Кошка и Токио

– Какого…

– Всё в порядке? – шевельнулась Наоми.

– Да, конечно, – ответил он.

Игла в его пальцах начала слегка подрагивать, но Кентаро все же удалось взять себя в руки и успокоиться. Быть может, он просто неправильно запомнил то место, где изобразил кошку? В этом и объяснение! Больше не обращая на нее внимания, Кентаро продолжил работу, нанося красно-белый узор на телебашню.

Между тем в начале следующего сеанса, прежде чем приступить к рисунку, он вновь поискал глазами кошку на второстепенных улочках близ станции Хамамацутё – и не сумел ее найти. А затем когда раскрашивал деревья в парке Инокасира, то увидел, как кошка притаилась у озера в глубине парка.

Она явственно перемещалась!

С того дня Кентаро с ужасом ждал очередного сеанса с Наоми. Он уже не мог начать работать, пока не найдет кошку, и, бывало, целый час рыскал глазами по татуированным улицам, прежде чем был способен взяться за иглы и чернила. Это сильно тормозило процесс создания татуировки в целом, что выходило теперь намного дольше, чем изначально планировалось. Наоми никак не реагировала на то, сколько времени он тратит на работу, и постепенно их сеансы становились все более долгими и выматывающими, поскольку Кентаро начал преследовать призрак кошки.

Ему уже снилось ночами, как она рыскает по городу, и он то и дело просыпался от кошмара, обливаясь потом, в ужасе от тщетных попыток найти эту иллюзорную тварь. «Ни за что не поймаешь! – словно дразнила кошка, подмигивая Кентаро своими спокойными зелеными глазами. – Старый ты дуралей! Не поймаешь, не поймаешь!»

Кентаро хотелось ухватить ее за шкирку и хорошенько встряхнуть, а потом вырезать прочь из татуировки, вырвать без следа – из своего творения, из своего Токио и, главное, из своей Наоми. Потому что она действительно принадлежала теперь ему. Разве не так? День за днем укладываясь перед ним на столе.

На одном из сеансов Кентаро почти весь вечер тщательно искал кошку, высматривая ее на улицах и переулках, однако та нигде не проявлялась. Тогда, словно теплой водой, его окатила волна облегчения: должно быть, существование этой кошки с самого начала было лишь плодом воображения.

Однако стоило его взору скользнуть по кварталу Роппонги, как сердце снова ёкнуло: кошка была здесь. Выходила из метро. Причем высоко задрав хвост, как будто дразнилась.

В тот день он сумел кое-как, небрежно поработать над татуировкой всего лишь полчаса, после чего Наоми потребовалось уйти.

Когда Кентаро почти заканчивал свой долгий труд, он понял наконец, что должен сделать. К тому времени у него под глазами пролегли темные круги, он потерял аппетит, едва заставляя себя проглатывать пищу, и сделался тощим как скелет. Белесая щетина выросла в лохматую неухоженную бороду, а глаза, точно две капли черной туши, глубоко запав в глазницы, рассеянно скользили по стенам салона.

Обычно Кентаро почти не выходил на улицу и вообще избегал общества. Бо2льшую часть свободного от работы времени он проводил в интернете или рисовал и раскрашивал на бумаге эскизы татуировок. Но вот однажды он решительно двинулся по старинным улочкам Асакусы, на ходу что-то бормоча себе под нос. Шел он чересчур торопливо и с ходу натолкнулся на бомжа в пурпурно-малиновой бандане. Кентаро внезапно вскипел гневом и, не в силах сдержаться, наорал на бродягу, который ему вслед еще долго расточал извинения. У одного известного мастера клинков, у которого Кентаро всегда закупался инструментом, он приобрел нож. Мастер поглядел на него с некоторым недоумением, однако никак не стал комментировать ни изможденный вид своего постоянного клиента, ни тот факт, что Кентаро всегда покупал у него только иглы, а клинки – еще ни разу.

Принеся нож домой, Кентаро хорошенько его заточил. Проверил остроту на пальце – и даже от легчайшего нажатия из кожи выступила кровь. Затем он приклеил нож скотчем к нижней стороне массажного стола – туда, где его не смогла бы заметить Наоми. И стал ждать.

