Самопревосхождение

Наша пьеса начиналась с того момента, когда герою (Марку) становилось ясно, что он, помимо своего желания и не очень понятным образом, вместе с превосходно оборудованной лабораторией и некоторыми другими сотрудниками, – оказался в закрытой зоне, вокруг которой круглосуточно дежурили специально обученные охранники, а из окон надёжно выстроенного здания, насколько мог охватить глаз, расстилалась абсолютно безлюдная пустыня. Через несколько месяцев работы в таком максимально изолированном от мира месте Марк, без всякого притворства, заболел и, опять же не по своей воле, был препровождён в одиночную больничную палату, также очень современно и комфортно оборудованную. Ему даже был поставлен предварительный диагноз. Если перевести его на простой человеческий язык, то получится примерно следующее: «глубокая депрессия на фоне сильнейшей вегето-сосудистой дистонии (ВСД) с потерей трудоспособности по заявленной в договоре профессии».

– 

Я старался делать подробные записи наших разговоров с Захарией, главным образом тех, которые впоследствии могли войти в том или ином виде в пьесу. Приведу одну из них, напрямую связанную с Саймоном Греем, когда он уже начал активно интересоваться судьбой Марка Коляды.

…

В помещении, оформленном официально, сидели двое мужчин. Один – высокий, седой, подчёркнуто строго одетый и гладко выбритый, выглядел внешне спокойным и одновременно очень усталым. Другой, довольно молодой человек с военной выправкой, но тоже в штатском костюме, был явно напряжён и растерян, хотя стремился всеми силами скрыть своё состояние. Оба говорили по-английски, но старший, судя по выговору и манере держаться, скорее всего, был британцем, а молодой, видимо, совсем недавно приехал с другого континента. Седой говорил медленно, растягивая слова:

—

Мы не можем терять, – неважно, по каким причинам, – подконтрольных нам учёных. Слишком дорого нам стоило их привлечь и… содержать.

Молодой человек отвечал быстро, нервно проглатывая окончания: – Сейчас он болен. А если вдруг… возникнут осложнения?

Вплоть до…

—

Вы имеете в виду?..

—

Это крайний случай.

Оба собеседника привычно использовали язык недоговорённости, не называя вещи своими языками. Молодой человек продолжал:

—

Но если он найдёт способ заявить о себе… своим прежним партнёрам или перейдёт в конкурирующую фирму?

Младший пытался что-то прочитать на лице старшего, однако, взгляд и мимика седого человека ничего не отражали. Он только слегка погладил свой подбородок и спокойно сказал:

—

Ещё раз повторите, пожалуйста, его рабочую характеристику.

Молодой человек быстро раскрыл папку и стал чётко говорить, лишь изредка в неё заглядывая:

—

Наш… подопечный всегда работал самостоятельно и за прошедшие годы (ещё до поступления к нам) добился огромных успехов. С нами он работает 2 года и 9 месяцев. В течение первых полутора лет всё шло так же, как и раньше, то есть очень продуктивно. Однако, с тех пор, как лаборатория была переведена… на новое место, ничего примечательного, тем более выдающегося и достойного обсуждения, по крайней мере под его фамилией, не поступало.

Обычная рутинная работа.

—

Почему? – спросил Седой более настойчиво, чем прежде.

—

Мы не знаем. Когда он по-настоящему заболел, врачи зафиксировали «нервный срыв, глубокую депрессию и непреходящие головные боли».

—

Мне придётся повторить свой вопрос, – уже с некоторым раздражением сказал Седой. – Почему? У вас есть хотя бы какие-то предположения, гипотезы? Ведь по прибытии на место назначения его должны были тщательно проверить. Таковы правила, насколько я знаю.

—

Конечно. Результаты были более чем удовлетворительными.

Молодой человек захлопнул папку и прямо посмотрел в глаза Седому:

—

Предположения тоже есть. На нашей научной базе удовлетворяются все, – он подчеркнул голосом последнее слово, – разумные желания и потребности сотрудников. Но…

Молодой человек запнулся, и ему снова пришлось посмотреть в заранее подготовленные записи:

—

«Жизнь в замкнутом пространстве и закрытых сообществах относится к экстремальным ситуациям, – утверждают эксперты адаптационной психологии. – Они оказывают на людей, в том числе, и на проявление их творческих способностей негативное влияние». Человек становится нервным, странным и что особенно удивительно, – заметил молодой человек, прямо глядя на собеседника, – я сам это наблюдал, – нередко начинает думать и даже… мечтать, – но не о привычной прежней жизни, а об… идеальном мире.

