Гомоза

Он решил поскорее закончить со своей миссией и стал быстро и гневно пилить сухую ветку. Мелкая древесная стружка летела ему в глаза, и он, быстро моргая, загонял её глубже под веки, думая, что, напротив, избавляется от неё. Он заметил краем глаза, что мужчина прекратил копать и, сделав из ладони козырёк от солнца, посмотрел на него. Гомозин чувствовал, что краснеет, и старался как можно быстрее покончить с веткой. Допилив её до половины, он стал расшатывать её, чтобы она сама сломалась. И действительно: ветка, хрустнув, немного поцеплявшись отростками за свежую листву, грохнулась на крышу под ноги. Доски, на которых он стоял, давно сгнили и нуждались в замене. И Егор Дмитриевич понимал это и должен был быть осторожнее с ними, но желание поскорее убраться сыграло с ним злую шутку. Доски, на которых он стоял, от удара яблоневой ветки проломились, и Гомозин вместе с ними упал в сарай. Ударившись головой о ржавую железную тумбу, он потерял сознание.

* * *

Первым, что он увидел, когда очнулся, было ясное, залитое ярким солнцем знакомое красивое лицо.

– Пап, он пришёл в себя! – крикнуло это лицо, и тотчас возле него появилось второе.

– Друг, ты как? Живой? Что болит? Ты в порядке? Эй?

– Привет, – тихонько сказал Гомозин, имевший привычку ни с кем не здороваться. – Где дядя Коля? – спросил он.

– С тобой кто-то есть? – спрашивал лысый мужчина.

– Дядя Коля в доме.

И мужчина побежал за Николаем Ивановичем, оставив Гомозина на попечение дочери.

– Мам, всё в порядке: он живой! – крикнула девушка.

– Ну слава Богу, – донеслось с соседнего участка.

– Что я, упал? – спросил Гомозин, пристально вглядываясь в это молодое лицо и пытаясь вспомнить, где видел его раньше. Из-под коротких чёрных волос выглядывала пара внимательных карих глаз. Нос был островатый, без горбинки, со слегка вздёрнутым кончиком и с немного раскинувшимися чистыми крыльями. От него к бледным губам, плавно переходящим в кожу щёк и подбородка, вела остро очерченная выемка с едва заметным пушком. По бокам за висками прятались небольшие, заострённые наверху уши.

– Провалились, – сказала девушка и улыбнулась, оголив белые ровные зубы с железными брекетами. – Давайте помогу. – Егор Дмитриевич подался, не сводя глаз с лица незнакомой девушки. Она усадила его на землю и, прислонив спиной к сараю, рассмеялась. – А мы подумали, что вы там погибли. Мама даже братишку от греха подальше в дом увела.

– А вы девушка смелая, так? – улыбнулся Гомозин.

– Ну, крови я не боюсь.

– А торчащей из кожи кости? – Он поднял трясущуюся руку и успел разглядеть в глазах девушки мимолётный испуг.

– Чуть не напугали, – захохотала она, и теперь Гомозин был уверен, что узнал её смех. Но этого не может быть, подумал он, что она так молода.

Было тогда Егору Дмитриевичу не больше двенадцати лет. Он с родителями приехал в Сим погостить у дедов и, вечно скучающий, мучил стариков и не давал им покоя. Родители на несколько недель уехали в санаторий под Оренбург, а маленького Гомозина оставили бабушке и дедушке. Они, бедные, пытались его развлекать, нагружали работой, закармливали до отвала, каждый вечер баню топили, но малолетнему сорванцу всего было мало. И дедушка Тимофей, уставший от Егора, разрешил ему одному ходить на рыбалку. И так Гомозин стал каждое утро, вставая с петухами, бегать на озеро удить рыбу.

Домой, бывало, притаскивал целыми вёдрами маленьких сомиков, карасиков и плотву. Бабушка уже не знала, что со всей этой рыбой делать. Половину она скармливала котам и курам, а другую развешивала сушиться в предбаннике и в банном «коридоре». Старики поражались его активности. Он уходил, когда они ещё спали.

