О власти

145. Как выглядит да-сказующая арийская религия, порождение господствующего класса: свод законов ману. (Обожествление чувства могущества в брахмане: интересно, что возникло оно в касте воинов и лишь затем перешло на священников.)

Как выглядит да-сказующая семитская религия, порождение господствующего класса: книга законов Магомета. Ветхий Завет в наиболее древних своих частях. Магометанство, как религия для мужчин, питает глубокое презрение к сентиментальности и лживости христианства… бабской религии, каковой ее ощущает магометанин.

Как выглядит нет-сказующая семитская религия, порождение угнетенных классов: по индийско-арийским понятиям – это Новый Завет, религия низшей касты.

Как выглядит нет-сказующая арийская религия, взросшая среди господствующих сословий: буддизм.

Это совершенно в порядке вещей, что у нас нет религий угнетенных арийских рас, ибо это было бы противоречием: господствующая раса либо наверху, либо она гибнет.

146. Сама по себе религия не имеет ничего общего с моралью: но оба отводка иудейской религии по сути своей есть моральные религии, то есть такие, которые дают предписания, как надо жить, и посредством кары и награды добиваются послушания своим требованиям.

147. Языческое – христианское. Языческое – это да-сказание естественному, чувство невинности в природном, сама «естественность».

Христианское – это нет-сказание естественному, чувство постыдности, недостойности в естественном, то есть противоестественность.

«Невинен», к примеру, Петроний: христианин по сравнению с этим счастливцем утратил невинность раз и навсегда.

Но поскольку в конечном счете и христианский статус вынужден являть собой всего лишь природное состояние, не смея, однако, себя таковым помыслить, христианское означает возведенную в принцип подмену психологической интерпретации…

148. Христианский священник с самого начала заклятый враг чувственности: невозможно помыслить себе большей противоположности ему, чем невинная, но полная предчувствия торжественность, с которой, например, в самых почетных женских культах Афин воспринималось наличие детородных символов. Акт зачатия есть сам по себе таинство во всех неаскетических религиях: это своего рода символ завершенности бытия и таинственности замысла, то есть будущего (возрождения, бессмертия).

149. Вера – это тягчайшие наши оковы, злейший удар бича – но и самое могучее крыло наше. Христианству следовало бы провозгласить догматом веры невинность человека – и люди стали бы богами; в ту пору еще умели верить.

150. Величайшая ложь в истории – утверждение, будто бы обреченность и растленность язычества проложили дорогу христианству! Нет, это было ослабление и обрастание моралью человека Античности! Переосмысление природных влечений в пороки произошло гораздо раньше!

151. Религии гибнут от веры в мораль: христианско-моральный бог не выдерживает критики, как следствие – «атеизм», как будто не может быть богов никакой другой разновидности.

Точно так же от веры в мораль гибнет и культура: ибо стоит лишь открыть необходимые условия, из которых только она и произрастает, как их сразу никто больше не хочет: буддизм.

152. Физиология нигилистических религий. – Нигилистические религии все в совокупности – систематизированные истории болезни под одной религиозно-моральной рубрикой.

В языческом культе в центре всегда годичный цикл, вокруг истолкования которого весь культ и строится. В христианском культе в центре – круговорот паралитических феноменов, вокруг которых и строится весь культ…

153. Эта нигилистическая религия выискивает для себя в древности элементы декаданса и родственное ему, а именно:

a) разряд слабых и неудачников… (отбросы античного мира, то, что этот мир яростней всего от себя отталкивал…);

b) разряд обросших моралью и антиязыческих…

c) разряд политически усталых и индифферентных (пресыщенные римляне…), лишенных национальности, которым осталась одна пустота;

d) разряд тех, кто сам себе надоел, – тех, кто охотно участвует в создании подземного заговора.