Наконец Наоми пришла на последний (как, во всяком случае, оба они предполагали) сеанс и стала, как обычно, без отлагательств раздеваться. Одновременно принялась рассказывать, как побывала на летнем фестивале фейерверков, показала свою фотографию в нарядной юкате[12], которую выбрала по случаю праздника.

Кентаро кивал и улыбался, делая вид, будто внимательно слушает, и вообще старался вести себя как можно естественнее.

Он на славу поработал и теперь испытывал какое-то головокружительное удовлетворение оттого, что этот кошмар вот-вот закончится. Он завершил затенение последнего участка татуировки на ее руке – вблизи станции Кита-Сэндзю, – затем обвел глазами квартал Асакуса, найдя последний не заполненный тушью пятачок – крышу его собственного тату-салона. Провел пальцем путь от ворот Каминаримон возле храма Сэнсо-дзи до своего заведения.

Вот теперь он и сделает то, что задумал: напишет свое имя на крыше салона, заявив тем самым, что татуировка полностью закончена. После чего достанет нож и…

Однако стоило ему взяться набивать свое имя, как он увидел, что та самая кошка на татуировке сидит прямо перед его салоном. И тогда – с леденящей душу ясностью – он понял, что если оторвется от татуировки на спине Наоми и выглянет за дверь, то увидит сидящую там кошку, пытливо глядящую на него своими зелеными глазами.

Он шумно глотнул воздух и с силой зажмурил глаза.

Впрочем, созданный им город при этом никуда не делся. Кентаро словно видел его теперь из космоса. Его мысленный взгляд был точно глядящая на город сверху фотокамера. Затем эта камера начала увеличивать масштаб, стремительно приближая земной шар, фокусируясь на Японии, на Токио, вплоть до детального отображения улиц. Она прошла сквозь красную крышу его тату-салона, и Кентаро увидел самого себя, работающего над великолепной спиной Наоми, и свой вытатуированный город. Между тем мысленная камера и не думала останавливаться. Кентаро потерял над ней контроль. Она словно пробила татуировку и стала проникать дальше все в том же порядке: сквозь Японию, сквозь Токио и квартал Асакуса, сквозь крышу его салона – и снова в татуировку. И так – раз за разом до бесконечности.

Он понимал, что если не откроет глаза, то так и застрянет в этом навечно. Проходя один и тот же круг, снова и снова увеличивая перед собой город, улицу, салон. Точно загнанный в ловушку.

И все же Кентаро не торопился разомкнуть веки.

Ведь если он откроет глаза, то обнаружит, что на крыше его салона уже нет подходящего места, чтобы добавить подпись. Что там – самая настоящая красная крыша. И перед ним раскинется настоящий город с миллионами людей, спешащих туда-сюда, входящих и выходящих из всевозможных зданий и станций метро, гуляющих по паркам, едущих по автомагистралям, живущих своей жизнью. Город, который безостановочно перекачивает по трубам их испражнения и перевозит в цинковых контейнерах их тела, который хранит все их секреты, все надежды и мечты. И сам Кентаро больше не будет сидеть по другую сторону экрана, отстраненно наблюдая за всем. Он тоже станет частью этого города – одним из этих бесчисленных людей.

По-прежнему не открывая глаз, Кентаро пошарил рукой под столом, отчаянно нащупывая припрятанный нож.

Весь дрожа, разомкнул наконец веки.

Мышцы на спине у Наоми напряглись, словно ожили.

И так же пробудился к жизни город…

Упавшие слова

– Жил-был один хитроумный антиквар по имени Гозаемон…

Охаси ненадолго умолк, и его глаза влажно блеснули в тусклом свете. Его седые волосы были убраны назад, к затылку, под пурпурную бандану. Морщинистое лицо завершала длинная клочковатая борода. Излишне худощавый для своих лет человек, хотя и с едва наметившимся из-за возраста дряблым брюшком, он стоял на коленях на широкой подушке, простирая перед собою руки, – в классической позе рассказчика ракуго[13].

– Он был ушлым, изворотливым человеком, – продолжал Охаси, и его голос эхом разносился по безмолвной комнате, – который не видел ничего зазорного в том, чтобы переодеваться в бедного монаха и ходить по домам стариков, высматривая старинные вещицы и скупая их за бесценок, чтобы потом продавать втридорога в своей антикварной лавке.