Тут говорящий как-то стыдливо усмехнулся и отвёл глаза.

—

Представляете? Хотят разгадать «тайны мироздания»!

Седой чуть поморщился и небрежно махнул рукой:

—

Ну, не все же!

—

Не все, – охотно и на этот раз уверенно согласился молодой человек, – но тот, о котором мы говорим, оказался именно таким. Нам досконально известно, что он стал задумываться о «Добротолюбии и Боге, о Космической Вселенной и Информационном вакууме, о вечной жизни и её смыслах», – молодой человек снова всё это вычитывал из своей папки, – хотя раньше, по нашим сведениям, ничего подобного за ним не наблюдалось.

—

Как вы об этом узнали? – быстро спросил Седой.

—

О-о! Это нетрудно. Мы отслеживаем, какие книги и рукописи сотрудник заказывает по Интернету, что пишет в своём дневнике, в письмах и посланиях, о чём беседует с другими обитателями нашего поселения. А вот «почему» он стал думать именно об этом, никто из наблюдателей, и я в том числе, точно ответить не смогут.

—

А они сами, наши «подопечные», смогут? – В голосе Седого явно звучала ирония, но его младший коллега, похоже, этого не заметил.

—

Они молчат.

Седой заговорил подчёркнуто равнодушно:

—

Учёные, особенно талантливые учёные, думают, что они знают всё, и поэтому могут быть очень опасными. Люди, мыслящие более скромными категориями, удовлетворяющиеся менее масштабными проектами, обычно не намереваются спасти мир, – они заняты заботами о хлебе насущном. Те же, кто о себе и о своём интеллекте слишком высокого мнения, легко впадают в гордыню, а там – один шаг и до сделки с соответствующим «ведомством». Вы «Фауста» читали? – неожиданно спросил старший.

—

Нет, – ничуть не смущаясь, ответил молодой. По какой-то причине он стал держать себя не просто увереннее, но даже позволил себе недоверчиво-снисходительно улыбнуться. – Неужели вы всему этому верите?

—

Чему? Тому, что они много знают, или тому, что опасны, ибо способны «продать душу» за новые знания?

—

Но ведь они задумываются не о разрушении, а о каком-то «общем благе», всего лишь! – искренне удивился молодой человек, очевидно, не поняв того, что хотел выразить седой мужчина.

—

А какой ценой? – Старший уже не был так спокоен, как вначале, аллюзии вели его всё дальше и дальше. – Именно среди «спасителей мира» с пугающей частотой появляются идеологи тирании, расового, этнического, религиозного и иного превосходства, возникают идеи уничтожения, расчеловечивания, в лучшем случае, видоизменения другой, не их собственной части человечества, новейшими и вовсе не невинными средствами…

Старший остановился, забыв на время о собеседнике, с недовольством наблюдая за собою. Он догадывался, что сейчас как будто повторяет и одновременно переиначивает, выворачивает наизнанку чьи-то другие, не свои собственные слова и речи, глубоко задевающие его последнее время, но ещё не освоенные, не понятые им до конца. Он даже знал имя того, кому эти речи принадлежат и с кем он недавно начал тайно встречаться в Сети, тщательно скрывая от всех эти встречи. Это был Марк Коляда.

Седой встал. Он был не просто очень высок, но худ и долговяз, однако всё ещё неплохо держал прямую спину. Решительно оборвав затянувшуюся, на его взгляд, дискуссию, он подвёл итог:

—

Я сам займусь выяснением того, сможет ли нанятый нами работник выполнять и далее на должном уровне свои обязанности, ради чего он, собственно, и был нанят. Его зовут… Марк, если не ошибаюсь?

—

Да, сэр, Марк Коляда, – вытянулся молодой подчинённый. – Я могу идти?

—

Конечно.