154. Будда против «распятого». – Внутри нигилистических религий все еще можно отчетливо различать между христианской и буддистской: буддистская выражает настроения прекрасного вечера, источает совершенную сладость и мягкость, – она включает в себя благодарение за все, что оставлено позади, и ей недостает горечи, разочарования, коварства; наконец, у нее уже позади и высокая духовная любовь, утонченность физиологического противоречия, она и от этого отдыхает, но еще сохранила их духовный нимб и тепло солнечного заката. (Происхождение из высших каст.)

Христианское движение есть движение вырождения, составляющееся из отбросов и отребья всех мастей: оно не выражает упадок расы, оно изначально являет собой агрегатную смесь из кишащих и тянущихся друг к другу болезненных образований… Именно поэтому оно не национально и не обусловлено расой; оно обращается к лишенцам по всему свету – и в глубине таит злость против всего господствующего и удачливого, ему нужен символ, представляющий собою проклятье против всего удачливого и господствующего… оно стоит в оппозиции и ко всякому духовному движению, к любой философии, оно берет сторону идиотов и изрыгает проклятье против ума и духа. Злость к одаренным, ученым, духовно и умственно независимым – оно угадывает в них урожденную удачливость и повелительность.

155. В буддизме преобладает вот какая мысль: «Все вожделения, все, что возбуждает аффекты и кровь, – все это влечет нас к действиям», – и лишь постольку, поскольку все это побуждает к действию, человека предостерегают от зла. Ибо действие – это нечто бессмысленное, действие зиждется в существовании, а всякое существование лишено смысла. Они видят в зле повод к чему-то нелогичному, к согласию со средствами, цель которых отрицается. Они ищут путь к не-бытию и поэтому отвергают все поводы со стороны аффектов. Например: не мстить! не враждовать! – высший масштаб задает здесь гедонизм усталости. Ничто так не чуждо буддисту, как иудейский фанатизм, допустим, Павла, ничто так не претило бы его инстинктам, как это напряжение, пламя, неистовство в религиозном человеке, а прежде всего любая форма чувственности, которую христианство освятило под именем «любви». К тому же в буддизме обретают себя по преимуществу образованные и даже сверхутонченные сословия – раса, иссушенная и изможденная многовековой философской борьбой, однако не пребывающая ниже уровня всякой культуры, как те слои, из которых возникает христианство… В идеале буддизма существенным представляется также освобождение и от добра и зла: там измышлена рафинированная потусторонность от морали, совпадающая с сущностью совершенства – да еще и с той предпосылкой, что даже добрые дела там необходимы лишь временно, просто как средство, а именно средство освобождения от всякого действования.

156. Нигилистическая религия (вроде христианства), возникшая из недр старческого и упрямого, пережившего все свои сильные инстинкты народа и такому народу созвучная, – шаг за шагом переносимая на другие слои и наконец вступающая в обиход молодых, толком еще и не живших народов, очень странно! Пастушеское блаженство заката, вечера, конца, проповедуемое варварам, германцам! Как же все это нужно было сперва германизировать, варваризировать! Для тех, кто грезили о Валгалле… кто высшим счастьем почитали войну!

Наднациональная религия, насаждаемая в некий хаос, где даже наций еще не было…

157. Средство опровержения религий и священников всегда только одно: показывать, что их заблуждения перестали быть благом, – что они приносят больше вреда, короче, что их собственное «доказательство силы» не имеет больше силы…

2. К истории христианства

158. Христианство (как историческую реалию) не следует путать с тем Единым корнем, о котором оно напоминает своим наименованием: другие корни, из которых оно выросло, были куда мощнее; то, что такие продукты распада, такие уродливые образования, как «христианская церковь», «христианская вера» и «христианская жизнь», осенили себя столь святым именем, есть чудовищное и беспримерное непотребство. Что отрицал Христос? – Да все, что сегодня именуются христианским.

159. Все христианское учение о том, во что следует верить, вся христианская «истина» есть сплошной и подлый обман; это прямая противоположность тому, что положило начало движению христианства…;

ибо именно то, что сейчас в церковном смысле объявляется христианским, оказывается заведомо антихристианским: сплошь предметы и личности вместо символов, сплошная история вместо вечных фактов, сплошные формулы, ритуалы и догмы вместо практики жизни. Христианство – это на самом деле полное безразличие к догмам, культу, священникам, церкви, теологии.