И вот однажды, сидя на скалистом выступе и таская одну за другой рыбёшек, он увидел пару молодых людей, нежащихся внизу на каменном берегу. Курчавый рябоватый юноша тискал хохочущую от смущения девушку с карими глазами и слегка вздёрнутым носом. Егор отложил удочку и, устроившись поудобнее на животе, стал слезящимися глазами следить за ничего не подозревающими влюблёнными. Девушка пыталась отбиваться от приставаний юноши, но спустя недолгое время позволила трогать себя между ног. Гомозин было подорвался, чтобы защитить её, но вдруг понял, что она испытывает удовольствие. Часто дыша и закрыв глаза, она мелко тряслась и тихо постанывала, когда юноша целовал её оголённое тело. Он снял с неё лиф купальника и стал сжимать её молодые, едва созревшие груди. У Егора колотилось сердце, он весь вспотел, напрягся. Сжимая челюсти, он старался не дышать и прижимался к холодным камням скалы, чтобы его, не дай бог, не заметили.

Пришёл он домой, сохранив в себе впечатление красоты женского тела и вспыхнувшее в нём острое чувство влюблённости.

– Чего это сегодня так мало? – скрывая радость, спрашивала бабушка.

– Клёв плохой, – ответил Егор.

Всю ночь он не мог уснуть. Перед глазами его то и дело всплывала грудь юной красавицы. Он прислушивался к разным протяжным звукам. Ему казалось, будто на улице или в соседней комнате раздаётся её стон. Поутру, разбитый, совсем невыспавшийся, он, взяв удочку, пошёл на своё место и, даже не разобрав её, стал следить за берегом. Но сегодня никто не пришёл. И на следующий день тоже. Гомозина мучила ревность. Он явственно представлял себе, как где-то этот проклятый рябой подросток, ничуть её не достойный, тискает эту нежную красавицу. Постепенно чувство его стало остывать, и Егор поуспокоился, но на четвёртый день они вновь появились. Гомозин уже не с интересом, а со злобой следил за ними. Когда юноша стал её раздевать, Егору захотелось как-то спугнуть его, и он кинул в воду подальше от берега камень. Девушка дёрнулась и, отстранив ухажёра, вытянув вперёд голову, стала оглядываться.

– Это щука плещется, ложись, – уламывал её парнишка. Она его послушала и стала целовать его в губы.

Гомозина это вывело из себя, и он, выбрав камешек поменьше, швырнул его в парнишку, попав ему ровно в голову. Спрятаться он не успел, потому что до последнего не был уверен, что попадёт, и юноша его заметил.

– Эй! – рассерженно крикнул он, и Гомозин, трясущимися руками собрав удочку, побежал. – А ну стоять! – Он рванулся за Егором.

Девушка, вся зардевшаяся и перепуганная, быстро нацепив на себя юбку и кофту, тоже побежала.

Очень скоро юноша догнал Гомозина и оттащил его в кусты. Егор беспорядочно махал кулаками и зажмурился, ожидая удара. Но юноша держал его за шиворот и ничего не предпринимал. Скоро появилась девушка, и они принялись допрашивать мальчика.

– Ты кто? Чего тебе надо? – спрашивал его юноша.

– Я простой добрый рыбак, вы мне всю рыбу распугали! – кричал Гомозин.

– Тихо ты! – прикрикнула на него девушка.

– Что вы там делали? – накинулся на них с вопросом Егор.

– Мы… – стал было отвечать юноша. – Это что ты там делал? – опомнился он. – Шпионил? Что нам с тобой делать?

– Ты что, описался, что ли? – пытаясь лукаво улыбнуться, спросила Егора девушка.

– Это кто описался? – закричал он. – Это вода… Я ведро опрокинул.

– Описался, значит, – улыбнулась шире девушка.

– Что ты городишь? Это вода!