Было время, когда Охаси исполнял ракуго в больших залах перед толпами зрителей – и богатых, и бедных. И всякий раз рассказывал свою историю так, словно делал это в последний раз, донося свои слова до слушателей как будто на последнем вздохе. Каждую историю он выбирал специально для конкретной аудитории.

Он кашлянул, прочищая горло, и продолжил:

– Как-то раз, за гроши выманив у одной женщины дорогую книжную полку, пройдоха по имени Гозаемон остановился перекусить в лавке, где подавали сладкие вареники. Заказав блюдо, он уселся на стул за столиком снаружи и стал ждать, когда принесут еду. И вот, сидя там в ожидании, он приметил старую замызганную кошку, лакавшую из миски молоко. Однако заинтересовала его отнюдь не кошка. Миска, из которой та с жадностью лакала, была антикварной посудиной, за которую он несомненно мог бы выручить аж триста золотых. Гозаемона прошиб холодный пот и охватил знакомый трепет от предвкушения нечистой сделки. Тем не менее он взял себя в руки, принял невозмутимый вид, и, когда престарелая хозяйка вынесла ему заказанную снедь, Гозаемон обратился к ней…

Когда Охаси озвучивал своих героев, его голос и манера говорить полностью менялись, так что можно было подумать, будто в него и впрямь вселялся изображаемый персонаж. Играя Гозаемона, он слегка сдвигал голову вправо, складывал ладони и говорил бойко и словоохотливо. Когда же изображал старушку-хозяйку, то сдвигался влево, весь сгорбливался, морщил лицо и скупо произносил слова, в доли секунды становясь старше лет на тридцать. В промежутках между репликами он обращал лицо к аудитории и говорил бодрым голосом рассказчика.

– Какая прелестная у вас кошечка! – сказал Гозаемон.

– Что? Вы про эту старую ветошь? – изумилась старушка.

– Да, про эту вот милую кошечку. – Гозаемон опустился на колени, чтобы погладить животное. Кошка тут же зашипела на него, выгнув спину дугой. – Очень напоминает мою, которая, увы… Нет, об этом даже больно говорить… Мои дети так любили нашу старую кошку!

Гозаемон притворился, будто сдерживает рыдание, и старушка сочувственно склонила голову набок.

– Быть может… О, мне даже неловко об этом просить… – Он поднял умоляющий взгляд на хозяйку.

– О чем же? – спросила старушка, выпятив нижнюю губу.

– Не согласитесь ли вы продать мне эту кошку?

– Этот старый мешок с блохами?

– Да, эту очаровательную кошечку.

– Прямо и не знаю… Она ведь ловит у меня мышей!

– Я бы заплатил за нее, – продолжал Гозаемон, и голос у него слегка задрожал.

– В самом деле? – подняла бровь хозяйка.

– Три… то есть две золотые монеты.

– Вы сказали «три».

– Ну хорошо. Умеете вы торговаться, мадам! Пусть будет три.

– Договорились!

Гозаемон просиял. Он вручил старушке три золотые монеты, затем опустился, чтобы подобрать кошку, и та незамедлительно укусила его в ладонь. Однако Гозаемон даже не обратил внимания на боль. Он протянул руку к своей настоящей цели – дорогой старинной посудине, из которой только что пила кошка.

– Эй! – тут же вскрикнула женщина. – Что это вы делаете?

– Да ничего, просто хочу забрать кошачью миску.

– Зачем?

– Так ведь она потребуется кошечке!

– Я вам дам другую. – Старушка зашла в лавку и вскоре вынесла другую, дешевую плошку. Наскоро вытерла ее о передник, оставив на нем коричневое пятно.

– Но ведь кошечка будет тосковать по своей, так сказать, личной миске…

– Эта кошка станет пить откуда угодно. К тому же вы не смеете просто так забрать эту миску: она стоит триста золотых.

Гозаемон был потрясен ее словами, однако совладал с собой, чтобы этого не выдать.

– Три сотни золотых? – делано изумился он. – И вы позволяете кошке лакать из столь дорогой посуды?

– Да, ведь это мне дает возможность продавать приблудных кошек по три золотых за штуку.

И старушка хитро ухмыльнулась.

Охаси идеально обронил концовку своего рассказа, после чего низко поклонился аудитории и улыбнулся. Вытер пот со лба. Это было безупречное исполнение народной сказки Neko no sara – «Кошачья миска».