Практика христианства – это не дурацкие измышления, точно так же, как и практика буддизма: это средство быть счастливым…

160. Иисус прямо и сразу устремлен к этому состоянию, «царствию небесному» в сердце, и не находит средств к нему в установлениях иудейской церкви – он даже и с самим существованием иудейства (с его понуждением к самосохранению) не желает считаться; он всецело принадлежит душе.

Точно так же не придает он никакого значения всем примитивным формулам в общении с богом: он решительно отвергает учение о покаянии и примирении; он показывает, как надо жить, чтобы чувствовать себя «обожествленным» – и как прийти к этому состоянию не через покаяние и самоуничижение; «ничего нет в грехе» – главный его тезис.

Грех, покаяние, прощение – это все не отсюда… это примеси иудейства, или пришло от язычества.

161. Царствие небесное – это состояние сердца. (О детях говорится, что их «есть Царство Небесное»); это не нечто, находящееся «над землей». Царство Божие «грядет» не хронологически-исторически, не по календарю, это не есть нечто такое, что сегодня настанет, а вчера еще его не было: но это есть «изменение чувства в отдельном человеке», нечто, что может в любое время прийти и в любое же время еще не настать…

162. Разбойник на кресте: – когда даже преступник, претерпевающий мучительную смерть, говорит: «Так, как страдает и умирает этот Иисус, без гнева, без вражды, покойно и преданно, – только такая смерть и есть правильная», – он этими словами принимает Евангелие и тем самым уже обретает рай…

163. Заповеди Иисуса: Тому, кто зол к нам, не противиться ни делом, ни сердцем.

Не признавать никаких причин для развода с женою своей.

Не делать различий между чужими и своими, чужестранцами и соплеменниками.

Нельзя ни на кого гневаться, нельзя никого унижать… Милостыню творить тайно… не стремиться к обогащению. – Не клясться. – Не судить. – Мириться и прощать. Не молиться напоказ.

«Блаженство» не есть нечто обетованное: оно здесь, в тебе, если жить и поступать так-то и так-то.

164. Позднейшие привнесения. – Все фокусы с пророчествами и чудесами, гнев, накликивание суда на головы грешников, – все это отвратительные искажения (например, от Марка, 6,11: «И если кто не примет вас… Истинно говорю вам: отраднее будет Содому и Гоморре в день суда…» и т. д…). История со смоковницей (от Матфея, 21, 18): «Когда же поутру возвращался он в город, то взалкал. И увидев при дороге смоковницу, подошел к ней и, ничего не найдя, одни только листья, говорит ей: „Да не будет отныне и впредь от тебя плода никакого!“ И смоковница тотчас же засохла».

165. Совершенно абсурдным образом сюда же примешано учение о награде и наказании – и этим все испорчено.

Точно так же практика первой ecclesia militans[76] апостола Павла и все его поведение совершенно ошибочным образом изображены как предписанные, как предустановленные заранее.

Возвеличение задним числом действительной жизни и проповедей первых христиан: словно это все так было предписано… и лишь исполнялось…

А уж тем паче осуществление предсказаний: чего только тут не фальсифицировали и не подделали ради этого!

166. Иисус противопоставил действительную жизнь, жизнь в истине, – тогдашней обычной жизни: ничто так не чуждо ему, как неуклюжая бессмыслица «увековеченного Петра», вообще пребывания в вечности всех персонажей этой истории. Он ведь борется как раз с выпячиванием и зазнайством «личности» – так с какой же стати он будет желать ее увековечить?

Точно так же борется он и против иерархии внутри общины; не сулит никому вознаграждения в соответствии с его «вкладом» – как же, в таком случае, мог он полагать награду и наказание в потустороннем мире!

167. Христианство – это наивный придаток к буддистскому движению за мир, возникший прямо из горнила вражды… но перетолкованный Павлом в языческое учение о мистерии, которое в итоге научается ладить со всей государственной организацией… и ведет войны, приговаривает, пытает, клянется, ненавидит.