После того как эпизод был написан, я, по своей уже устоявшейся привычке, прочёл его автору рассказа, чтобы он сам решил, насколько верно передана история, содержание беседы, и не хочет ли он внести коррективы или что-либо изменить в тексте, чтобы ненароком не навредить никому из персонажей. Я не мог не учитывать того факта, что невольно став героями пьесы или книги, люди продолжают жить, работать, общаться друг с другом, – поэтому не только они сами и их друзья, но и любители розыгрышей, интернет-постов и просто недоброжелатели могут случайно прочесть «выложенный» (как сейчас смешно говорят) текст и использовать его в своих целях.

На моё предложение Захария заметил с хитрой усмешкой:

—

Ещё неизвестно, кто кого «перелопатил» и «переиначил»!

Тогда ситуация была разрешена лишь в первом приближении. Предстояла большая скучная работа с привлечением множества лиц, официальных и неофициальных. Но вам-то это зачем? И книга, и пьеса прекрасно обойдутся без этих подробностей.

Захария внимательно смотрел на меня:

—

Насколько я понимаю, – исправьте, если ошибаюсь, – вы вполне осознанно снимаете большую часть обыденного слоя повествования и как бы приподнимаете происходящее со всеми его участниками на тот уровень, ниже которого вы сами уже не хотите опускаться. Даже позволяете себе иногда добавлять персонажам какие-то черты, которые вряд ли свойственны им в реальной жизни. Am I right?

—

И да, и нет. – Для меня была очень важна мысль, которую я хотел поведать именно Захарии. – Во-первых, я действительно могу «прибавить», как вы говорите, или усилить какую-то черту или свойство лишь в том случае, если они всё-таки есть, пусть и в другом объёме, а во-вторых, и это особенно поражает меня самого, – герои и их прототипы сами порой диктуют нечто, о чём раньше я и не догадывался. Вот вам пример.

Если бы Марк (и наш герой вместе с ним) мог оставаться только в пределах бытового контекста, как бы тот ни насыщался материальными благами и приспособлениями для комфортной, сытой жизни и труда… Но он постоянно от него уходил, а так как был человеком думающим и одарённым, то неминуемо оказывался перед лицом экзистенциальной реальности.

Похоже, Захария был доволен.:

—

Люди, которых удовлетворяло обыденное и дообыденное представление о жизни, а также те, кто хотел ими управлять и всеми способами стремился сохранить свою материализованную власть над миром, – были ему глубоко чужды. Даже тогда, когда они приглашали его, «новичка», в свою команду.

Разговаривая, мы прогуливались по усадьбе, «в тихий час», когда дети после обеда отдыхали, занимались кто чем хотел – «по интересам» или негромко играли небольшими группами. Захария  уверенно вёл меня по тропинке вверх к невысоким скалам, живописно нависающим над узкой рекой. В этом месте она делала крутой поворот, и её быстрое течение, изредка прерываемое небольшими валунами, создавало приятный, неторопливый шум. Висячий мост гостеприимно звал всех желающих на противоположный берег, где поднимался поросший лесом и мхами холм, а вдали виднелись знаменитые альпийские луга и фруктовые сады.

—

Ася как-то сказала, – прерывая наше недолгое, ненавязчивое молчание, заговорил я, – у таких людей, как Марк, вполне возможно «явил себя божественный ген», который у современного человека, по большей части, существует всё ещё в зашифрованном виде в ДНК. Это нечто вроде «непробудившейся» или «непробуждаемой» до поры Мудрости Вселенной, то, что в народе ещё называют «искрой Божией».

—

Вполне возможно, – задумчиво ответил Захария, – тем более, что пробуждение, если и происходит, то на фоне мощной духовно-физической катастрофы, которую в полной мере ощутил Марк, лишившись самого дорогого своего сокровища – свободы. В любом случае на поединок героя с судьбой он пошёл с открытым забралом и бесстрашием, прекрасно понимая, что такая схватка может закончиться не только победой, но и гибелью. Так, по крайней мере, описывает подобные события вся мировая литература. – Захария вдруг тихо, неожиданно засмеялся. – Это, в конце концов, и потрясло, и доконало нашего уважаемого г-на Саймона Грея, что, разумеется, делает ему честь.