Аудитория издала звучное «мяу».

Охаси поднялся со своей задрипанной плоской подушки и подошел к небольшой гладкошерстной кошке окраса калико[14]. Все это время она тихо сидела напротив. Единственная на сегодня слушательница восседала, выпрямив спину и поставив перед собой лапы, – почти в той же позе, что и сам Охаси, пока исполнял свою сказку.

– Ну что, давай-ка мы теперь тебя покормим! – почесал он кошку за ухом.

Покинув конференц-зал давно заброшенного капсульного отеля, они направились по ветшающим от времени коридорам туда, где находился спальный закуток Охаси. В старом отеле было довольно темно, но он обитал здесь самовольным поселенцем уже так давно, что мог перемещаться по этому зданию и с закрытыми глазами. Кошка, понятное дело, точно так же не испытывала проблем с ориентацией. К тому же темнота прятала от глаз некоторые неприглядные моменты: грибок, расползающийся по сырым стенам, прогнившие местами половицы, отстающие обои. А еще – омерзительные лица на старых рекламных постерах пива Kirin: эти призывно улыбающиеся физиономии, где-то уже порвавшиеся в клочья, где-то исказившиеся за годы.

Именно эта кошка расцветки калико привела Охаси в пустой отель десять месяцев назад, когда он потерянно бродил по большому городу, ища какое-нибудь место, где можно поспать. Однажды студеным вечером, когда Охаси дрожал, скрючившись под мостом, незнакомая маленькая кошечка лизнула его в руку, посмотрела в глаза, после чего отошла на несколько шагов и остановилась в ожидании, когда человек последует за ней. Отель, куда она привела Охаси, был уже много лет закрыт, и, похоже, с тех пор никто этим заведением не интересовался. Еще одна жертва лопнувшего экономического пузыря – чересчур больших вложений и слишком малого спроса. Если бы Охаси кому-то рассказал эту историю, ему бы не поверили – и тем не менее эта маленькая трехцветная кошка действительно спасла ему жизнь.

И вот кошка и Охаси неспешно прошли мимо нескольких рядов пустующих капсул – крошечных спальных ячеек, составленных одна над другой. Каждая из них напоминала эдакий просторный гроб с занавесочкой над входом, которую следовало опускать на время сна. В былые времена здесь могли перекантоваться напившиеся после работы белые воротнички, опоздавшие на последний поезд до дома. Но теперь эти капсулы никем не использовались – за исключением одной.

Охаси нырнул в свою капсулу и включил небольшой фонарик на батарейке. Окруженный неприютной пустотой, он постарался украсить свою ячейку старыми фотографиями, специально подобранными, дабы напоминать о лучших временах. На снимках изображался молодой и куда более стройный Охаси в стилизованном кимоно: то исполняющий на сцене ракуго, то раздающий автографы, то встречающийся с поклонниками, то выступающий на телевидении, то отдыхающий со знаменитостями. Напоминание о тех днях, когда он мог собирать полные театры, общаться на равных с кинозвездами, писателями и художниками… Напоминание о прежней жизни.

Фотографии членов своей бывшей семьи он хранил в стареньком экземпляре «Потери человечности» Дадзая Осаму[15] и крайне редко открывал эту книгу, чтобы на них взглянуть. Впрочем, ему никогда особо не нравился Дадзай Осаму.

Опустившись на колени на своем футоне[16], Охаси протянул руку вглубь ячейки и достал из магазинного пакета с ручками баночку рыбных консервов. Потянул за колечко на крышке, открывая, и поставил еду на пол перед кошкой. Мяукнув, та принялась за рыбу, а Охаси, рассеянно погладив кошку, взялся просматривать газету.

Покончив с содержимым банки, кошка села и стала наблюдать, как старик, держа газетенку в руках, глядит куда-то в пустоту. Между тем кошке требовалось его внимание. Она потерлась головой об обвислые рукава и штанины Охаси, помечая его собственным запахом. Этот кошачий жест он расценивал как «Ты – мой».

Для себя Охаси достал из того же пакета онигири[17] с лососем и, стянув обертку, начал неторопливо жевать, время от времени прикладываясь к бутылке с холодным пшеничным чаем.