Павел исходит из потребности несметной, религиозно-возбужденной массы в мистерии: он ищет жертву, кровавую фантасмагорию, которая могла бы выдержать конкуренцию с картинами местного тайного культа: бог на кресте, испитие крови, unomystica[77] с «жертвой».

Он пытается привести продолжающееся бытие (блаженное, безгреховное дальнейшее существование отдельной души) как ее воскрешение из мертвых в каузальную связь с жертвой (по образцу Диониса, Митры, Осириса).

Ему необходимо выдвинуть на первый план понятия вины и кары, то есть не новую жизненную практику (как являл и проповедывал ее сам Иисус), но новый культ, новую веру в превращение, равносильное чуду (в «спасение» через веру).

Он распознал великую потребность языческого мира и, дав совершенно произвольную подборку фактов жизни и смерти Христа, переставив акценты, повсюду сместив центр тяжести… он исконное христианство по сути аннулировал…

В итоге покушение на священников и теологов вылилось благодаря Павлу в новое священничество и в новую теологию – в господствующее сословие, а также и в церковь.

Покушение на непомерное зазнайство «личности» обернулось в итоге верой в «вечную личность» (заботой о «вечном спасении»…), парадоксальнейшим перегибом личностного эгоизма.

В том-то и юмор всего этого дела, трагический юмор: Павел с неимоверным размахом снова нагромоздил то, что Христос своей жизнью аннулировал. И наконец, когда церковь готова, она берет под свое покровительство даже существование государства…

168. Церковь являет собой именно то, против чего проповедовал Иисус – и против чего он наставлял бороться своих учеников.

169. Никакой бог не умер за наши грехи; никакого спасения в вере; никакого воскрешения после смерти – это все подлоги и фальсификации того «истинного» христианства, ответственность за которые следует возложить на неисправимого упрямца Павла.

Образцовая жизнь заключается в любви и смирении; в полноте сердца, которая не отталкивает и самого последнего человека; в безусловном и полном отказе от желания настоять на своей правоте, от защиты, от победы в смысле личного триумфа; в вере в блаженство здесь, на земле, вопреки беде, сопротивлению и смерти; в примирительности, в отсутствии гнева, презрения; в неискательстве награды; в несвязывании никого признательностью; изощреннейшее духовно-умственное бессребреничество; очень гордая жизнь, подчиненная воле к жизни бедной, жизни-служению.

После того, как церковь отреклась от всей христианской практики и совершенно недвусмысленно санкционировала жизнь в государстве, то есть именно тот образ жизни, против которого Иисус боролся, который он осуждал, ей пришлось вложить смысл христианства куда-то еще: в веру в неправдоподобные вещи, в церемониал молитвы, в поклонение, праздники и т. д. Понятия «грех», «прощение», «наказание», «воздаяние», – в первохристианстве совершенно несущественные, почти исключенные из обихода, выходят теперь на первый план.

Жуткая мешанина из греческой философии и иудейства; аскетизм; беспрерывные судилища и осуждения; иерархия рангов.

170. Христианство с самого начала все символическое променяло на примитив:

1. антитезу «истинная жизнь» – «ложная жизнь» превратно истолковала как противопоставление «посюсторонняя жизнь» и «потусторонняя жизнь»;

2. понятие «вечная жизнь», противопоставляемое бренности личной жизни, переделали в «личное бессмертие»;

3. побратание по еврейско-арабской традиции через благодать совместной трапезы, еды и питья, стало «таинством причастия»;

4. «воскресение» – как вхождение в «истинную жизнь», как «новое рождение» – отсюда: условность истории, наступающая когда-то после смерти;

5. учение о сыне человеческом как «сыне божьем», жизненные связи между человеком и богом – отсюда: «вторая ипостась божья» – то есть устранили как раз сыновнее отношение всякого человека, даже самого распоследнего, к богу;

6. спасение через веру, то есть то, что нет иного пути к сыновству у бога, кроме той жизненной практики, которой обучал Иисус, – перетолковано в веру, согласно которой надобно верить в чудесное искупление грехов, не самим человеком добытое, а смертью Христа подстроенное и обеспеченное:

благодаря чему пришлось по-новому истолковать и образ «распятого Христа». Эта его смерть сама по себе отнюдь не была главным событием,… это был просто еще один знак, как надо вести себя с мирскими властями и законами – не противиться… В этом и был пример.