—

Что именно? – спросил я, от души желая, чтобы Захария продолжил свои размышления и комментарии по поводу волнующих меня сейчас событий.

—

Справедливости ради, должен сказать вам, Ника, это потрясло и меня. – Прищуренные карие глаза Захарии весело поблёскивали. – Я имею в виду самоотверженную готовность Марка противостоять – всему! – что не соответствовало его идеалам, составляющим нерушимый нравственный стержень личности. Онато, эта готовность, и производит, вероятно, в человеке некую особую энергию или «вещество» (как сказал один известный писатель, по-моему, о декабристах), «вещество идеализма», которое в таких экстремальных состояниях и у таких людей «обильно выделяется», а также может быть передано тому, кто готов его воспринять. Оказывается, есть ещё на свете люди! – Захария гордо выпрямился. – Пусть их не так много («но ведь довольно и тысячи», как вы изволили написать), и они видят то, чего нет, гораздо более ясно и отчётливо, чем то, что есть…

—

Вы имеете в виду…

—

Да, конечно, – честь, отвагу и решимость, полноту дерзания и силу духа, – как и способность отдать во имя собственного понимания этих «невидимых сокровищ» всё, даже жизнь. Отсюда и возникает, вырастает то естественное величие поступка, которое в конечном счёте приводит истинного героя к абсолютной победе, будь то драма или трагедия.

—

Но неужели всё, что вы сейчас сказали, – воскликнул я, – действительно может быть отнесено к Марку и Саймону? Да, не совсем обычным, но всё-таки живым, не литературным и вовсе не безупречным людям?

—

Почему нет? Границы наших способностей лежат далеко за пределами нашего воображения. Так что человек, порой, бывает способен на многое, в том числе…

Захария вдруг прервал себя и с тонким прищуром посмотрел на меня.

—

А знаете, что сказал Саймон? Нет? Я вам скажу: Как так получилось, что я, старец, адски боюсь смерти, цепляюсь за жизнь, беспрерывно ищу тех, кто может её продлить, просто физически продолжить моё существование, даже не задумываясь ни о какой «духовной составляющей», о которой постоянно говорит ваш Марк. А он! Человек в три раза моложе меня, красивый, здоровый (депрессия – не в счёт!), умный, вполне возможно, гениальный, любящий жизнь во всех её проявлениях, – своих простых, кротких родителей, свою первую любовь, девушку, живущую где-то там, в Белоруссии, и, возможно, уже забывшую о нём, которой он тем не менее до сих пор посвящает взволнованные, полные искреннего чувства, стихи (это мы узнали из его досье), фанатично преданный науке, наслаждающийся самим процессом творчества… – И он готов умереть?! За что? За «свободу»? «Чистоту» каких-то нравственных принципов? Их что, можно потрогать, купить, подарить, если угодно? А ведь мы готовы были платить ему любые деньги, только чтобы он раскрыл эти проклятые «секреты долголетия». Ну, и так далее, – закончил, смеясь, Захария, а я лишь подхватил нить разговора:

—

Думаю, вы, как художник, теперь сами добавили суховатому, практичному господину своей собственной выразительности и эмоциональности. Вряд ли он мог так сказать.

—

Ну, уж, как получилось, не обессудьте. – Захария развёл руками. – Хотите послушать, что было дальше?

—

Конечно, а то мы напридумывали здесь с три короба, а что на самом деле…

Захария сел на плоский, нагретый за день камень.

—

После того, как Марк твёрдо произнёс: «Я не могу делать такие вещи.», – и они оба поняли, о чём идёт речь, м-р Саймон Грей сделал необходимые выводы: «Если я хочу сохранить этого исследователя хотя бы просто для своих практических (как вы, Ника, правильно заметили) целей, то я должен принять его правила игры. И я их принимаю». – Да, – уважительно произнёс я, – это поступок.

—

Он сказал и сделал даже больше: «Я горжусь тем, что понял кое-что о жизни, когда она мне это предоставила, и теперь готов сделать всё возможное, чтобы в свою очередь, предоставить г-ну Марку именно те условия работы, которые его полностью устроят».