– Не ори, – шикнул юноша. – Если кому-нибудь расскажешь о нас, все узнают, что ты описался. Понял?

– Я не описался, – стоял на своём Гомозин.

– Но все будут думать, что описался. Понятно тебе? – угрожал парень.

– Я не скажу, – сдался Егор.

– Ещё раз тебя увижу – морду раскрашу! – бросил его юноша. И, недолго постояв над ним, быстро схватил его удочку и надвое переломил её.

– Зачем, Миша? – убегая, спросила его девушка.

– Пусть знает.

Девушка недолго проводила Гомозина раскаивающимся взглядом и, стыдливо раскрасневшись, юркнула за кусты. Егор, когда они скрылись из виду, сжавшись, сильно заплакал от несправедливости. Мало того, что они всем расскажут, что он описался, хотя он этого и не делал, так ещё и удочку сломали. Он боялся гнева дедушки и поэтому потом целый день не решался вернуться домой. Когда он всё же появился вечером, никто и не думал его ругать за удочку, а только целовали его и грозили, что больше на рыбалку не отпустят.

И вот теперь Гомозин сидел прижавшись спиной к сараю и смотрел в то самое лицо юной красавицы с берега озера. Она будто ничуть не изменилась. Волосы разве что остригла.

– Это ваш муж? – спросил её Егор Дмитриевич.

– Я передам ему ваш комплимент, – засмеялась она. – Это мой папа.

– А, – задумчиво протянул Гомозин. – А вы его дочка, выходит?

– Выходит так, – улыбнулась она. – Сильно голова болит?

– Да нет, – отозвался он и принялся вставать. Девушка его придерживала. – Как отца-то звать?

– Михаил, Миша.

– А я Егор, – представился Гомозин.

– Светлана, Света, – представилась девушка и, ярко улыбнувшись, пожала Егору Дмитриевичу руку.

В этот момент появились Николай Иванович с Мишей.

– Николай Иванович, вы простите, – обратился к напуганному старику Гомозин, – я вам крышу проломил. Обещаю починить.

– Да какая крыша? – удивился старик. – Сам цел?

– Цел-цел.

– Не сломал ничего?

– Крышу, говорю же.

– Головой ударился?

– Я уже всё, пришёл в себя, всё в порядке.

– Дядя Коль, это вы? – спросила старика девушка.

– О-о-о-ох, – засияв, протянул он. – Лариса Дмитриевна! Вы как тут? – спросил её он, и она обняла его.

– А мы тут вашего строителя спасали.

– Дочка ваша? – спросил Николай Иванович Мишу.

– Да, радость моя, – одной рукой обнял он Свету. – А вы знакомы?

– А как же! Я в Париж её хочу увезти, – хохотал старик.

– Я вещь! Меня можно, – хохоча, ответила Света.

– Ах вы, театралы! – Миша понял, о чём они говорят, и, успокоившись, слегка рассмеялся.

– Давно вы здесь? – спросил Николай Иванович.

– Да уж лет двадцать, – ответил Миша.

– Да ну? – удивился старик. – И ни разу не встретились!

– А нечего к нам одним местом поворачиваться, – указала на сарай Света.

Гомозин, стоявший в стороне и внимательно слушавший разговор, вступил:

– У вас день рождения сегодня у кого-то?

– Почему? – улыбнулся Миша.

– Ну, – задумался Егор Дмитриевич. – Праздник у вас, шашлык.

– Выходной – уже праздник.

– Вы, может, присоединитесь к нам? А, Николай Иванович? – спросила Света.

– Нет, нет, нет! – затараторил он. – Куда нам, что вы!

– Правда, пойдёмте, – вступил Миша. – Еды на всех будет. Раненого подлечить нужно.

– Правда, спасибо, нам ещё крышу надо делать, – отмахивался Николай Иванович.

– Бог с вашей крышей. Завтра приеду, всё вам сделаю. Да хоть бы и со строителем вашим. Не представился, кстати! Михаил! Миша! – протянул он руку Гомозину.