171. К психологии Павла. – Факт – это смерть Иисуса. Остается его истолковать… Что истолкование может быть как истинным, так и ложным, подобным людям даже в голову не приходит: просто в один прекрасный день их осеняет идея – «эта смерть могла означать то-то и то-то» – и в ту же секунду она для них именно это и означает! Доказательством же гипотезы служит тот порыв одухотворения, которым она наделяет своего создателя.

«Доказательство силы»: то бишь мысль доказывается своим воздействием, – («по испугу его», как наивно говорит Библия); что вдохновляет – должно быть истинным; за что проливаешь кровь – должно быть истинным.

Здесь происходит всегда одно и то же: внезапное чувство могущества, которое пробуждает в человеке осенившая его мысль, приписывается этой мысли как ее качество: – а поскольку иного способа почтить мысль, кроме как поименовав ее истинной, люди обычно не знают, то первым же определением, которое она получает в знак отличия, оказывается слово «истинная»… Иначе разве могла бы она так подействовать? Мысль внушена нам некой силой – будь она неправдой, она бы не могла так подействовать… То есть мысль воспринимается как вдохновение извне, а воздействие, которое она оказывает, несет в себе что-то от неодолимости демонического влияния.

Получается, что мысль, которой этакий декадент не в силах оказать сопротивление, которой он полностью подпадает, тем самым «доказана» как истинная!!!

Все эти святые эпилептики и очевидцы всевозможных галлюцинаций не обладали тысячной долей той честной самокритики, с которой нынче любой филолог подходит к тексту или проверяет историческое событие на предмет его достоверности… все они, в сравнении с нами, просто моральные кретины…

172. Когда главное не в том, истинно что-либо или ложно, а только в том, как оно воздействует – это признак абсолютного отсутствия умственной порядочности. Тут все годится – ложь, клевета, самые бесстыдные натяжки, – лишь бы оно помогало достигнуть того градуса разгоряченности, когда люди начинают «верить».

Формальная школа средств совращения в веру: принципиальное презрение любых сфер, откуда может возникнуть противоречие (как то разума, философии и мудрости, недоверия, предусмотрительности); бесстыдное восхваление и возвеличение учения с постоянными ссылками на то, что его ниспослал бог и только бог, – что апостол ничего не значит, – что тут ничто не подлежит критике, только вере, только предполаганию; что воспринять это спасительное учение есть чрезвычайная и величайшая на свете милость и благо; что воспринимать это учение следует только в состоянии глубочайшей благодарности и покорности…

Постоянные спекуляции на враждебности, которую все низшие питают ко всему, что в чести и почете: им это учение подсовывают как учение против всех сильных и мудрых мира сего, вот что к нему и соблазняет. Оно убеждает отверженных и обделенных всех мастей; оно сулит блаженство, предпочтение, привилегии самым униженным и неказистым; оно возбуждает в бедных, убогих, глупых головах вздорное самомнение, будто бы они и есть пуп и соль земли.

Все это, еще раз повторяю, заслуживает самого глубокого презрения: мы избавим себя от критики учения, достаточно взглянуть на средства, которыми оно пользуется, дабы понять, с чем мы тут имеем дело. Оно спекулировало на добродетели, оно самым бессовестным образом узурпировало всю притягательную силу добродетели… оно спекулировало на силе парадокса, на потребности древних цивилизаций в грубости и бессмыслице; оно обескураживало, возмущало, подстрекало к гонениям и злодействам.