– Через минутку мы с тобою выйдем прогуляться, – сказал старик кошке, прежде чем снова набить рот. – А потом, вечерком, я, возможно, повидаюсь с друзьями.

Кошка лизнула лапу и на мгновение зажмурилась.

Охаси тихонько выскользнул из окна, глядящего в глухой переулок. Этим путем он всегда попадал внутрь и выходил из отеля – и этим же путем его десять месяцев назад привела сюда кошка. Он никогда не пользовался парадной дверью, чтобы не вызвать подозрения у полиции или чрезмерно любопытных жителей квартала. Кошку он тоже выпускал из заднего окна. Она целыми днями бродила где-то сама по себе, охотясь за более вкусной пищей, чем мог раздобыть для нее старик.

Охаси тоже уходил на весь день на своего рода охоту.

Перейдя дорогу, он пробирался в тихий переулок, снимал синий тарпаулиновый тент с деревянной тележки, которую старательно смастерил из нескольких дощечек и пары старых велосипедных колес. Затем, толкая перед собой тележку, Охаси отправлялся бродить по улицам города в поисках провианта, и колеса сопровождали его в пути привычным, мерным перестуком.

Целый день он рыскал по городу, собирая алюминиевые банки, чтобы сдать на вторсырье. Шарил палкой в мусорных урнах рядом с торговыми автоматами, сотни тысяч которых были рассеяны по улицам Токио, опорожнял каждый бачок, хорошенько сплющивая банки тяжелой металлической дубинкой, чтобы побольше поместилось в тележке. Для Охаси это стало ежедневной рутиной, однообразие которой разбавлялось лишь грохотом колес да лязганьем дубинки, придавливающей банки к мостовой. Собрав все, что удавалось найти за день, он спрессовывал банки еще плотнее, раскладывал по сумкам и отвозил в пункт приема металлолома, где менял на деньги.

Когда Охаси только начал вести бродячую жизнь, улицы Токио казались ему сущим лабиринтом. Нескончаемая череда продуктовых лавок, минимаркетов, сетевых закусочных и ресторанов сливалась для него в одну невероятно длинную улицу, которая начиналась от небоскребов района Синдзюку, тянулась мимо бесчисленных магазинов одежды в Харадзюку, мимо универмагов Гиндзы – и так вплоть до больших жилых многоэтажек, выстроившихся у Токийского залива. В прежней своей жизни Охаси почти что никогда не перемещался по городу пешком – он обычно брал такси или добирался подземкой. Но теперь ему приходилось ходить через весь город на своих двоих, и у него не сразу получалось в нем ориентироваться.

Казалось, будто теперь Токио стал вращаться вокруг него с немыслимой скоростью. Мимо проносились автомобили, над головой неистово мчались поезда монорельса. Даже люди, выходившие из метро, целеустремленно бежали по своим делам, пока он неспешно катил перед собой по улицам тележку. В прежней жизни он тоже был одним из этих торопливых бегунов и нисколько не пугался столь быстрого темпа и пульсирующей жизни Токио. Но теперь он более не вхож в метро и не может подниматься на лифте на верхушку небоскреба, чтобы насладиться открывающимися оттуда видами. Теперь те самые небоскребы служат ему лишь отметками на линии горизонта, ориентирами на местности. Прекрасные виды города в лучах заката с высотных зданий теперь были для него лишь угасающими воспоминаниями. Когда Охаси закрывал глаза, чтобы представить свой нынешний город, то мог вообразить его лишь на уровне мостовых.

Прособирав целый день банки, с устало согбенной спиной и ноющими от долгой ходьбы ногами, Охаси остановился возле круглосуточного магазина Lawson[18], подойдя к заднему входу. Он сел возле тележки на край тротуара и стал терпеливо ждать. Точно в определенное время дверь открылась, и наружу вышел юноша лет восемнадцати. На нем была бело-синяя полосатая лоусоновская униформа.

– Охаси-сан![19] – окликнул он.

– О! Макото-кун! – Охаси поднялся, чтобы поздороваться с юношей. – Как у тебя дела? Как учеба в университете?

– Да ничего, все отлично.

Вид у парня был усталый. Словно чего-то стесняясь, он пригладил рукой слегка растрепавшиеся волосы. Охаси нравилось, что Макото не мажет их гелем, чтобы носить шипастую прическу, как многие ребята его возраста. В другой руке юноша держал при себе пластиковый пакет с ручками, как будто пряча его от посторонних глаз.