– Егор, – пожал её Гомозин.

Егор Дмитриевич пристально глядел в лицо мужчины и узнавал в нём рябого курчавого юношу.

– Пойдём, Егор, выпьем, закусим, пошли-пошли, – уговаривал Миша. – Пальтишко тебе подошьём, – указал он на порванный рукав плаща.

– Пойдём, Николай Иванович? – спросил старика Гомозин.

– Соглашайтесь, – просила его Света.

– Ну пойдёмте, коль не шутите, – сдался он.

Участок их был в несколько раз меньше гомозинского, но пространство его было использовано так грамотно, что казалось, будто он во много раз больше. Егор Дмитриевич, щурясь, старался не подавать виду, что у него болит голова в месте удара, и украдкой гладил образовавшуюся шишку. Из дома вышла женщина в спортивном костюме и солнцезащитных очках; из-за её спины опасливо выглядывал мальчишка. У Гомозина, едва он увидел её, заколотилось сердце.

– Здравствуйте, соседи, – заулыбалась женщина.

– Людочка, – поцеловал её Миша, – сегодня у нас большая компания будет.

– Коля, – представился старик и протянул ей руку. – Ух, какой мальчуган! – Он потрепал мальчишку по волосам.

– Что ты? – захохотала Света на нахохлившегося брата.

– А вас как? – улыбаясь, спросила Люда Егора Дмитриевича. – Миш, я мангал не трогала. Проверь пойди.

– Фу ты, блин! – выругался он и побежал к шашлыку. – Подгорел малость! – крикнул он, снимая шампуры с подставки. – Свет, тащи поднос!

Света побежала в дом, братик пошёл за ней.

– Ничего? Поедим? – обратился Миша к гостям.

– Уголь полезно поесть, – добро улыбнулся старик.

– Так как вас звать? – Люда вновь обратилась к Гомозину.

– Егор Дмитриевич, – опомнившись, представился он и нахмурил брови.

– Родня моя, – вставил Николай Иванович.

Света выбежала из дома, держа поднос в руке, а братик хвостом вился за ней. Миша разложил лаваш на подносе и уложил на него шашлык.

– Пойдёмте! – крикнул он.

В беседке, сплошь оплетённой диким виноградом, уже было накрыто. Стол был небогатый, но выглядел вкусно. Две тарелки свежих овощей с зеленью, корзинка хлеба, квашеная капуста, аджика, бутылка водки, сок и шашлык, конечно.

– Садитесь, наверное, у стены, – устраивал гостей хозяин. – Я тут бегать буду.

– Да вы не суетитесь, – сдержанно улыбнулся Николай Иванович, присаживаясь подле Гомозина.

– Как же? – развела руками Люда. – Новые лица ведь. Будет носиться как угорелый.

– Это пока не выпью, – поправил её муж.

– Тогда в два раза быстрее будет. – Мальчик тихо засмеялся на слова матери.

– Всё же лучше не стоит, – стоял на своём старик.

– Да это юмор такой. Буду сидеть как приклеенный, – успокоил его Миша. – Вы как, по рюмочке? – поднял он пузырь водки и посмотрел на гостей. Николай Иванович, как довольный кот, кивнул; Гомозин поддержал. – Это дело, – обрадовался Миша и налил три рюмки.

– Мне тогда уж тоже давай, – как бы через силу попросила его жена.

– Правду говорите, Егор, – Миша обратился к Гомозину. – Сегодня какой-то праздник.

– Надо говорить «Егор Дмитриевич», – потешно поправила мужа Люда.

– А, о, прошу прощения, Егор Дмитриевич, – заулыбался Миша и, налив жене рюмку, устроился на табуретке.

– Да это я, видно, ударился крепко, – засмущался Гомозин, почёсывая голову. – Егор я, Егором можно.

– А как хотите, так и будем. Чего сидишь, Светка? Наливай сок, – Миша обратился к дочери.

– А вы, Николай Иванович, не рассказывали, что у вас сын есть, – говорила она, разливая сок по стаканам.