Это все расчетливая, продуманная низость точно того же разбора, что и низость иудейских священников, когда те устанавливали свою власть и создавали иудейскую церковь…

Следует различать: 1. то тепло «любви» как страсти (что зиждется на основах жаркой чувственности) 2. и абсолютное неблагородство христианства – его тягу к постоянным преувеличениям, его болтливость – недостаток холодного ума и иронии – отсутствие воинского во всех инстинктах – предубеждение священников против мужской гордости, против чувственности, наук, искусств.

173. Павел: он ищет силу против правящего иудейства, – но движение его слишком слабо… Переоценка понятия «иудей» – понятие «раса» отодвигается в сторону; но это означало отрицать основы, фундамент. «Мученик», «фанатик» – значение всякой сильной веры…

Христианство – это форма распада старого мира в глубочайшем его бессилии, при котором самые болезненные и нездоровые слои и потребности всплывают наверх.

Как следствие на первый план должны были выступить иные инстинкты, дабы образовать единство, способную к обороне силу – короче говоря, было необходимо нечто вроде чрезвычайного положения, подобного тому, из которого почерпнули свой инстинкт самосохранения иудеи…

Неоценимую услугу оказали тут гонения на христиан – общность чувства опасности, массовые обращения в веру как единственное средство положить конец гонениями на отдельных лиц (он /Павел/, следовательно, и к самому понятию «обращение» относится как можно легче).

174. Христианско-иудейская жизнь: здесь не доминировала враждебность. Лишь грандиозные гонения, видимо, заставили выплеснуться такие страсти – как жар любви, так и пламя ненависти.

Когда видишь самых близких своих павшими жертвой во имя веры, то поневоле станешь агрессивным; своей победой христианство обязано своим гонителям.

Аскетизм не есть специфическая черта христианства – Шопенгауэр тут заблуждался; аскетизм просто врастал в христианство – повсюду, где и без христианства имеется аскетизм.

Ипохондрическое христианство, все эти зверские муки и пытки совести, точно так же есть только продукт определенной почвы, на которой пустили корни христианские ценности – это отнюдь не само христианство. Христианство впитывало в себя всевозможные хвори худосочных почв, и упрекнуть его можно разве лишь в том, что оно не умело сопротивляться заразе. Но именно в этом и есть его сущность: христианство – это тип декаданса.

175. Реалией, на которой могло воздвигнуться христианство, была маленькая еврейская семья диаспоры, с ее теплом и нежностью, с ее неслыханной, да возможно, и непонятной для всей римской империи готовностью помочь, вступиться друг за друга, с ее скрытой, рядящейся в одеяния смирения гордостью «избранного народа», с ее сокровеннейшим и без всякой зависти отказом от всего, что наверху, от всякого внешнего блеска и самоценной силы. Распознать в этом силу, понять, что это блаженное состояние может перекидываться и на других, оказаться соблазнительным и заразным и для язычников – в этом и есть гениальность Павла: использовать этот кладезь скрытой энергии, умного счастья для создания «иудейской церкви свободного вероисповедания», использовать весь иудейский опыт и навык общинного самосохранения в условиях иноземного владычества, да и иудейскую пропаганду – именно в этом угадал он свою миссию. Ибо то, что он увидел перед собою, был абсолютно аполитичный и задвинутый на обочину разряд маленьких людей – с их искусством утверждаться и пробиваться в жизни, взращенном на некотором числе добродетелей, сводившихся к добродетели одного-единственного смысла («Средство сохранения и возвышения определенной разновидности человека»).

Из маленькой иудейской общины берет начало и принцип «любви»: здесь под золой смирения и бедности тлеет более страстная душа – не греческая, не индийская и уж тем паче не германская. Песнь во славу любви, Павлом сочиненная, не имеет в себе ничего христианского, – это иудейское раздувание вечного пламени, семитского по происхождению. Если в психологическом отношении христианство чего-то существенного и достигло, так это повышения температуры души в тех более холодных и благородных расах, которые в ту пору были наверху; это было открытие – что даже самая убогая жизнь может стать богатой и бесценной благодаря такому вот повышению температуры…