышленности, так?

– П-почему работал? – затрясся мужик.

Егоров молча ждал, пока тот ответит на вопрос.

– Н-ну, я там работаю, да, – под томительным молчанием следователя, кивнул Смолин.

– Когда и как вы вступили в сговор с гражданином Лопухиным?

– К-как-кой сговор? – дал петуха мужик.

– По созданию новой партии, – как само собой разумеющееся заявил Егоров. – Промышленная партия. Вот тут у меня и ваш устав есть, – потряс листком, извлеченным из папки, мужчина. – Ваш бывший директор, гражданин Лопухин, во всем сознался. Про создание новой партии, которая должна была очернять идеи коммунизма и роль руководящей партии в этом деле. Вы собирались набрать сторонников из числа рабочих, пообещав им улучшение труда, которое и так обязаны были делать, а после – через профсоюз подбить их на бунт. На лицо контрреволюционная деятельность. Скажете, не было такого?

– Не было! – вскинулся мужик. – Чем хотите клянусь, никогда ничего такого не делал и даже не слышал!

Лагушкин возле двери нахмурился и сделал шаг в сторону Смолина, бросив взгляд на следователя. Тот отрицательно покачал головой, и парень вернулся обратно. Ну точно цербер какой!

– Если это так, почему же гражданин Лопухин пишет иное?

– Но Геннадий Степанович не мог ничего такого написать. Этого просто не было, – затрясся еще сильнее мужик.

– А вы почитайте, – достал очередной листок из папки следователь и протянул его Смолину.

Тот взял листок и вчитался. Через пару минут он поднял затравленный взгляд на Егорова.

– Это почерк Геннадия Степановича. Но это ложь! Я не знаю, почему он это написал. Но не было такого!

– А что было?

– Ну, зарплату задерживали, – ежась под взглядом мужчины, сказал Смолин. – Так не собственному желанию! Металл-то нужно закупать, а на что? Нам выделили определенную сумму, и крутись, как хочешь. Еще и план надо выполнять, а вы знаете, сколько брака идет? Больше половины выработки – брак! И сколько не штрафуй – не помогает. У нас же больше половины – только недавно свои деревни покинули. Ничего еще не умеют. Так еще и в профсоюзы жалуются на штрафы, те давить начинают. Мы в Госплан обращались, а там нам заявили, что не их проблема. Деньги выделены, металл мы получили, работайте. А как? Вот и приходилось из зарплат металл докупать, чтобы хотя бы в план уложиться. После уже рассчитывались конечно с рабочими, но ведь денег больше не становится. Снова металл нужен и брака меньше не стало! Не хотят учиться! Об этом мы говорили – что нужно курсы открывать, внедрять принудительное обучение.

– Через новую партию? – тут же спросил Егоров.

– Да какую партию? – чуть не взвыл Смолин.

– Промышленную, – невозмутимо ответил следователь. – Вот, гражданин Лопухин отмечает, что не верит в способность руководящей партии решить проблемы предприятия. Для чего и нужна новая партия.

«Эк он как свою линию гнет!» – удивился я.

– Да все решили бы, если бы не секретарь горкома Одинцов! Мы же и к нему ходили, объясняли ситуацию. А что толку-то?

– Поэтому, разочаровавшись в одном члене партии, решили свою создать?

– Да не хотели мы свою партию создавать! – чуть не плача в сердцах воскликнул Смолин.