– У меня и дочь имеется, – отозвался он.

– Ну, мы, строго говоря, не родные, – занудничал Егор Дмитриевич.

– Про дочь рассказывали.

– Егор – Лидии моей сын. Приехал вот проведать.

– Вот как, – сказал Миша. – А вы и припахали.

Гомозин на этих словах съёжился. Ему казалось, что это было невежливо по отношению к Николаю Ивановичу, и был уверен, что сам старик это чувствует. Но тот рассмеялся в ответ:

– А то как? Не всё же старикам спины гнуть.

– А откуда же будете? – спросила Гомозина Люда.

– Из столицы.

Гомозин отвечал на вопросы неохотно, бегло и небрежно, и по виду его можно было подумать, будто кто-то отвлекает его от важного дела. Он же внимательно смотрел на мать с дочерью и сравнивал их. Лица их были очень похожие, однако мать была сильно крупнее дочери, и кожа у неё была тёмная, будто в саже. Света же казалась миниатюрной. Она, как-то сжавшись, бегала диковатым взглядом по новым лицам, слегка втянув голову в плечи. Света была такой крошечной, что, казалось, три таких можно усадить на одну табуретку. Но по её повадкам и виду нельзя было определить, сколько ей лет. Движения её были то по-взрослому уверенными, выверенными, то казались неряшливо-детскими. Лет двадцать, решил Егор Дмитриевич.

– И как там, в столице? – спросил его Миша.

– Что – как? – уточнил Гомозин.

– Ну, как жизнь в целом?

– Я, с вашего позволения, огурчик закушу, – перебил их старик.

– Кушайте, кушайте, конечно, не стесняйтесь, – сказала ему Людмила, и все, как по команде, стали есть.

– Ну так что с Москвой? – чавкая, переспросил Миша.

– Да что с ней будет? Стоит-коптит.

– Зарплаты как? Больше наших? – продолжал расспрос Миша.

– А какие у вас? – улыбнулся Гомозин.

– У нас – хорошие, – потешно задрал нос хозяин.

– И у нас хорошие, – отозвался Егор Дмитриевич.

– Значит, одинаковая жизнь.

– Ну, да.

– Выпьем давайте, – поднял рюмку Миша. – За знакомство и чтоб всё было хорошо!

Все чокнулись и выпили. Николай Иванович, осушив рюмку, расплылся в сладкой улыбке.

– Хороша, – похвалил он.

– Мяско берите, – сказала покрасневшая Люда – водка пошла не в то горло.

– Ну-ка, попробуем, – потянулся Гомозин к ближайшему куску. Он положил его в рот и принялся жевать. – Ничего мясо. Как мариновали?

– Этим у нас Света занимается.

Гомозин перевёл на неё вопрошающий взгляд.

– Лука побольше и зиры, – ответила она, жуя.

– Мужское занятие – шашлык, – сказал Егор Дмитриевич.

– А я, видите, под мальчика. – Она вздёрнула коротко стриженной головой.

– Для мальчика вы слишком хороши, – улыбнулся Гомозин.

– Осторожнее, Егор Дмитриевич, с комплиментами, – с наносной строгостью сказал Миша. – Поперхнётся, бедная! – выдал он свою шутку и рассмеялся.

Вопреки ожиданиям Гомозина, Света не покраснела и не растерялась, а, наоборот, как-то оживилась.

– А ничего шашлык, – одобрил Николай Иванович. – Самую малость подгорел.

– Вы с аджичкой, – предлагала ему Люда. – Сама делала.

– Ну, вообще-то, недосоленный, – сказала Света.

– Хороший-хороший, не наговаривай, – успокоил её отец.

Каждый высказывавшийся о вкусовых качествах шашлыка лукавил. Мясо было жёсткое, всё в жилках, прогорклое и сухое.

– Надо в другой раз меньше соли класть. Кто захочет – сам досолит, – решила Света.