—

Неужели… сделал? – недоверчиво спросил я, в целом представляя, как трудно бывает расторгнуть деловой контракт, если одна сторона этого не хочет.

—

Адвокаты работают вовсю, чтобы перевести «Г-на М. Коляду» – с максимальной степенью легитимности и минимальными потерями – в другую исследовательскую лабораторию, где в Совете директоров-основателей числится «Г-н С. Грей». И, поверьте на слово, всё это стоит больших временных затрат, большого искусства и очень больших денег.

У меня были ещё вопросы, но Захария неожиданно резко встал, показав рукой в сторону тропинки, по которой мы пришли:

—

Да вот он сам идёт, собственной персоной, м-р Саймон Грей вместе с мисс Анной-Марией, так что можете расспросить их обо всём сами.

И добавил тихо, про себя:

—

Получается, они прилетели намного раньше, чем я ожидал.

Что бы это значило? И неужели всё уже разрешилось?

Мы оба стремительно пошли им навстречу. Я давно обратил внимание на эти, вдруг появляющиеся, быстрые, неуловимо-точные движения Захарии. Они отражали, скорее всего, какую-то очень древнюю тренированность, очевидно, долго переходящую по наследству и теперь уже появляющуюся у некоторых мальчиков вместе с рождением. Это восхищало меня так же, как бегущая, будто по волнам, лёгкая, гибкая, загорелая Ася. Вот и сейчас она была так хороша, что мы все трое, когда остановились, некоторое время просто молча смотрели на неё, любуясь.

—

Ну, всё! Хватит! – воскликнула она, обнимая Захария. – Давайте знакомиться.

Ася неплохо говорила по-английски:

—

Это – большой Друг нашей семьи, мой крёстный. Это – Ника, названный брат и один из авторов пьесы, под названием «ПООЩРЕНИЕ К ЛЮБВИ», которая прямо здесь создаётся всеми живущими по мотивам хорошо известной вам истории, м-р Грей, и где вы являетесь одним из героев. Разумеется, ваше право – оставить там своё имя или любое другое. Через несколько дней мы сможем показать вам пьесу целиком.

—

Ася, откуда ты всё знаешь? Ты ведь только что прилетела, – сказал Захария, ласково глядя на неё.

—

А я всё время на связи, – такая вот сегодня техника! Это ты у нас живёшь в своих особых мирах, то ли очень давних, то ли будущих.

Она обратилась ко мне:

—

Я даже знаю, что третий, последний акт ещё не совсем окончен, потому что вы никак не можете выбрать финал.

—

Скорее всего, финалов будет несколько, – начал говорить я, но.....

…

В это время в небе появился вертолёт.

Его услышали и увидели все, дети и взрослые. Они высыпали из многочисленных, разбросанных вокруг, больших и малых строений: из домов и коттеджей, временных летних павильонов и спортивных площадок, из зрительного зала под открытым небом с наскоро собранной сценой и просто из кустов…

И как-то так получилось, что все взоры оказались прикованы к нему, вертолёту, как будто никто раньше никогда не видел летающих в небе машин…

А вертолёт покружился над лужайкой, очевидно, высматривая наиболее удобное место для посадки. Потом начал медленно снижаться, а когда опустил трап и по нему быстро сбежал на землю длинноногий, с очень светлыми волосами, поджарый, сильный молодой человек, – вся толпа ринулась ему навстречу с громкими криками восторга, сливающимися в общий радостный гул, среди которого можно было ещё различить: УРА!!! ЭТО МАРК!! БРАВО!!!

Да, это был Марк, и его встречали как настоящего героя, ибо все уже знали его жизнь, постоянно изучая, обсуждая и репетируя пьесу. Он сбросил рюкзак на землю, широко раскинул руки и тоже что-то радостно закричал в ответ, а прибежавшие первыми дети уже гроздьями висели на нём. Он всех обнимал, счастливо смеялся, и его белозубая улыбка, здоровые сильные руки, казалось предназначались всем сразу и каждому в отдельности.

—

Господи! Где же болезнь, депрессия, разочарование? – лукаво и весело спрашивал Захария.