– Замечательно! И что, скоро оканчиваешь? – Охаси стоял перед парнишкой очень прямо, церемонно опустив руки по швам и застыв перед тележкой, словно пытался ее собой загородить.

– Да. Точнее, как раз окончил.

– И что теперь? Куда нацелился дальше?

– Подал заявку на стажировку в юридический отдел одного крупного PR-агентства, которое сейчас задействовано в подготовке Олимпиады. Это идея родителей, – добавил, пожав плечами, Макото.

– Они, должно быть, очень тобой гордятся. И я тобой тоже горжусь!

Макото довольно улыбнулся. Тут он вспомнил о ноше, которую неловко держал в опущенной руке.

– Кстати, вот… – Он передал старику пакет, в котором что-то негромко звякнуло. – Тут немного, но это все, что удалось добыть для вас на этой неделе.

– Макото-кун! Здесь более чем достаточно. Спасибо тебе огромное! – Охаси начал перебирать содержимое: рыбные консервы, бутылочки с пшеничным чаем, онигири – все с истекшим сроком годности и предназначенное на выброс. Затем его рука наткнулась на бутылку со спиртным, и Охаси на миг застыл. – Ой… Макото-кун!

– Что?

– Тут сётю[20]… Боюсь, мне этого не надо. – Он выудил бутылку из пакета.

– Извините. Я забыл, что вы не… это… Ну, вы же все равно можете это взять. Может, кому-то из ваших друзей захочется?

– Я лучше не буду, если тебя это не обидит. – Охаси протянул бутылку юноше. – Извини, не хотел бы показаться неблагодарным. Но я не могу… А почему бы тебе самому ее не забрать? Ты такой… славный, общительный… Хм…

Последовало неловкое молчание. Охаси уперся взглядом в стену, избегая глядеть парню в глаза.

– Ладно… Если вы уверены, что не хотите… – Макото забрал бутылку.

– Премного тебе благодарен, Макото-кун. Чудесного вечера!

– Вам тоже, Охаси-сан. Надеюсь, увидимся на будущей неделе?

– Было бы чудесно! Если тебя это не слишком обременит.

– Берегите себя.

– Всего хорошего!

Охаси повесил пакет на крючок тележки и покатил ее по улице дальше.

Макото глядел ему вслед до тех пор, пока старик не скрылся за поворотом. На мгновение он задумался о том, как грустно видеть такого хорошего человека в столь печальном положении. Всегда такого вежливого и чинного… С седой бородой и почти белыми волосами, тот немного напоминал юноше Гена из видеоигры Street Fighter II[21].

Покачав головой, Макото зашел обратно в магазин.

Вечерами, устав после тяжелого дня, Охаси частенько встречался с приятелями в так называемом лагере – небольшом поселении бомжей, приютившемся возле железнодорожных путей в крошечном парке, где бывали разве что только бездомные. Здешние обитатели старались поддерживать в лагере какой-никакой порядок, и откровенных нерях здесь не приветствовали. Запахи, царившие в этой части парка зимой, не казались такими невыносимыми, однако в разгар лета местные жители вечно жаловались на тянущуюся оттуда вонь мочи. Грохотавшие мимо стоянки поезда заменяли бродяжьему сообществу часовую башню, а стук колес по рельсам напоминал о том, как неудержимо бежит время. Те, кто жил в лагере, держались особняком и по большей части вели себя довольно тихо, так что полиция их почти не трогала.

Охаси прошел вдоль ровных рядов компактных самодельных жилищ, выискивая приятелей.

– Двигай сюда! – окликнули его.

Повернувшись, он увидел компанию из троих мужчин, съежившихся перед небольшим костерком под одним из немногих парковых деревьев. Неспешной походкой он направился к своим добрым знакомым.

– Добрый вечер, джентльмены! – поприветствовал их Охаси.

Он разулся, поставил свои ботинки рядом с другими и уселся на синий дешевый тарпаулин, который друзья расстелили вокруг огня. Теперь на траве ровным рядком стояли четыре пары обуви.

Симада поприветствовал Охаси легким кивком, не меняя привычно-серьезного выражения лица.