– В другой раз уже у нас будем. Скоро хрюшку колоть будем, – сказал Николай Иванович, уже опьянённый едой и спиртом.

– За это выпить полагается, – вставил Миша и разлил водку по рюмкам.

– Мне половинку, – остановила его жена.

– Давайте, за хороших соседей, – поднял тост хозяин.

Все выпили, закусили.

– Ну рассказывайте, Егор Дмитриевич, кто такой будете? – крепко принялся за Гомозина Миша.

– Я простой добрый рыбак, – лукаво сказал он и внимательно уставился на Люду. Она, ничего, очевидно, не вспомнив, ожидающе улыбалась. – Да вот, вообще-то, бросил я всю эту ерундистику. Надоело. Наслаждаюсь пенсией.

– Кем работали? Моряк? – спросила его Люда.

– Организовывал строительство коттеджей.

– Без жены приехали? – спросил его Миша.

– Оставил квартиру охранять, – улыбнувшись, сказал Егор Дмитриевич. Николай Иванович исподлобья взглянул на него.

– Это правильно. Баба с возу, – захохотал Миша. Люда ударила его по руке. – Дерётся, смотрите-ка!

– А мы тебе ещё и добавим, – огрызнулась жена и поцеловала дочь.

– Может, нам как-нибудь коттедж отгрохать? А, Люд? – спросил жену Миша.

– У вас и так дворец, – сказал Гомозин.

– Эх! Сорвалось! Не припашешь, – ударил себя по колену Миша.

– Уже наученный, – захохотал Егор Дмитриевич.

– Одни учёные в Москве этой. Вот наших Иванов только так за нос водишь.

– А нашего брата только если напоить, – улыбнулся Гомозин. – Это мы устроим! – потёр ладони хозяин.

И выпили ещё, третью, не чокаясь.

– Вы, значит, Света, с Николай Ивановичем в театре лицедействуете? – разговорился Гомозин.

– Лицедействуем.

– Это большая актриса будет! – ударив себя в грудь, сказал старик.

– А Николай Иванович будет большим фантазёром, – отозвалась Света.

– Видите, что значит подросток? – сказал Миша. – Всё-то он себя не любит. Всё-то ему мясо пересоленное.

– А вы чего без Лидии Тимофеевны? – сменила тему Света.

– Она, простите, не к столу, нужник на улице не любит, – сказал Гомозин.

– У вас, я смотрю, хозяйство-то – ого-го! – сказал Миша. – Один на себе тащите?

– А что там тащить? В огороде – с помощницей. За скотиной – сам. Оно, видишь как, на старости лет к земле тянет.