—

Это всё иллюзии, майя, – отвечала ему в тон Ася, и лишь Саймон стоял, не двигаясь, обхватив голову руками, и бормотал:

—

Oh my God! This is crazy! What has he done?*Документы ещё не до конца оформлены… А если он сбежал? Его же могут опять забрать, в эту пустыню… Если не хуже… Не представляю, как он это сделал? Silly boy…

Ася была сама невозмутимость:

—

Не извольте беспокоиться, г-н Грей, все необходимые документы у Марка на руках. Что же касается вопроса: «Как он это сделал?» – отвечаю: так ведь он был не один, его всё время «вели» (вы наверняка знаете это слово, don’t you?). Да и счастливый случай исключать не следует. И вообще – побег – это и есть настоящий «экзистенциальный прорыв». Do you understand me?

—

Но вертолёт? Лётчик? Что будет с ними? – не слушая Асю, взволнованно говорил, возможно самому себе, обычно сдержанный Саймон, никогда не показывающий своих эмоций («He doesn’t wear his heart on his sleeve»).

Ася невинным детским взором оглядывала пустынное небо:

—

Какой вертолёт? Какой лётчик? Никого нет и, уверяю вас, не будет. «Тех, кого не надо, не будет совсем никогда», – повторила она абсолютно серьёзным, «сказочным» голосом, когда всё, что произносится, тут же и сбывается, и тонкий прутик в её руках превращался в «волшебную палочку».

—

Мы с удовольствием вам покажем и расскажем всё, что вас заинтересует, г-н Директор, – очень вежливо сказала напоследок Ася.

Саймон, снова становясь сдержанно-ироничным джентльменом, негромко заметил:

—

Будет любопытно посмотреть, как вы это сделаете. А пока, – он протянул руку Захарии, – мы пойдём немного посовещаемся, с вашего позволения.

Саймон Грей повернулся и быстрой, упругой походкой вполне не старого ещё человека ушёл вместе с Захарией в одно из деловых зданий нашего лагеря, но не до конца высказанное порицание явственно ощущалось даже после его ухода.

—

Похоже, свои «двадцать лет минус» наш господин уже получил, общаясь с Марком, – добродушно заметила Ася.

—

Не увлекайся, сестрёнка. – тихо шепнул ей я.

—

Имею я право доиграть свой собственный вариант пьесы! – чуть повысив голос, ответила она.

«Если ставить вопрос таким образом, то да», – подумал я, но промолчал.

…

А кругом по-прежнему пела, танцевала, веселилась толпа, и люди обнимали друг друга и водили хороводы вокруг Марка. Кто-то включил на полную мощность музыкальную запись произведения композитора Эдуарда Артемьева – синтез электронной и симфонической музыки. И зазвучало медью соло трубы, и тонко взлетающие вверх голоса скрипок поддерживали его. И уже можно было услышать, как постепенно вступают в строй другие инструменты, своими трепетными и одновременно победными звуками завершая музыкальную композицию.

Всегда, когда случается такое непредсказуемое всеобщее веселье толпы, её восторг и неизъяснимо-легкое естественное раскрепощение, – наверное, в человеке должно возникать. – и возникает! – какое-то «небесное чувство вечной загадки и вечной надежды» на то, что кто-то очень добрый и всемогущий, оттуда, со своей высоты, ободряет нас, нашу способность искренне радоваться – среди вечно испытывающих нас страданий и горя, зачем-то тоже необходимых, возможно для полноты беспрерывной работы души, ибо:

«Душа обязана трудиться и день, и ночь, и день, и ночь…»

…

И тут я увидел Ванечку, который почему-то побежал в сторону. «Ну, конечно, так и есть», – подумал я, глядя, как навстречу ему мчится рыжий, с оборванным ухом, матёрый кот и начинает виться вокруг него с громким урчанием. Я подошёл ближе. Ваня поворачивал голову к солнцу как подсолнух, при этом расчёсывал густую, с вырванными клочьями шерсть котяры, что-то нежно и строго приговаривая. Потом он достал из своих бесчисленных карманов небольшой контейнер с едой, флакон с жидкостью, тампоны на палочках и стал чистить и кормить зверя.

—

Ешь, Вася, это тебе полезно. А валерьянки больше не дам, ищи сам!