Охмелевший и наевшийся, Егор Дмитриевич, медленно хлопая глазами, подпирал ладонью голову и мутным взглядом окидывал семейство. Запахи еды, тепло, разливающееся по телу, шум оживлённого разговора, смех красивых женщин – всё это радовало и будто подкупало Гомозина, но вместе с тем где-то в глубине души вызывало недоверие к новым людям. «Отчего они такие открытые и добрые?» – не мог понять он. Наверняка, рассуждал он, живут небогато, скромно, но несмотря на это, без задней мысли пригласили в свой дом двух странных мужиков, да ещё и кормят теперь до отвала. Егор Дмитриевич, надолго задержав взгляд на Люде, не заметил, как вызвал в ней смущение и борьбу между желанием отвести взгляд и необходимостью отвечать на взгляд взглядом. Он следил за тем, как она держала себя, как поправляла волосы, как улыбалась, слегка шевелила носом, и подумал, что она привыкла пользоваться своей красотой для достижения самых разных целей, но уже давно перестала быть такой красивой, как прежде, а привычку кокетничать ещё не оставила. Наверняка, решил он, скоро она столкнётся с этим лицом к лицу, когда в каком-нибудь вшивом ларьке или на почте мужчина, стоящий в очереди перед ней, не пропустит её вперёд и что-нибудь такое недовольное вякнет, мол «куда прёшь, старуха». И тогда она поскромнеет, зажмётся, закомплексует и станет увядать в несколько раз быстрее. Гомозин решил, что теперь она всё же красива в своих желании, умении и привычке быть таковой и что красота эта прекраснее всякой другой, ведь она хрупка и непосредственна в своём неведении. Красота Люды – это бабье лето, последние солнечные дни перед затяжной зимой. Гомозин перевёл взгляд на мальчишку, и ему стало смешно. В его пьяном сознании в этот момент вызрела, как он сам рассудил, мудрая мысль. Человек, подумал он, всегда не на своём месте: он то всё куда-то торопится, то, напротив, буксует перед неизбежным; и единственное место, куда он может устроиться крепко и уверенно, – это могила. Дело в том, что мальчик (его звали Русланом) был очень зажат и серьёзен. Руки его были плотно прижаты к телу, так что из-под стола выглядывали только кисти, а вилка и нож в них держались, как куклы в руках аниматора. Гомозин знал таких детей и любил их. Он помнил яйцеголового мальчугана из своей школы. За обедом он был очень строг и тих, руки держал так же, как Руслан, поджимал губы и ел с большим вниманием и трепетом, будто что-то осмыслял в этот момент или молился на тарелку борща. А дети вокруг него бесились, швырялись хлебом, разливали по полтарелки супа за присест. Яйцеголовый же всё доедал до последней крошки, вымакивал кусочком хлеба остатки бульона со дна тарелки, относил посуду на мойку, по пути допивая компот, и, едва ставил тарелки на мокрый стол, тут же становился обыкновенным первоклашкой: бесящимся, носящимся, смеющимся и кричащим. Егор Дмитриевич тогда уже оканчивал школу и имел возможность видеть этого мальчика всего год, и всякий раз, когда он сталкивался с ним в столовой, он не мог отвести от него любопытного взгляда. Руслан сейчас выглядел в точности как тот яйцеголовый первоклассник, и Гомозину это, непонятно почему, грело душу. Разулыбавшись, он задумался о Свете. Она казалась ему светлым, открытым и чувственным человеком. Её абсолютная уверенность в себе соседствовала с по-детски наивной очарованностью, влюблённостью в жизнь. Она производила впечатление человека, знающего жизнь, знающего, как себя держать, как скрывать настоящее ценное или запретное, но при всём этом она умела радоваться как ребёнок и будто бы была искренне счастлива. Гомозину даже было смешно, что он так думал про совсем молоденькую девочку, и от этого она вызывала в нём интерес. «Наверняка, – думал он, – мне всё это кажется; на самом деле она не такая, какой я её вижу, но она каким-то образом умеет создать впечатление, а для этого нужно обладать опытом и, наверное, талантом». Многие люди, будучи пустыми внутри, только и умеют, что создать впечатление, и на этом впечатлении строили всю свою жизнь, весь свой успех. И Егору Дмитриевичу стало интересно докопаться до истины: она такая на самом деле или просто умеет создать впечатление? Однако самым интересным членом семьи ему показался Миша. Этот мужчина вызывал интуитивное желание повторять за ним. Казалось, будто всё, что он делает, умно, интересно и изобретательно. Скажем, налив себе в тарелку немного аджики, он сверху нарвал туда немного зелени и всё перемешал. Гомозин инстинктивно повторил за ним – получилось действительно намного вкуснее, и Гомозин даже слегка уязвился, что не он первый додумался до этого. Потом Егор Дмитриевич, в точности как Миша, стал вытряхивать недопитые капли из рюмки. Нравилось Гомозину, как Миша организовал беседку, сад, дом. Ему думалось, будто Миша брал какие-то никому не нужные вещи, лежащие у всех на виду, и едва он успевал это сделать, у всех сразу возникало желание этими вещами обладать, будто вещь раскрывалась и становилась понятной только после того, как её подержал в руках Миша. Даже Люда, думал Гомозин, вряд ли могла показаться интересной кому-либо, если бы рядом с ней не было Миши.