Гомоза

– Ну, – серьёзным тоном протянул Николай Иванович, – кто-то же находит. – Им бы специалиста лучше найти. Врача, я имею в виду.

– Что ты, милый? – досадливо сощурился старик. – Каждый спасается, как умеет. Ты вот – работой, как я понимаю. Кто-то – Богом. А вот сейчас как ты будешь спасаться? Когда с работы ушёл? Может, к Богу и придёшь. Может, любовь найдёшь. Гляди, режиссёр твой тебя скоро с жизнью лбом-то столкнёт. Надышаться не успеешь. Оно же подкрадывается незаметно, а потом бац! – Он сжал кулак. – И опомниться не успеешь. Вот как с Лидией мы нашлись. Сорок лет не помнили друг друга – а тут бац! Как обухом огрело.

– А как же вы сошлись? – пристыженно спросил Егор Дмитриевич. «Наверняка мать рассказывала», – подумал он.

– Как-как? На вечере встреч. Сказали мне, что Лидия уж три года вдовой ходит, бедная. Одноклассница наша, Надежда, под руку её и привела в школу. Сводницей как бы. И я же пришёл. Тоже вдовец уж лет семь к тому времени. Чего бы вместе не жить, правильно? Оно и легче, и веселей. Но, скажу тебе, мамка твоя – кокетка. Бегать пришлось!

– Ну, – улыбался Гомозин, – вы мужчина видный.

– А мы с ней ещё в школе дружили. И в лагере вожатыми вместе были. А потом как-то жизнь развела.

– И снова свела.

– А всё твой режиссёр. Лбами столкнул. – Николай Иванович хлопнул в ладоши.

– А вы всю жизнь в Симу?

– Ох, я много, брат, посмотрел. Мы в Брянске жили с моей Ниной. А как померла, меня на родину и потянуло. Единственное, я её с собой потом привёз.

– Перезахоронили?

– Эпопея страшная. Ну ничего, это детали. А лучше в родной земле лежать, верно?

– Не знаю. Какая уж там разница?

– Покойнику никакой, это верно. А родным лучше, чтоб под бочком.

– Всех, я смотрю, стариков на старости лет на родину тянет. И я, наверное, потом вернусь.

– Э, нет, брат. Родина там, где родился. Мать помрёт, и ничем тебя сюда потом не заманишь.

– А как же распродать имущество? – улыбнулся Гомозин. – Отличный капитал!

– Смотри, только особо в это не вкладывайся, а то загубишь старую, – смутившись, хмуро проговорил Николай Иванович, видимо, не понявший юмора.

– Наше? – спросил его Гомозин, указывая взглядом на кладбищенские ворота.

– А у нас одно – больше не нужно.

Ржавая дверца тихонько скрипнула, и Егор Дмитриевич с Николаем Ивановичем медленно прошли на территорию. Смотритель лениво высунулся из окна своей каморки и, проводив их взглядом, лёг обратно на промятую койку.

Поднимались они на холм, с одной стороны которого открывался вид на город, а с другой – на голубоватое блестящее озеро. Небо прояснилось, и только где-то вдалеке высоко-высоко можно было разглядеть огромные курчавые белоснежные облака, медленно, лениво ползущие в ярком, до боли в глазах, пространстве. Кое-где у совсем заросших могил вырастали деревья и как бы прятали в своих зелёных лапах ссохшиеся поваленные кресты. То и дело над головами сновали шустрые воробьи. Видно, где-то здесь, в высокой траве, они вили гнёзда. Гомозин смотрел на них, и ему хотелось чувствовать такую же беззаботность, с которой они порхали над кладбищем. Они, верно, и не догадывались, что когда-нибудь умрут, и потому были легки, как ветер.

Не доходя до верхней точки холма метров двести, Николай Иванович на развилке повёл Гомозина влево, к березняку. Они пробирались по грязной узкой тропинке через заросли крапивы, то и дело теряя равновесие и опираясь на ещё мокрые от ночного ливня штыри оградок. Чуть поодаль, справа, у соседнего ряда, молодой парень в камуфляжных штанах, стоя у свежевырытой могилы и опираясь на черенок лопаты, о чём-то шептался с молоденькой хохотливой девушкой. Егору Дмитриевичу эта картина сначала показалась жуткой и крайне противоестественной, но чем дольше он глядел на влюблённых друг в друга молодых людей, тем сильнее в нём вызревало чувство спокойствия и умиротворения. Он с удивлением задумался: как могильщик, чьё ремесло – смерть, может быть так беззаботен и далёк от неё, старухи с косой? И главное, эта девушка с красивыми вьющимися волосами и открытым счастливым лицом – как она может так спокойно стоять в окружении могил и одновременно кокетничать, улыбаться и любить? Откуда в них берётся эта животворящая сила, убивающая страх и тоску? Неужели её источник – поверхностность, простота и беззаботность? «Наверное, так, – решил Гомозин и задумался: – Так почему я, говоря и зная почти наверняка, что нужно просто жить и ни о чём не думать, этого не делаю, а продолжаю, как голодный волк, гоняться за тенью?»

Тихий смех этой юной красавицы походил на воробьиный щебет и в общем мерном шелесте кладбища звенел живо, как родник, бьющий из-под песка в пустыне.

Николай Иванович остановился у голубой оградки крайней у обрыва могилы и стал читать имена на памятниках.

– Не твои же?

– Нет. – Мельком взглянув на гранитные надписи, Егор Дмитриевич обратно перевёл взгляд на влюблённых. – Мои Демиховы.

– Промахнулся, что ли? – спросил сам себя Николай Иванович.

– Видно, так.

– Ребята! – крикнул старик.

– Да? – не снимая улыбки с лица, отозвался парень в камуфляжных штанах.

– Подскажите, что за фамилия на том крестике? – Николай Иванович указал пальцем на большой гранитный памятник.

– Демихов Тимофей Юрьевич, – прочёл парень.

– Точно промахнулся, – клацнул языком старик. – Спасибо! – поблагодарил он парня. – Ты погляди, Егорка, компас барахлит.

– Это на вчерашние дрожжи свежий воздух лёг, – улыбнулся Гомозин и, развернувшись, пошёл обратно к магистральной тропе. Николай Иванович шёл за ним, что-то бубня себе под нос.

Оказавшись, наконец, у могилы своих стариков, Егор Дмитриевич испытал трепет. Обойдя его, Николай Иванович первым ступил за оградку и по-хозяйски, со знанием дела смахнув паутину, пыль и опавшие листья с крестов, вздохнув, сел на лавочку. Гомозин нерешительно подошёл к могиле Тимофея Юрьевича Демихова.

– Здоров, дед, – кивнул он, смущённо краем глаза поглядывая на Николая Ивановича. – Баба… – хотел ещё что-то сказать он, но, почувствовав себя глупо, решил промолчать. Он недолго посмотрел в родные лица, глядящие на него из овалов выцветших рамок, и, погладив гранит, полез в карман за секатором.

Гомозин чувствовал, что к горлу подступает ком, и, чтобы не допустить слёз, решил заняться конкретной механической работой. Срезая секатором плотные стебли уральских трав и кустарничков, он старался не глядеть на памятники и копошился в земле, как ребёнок в песочнице, откидывая в сторону палочки, бычки и сухие листья. На дядькиной могиле вырос кустик крапивы, и Егор Дмитриевич аккуратно срезал его, подобравшись к нему так, чтобы не обжечься. Срезанные сорняки он горой накидывал у выхода с участка под ноги тяжело, хрипло дышащему Николаю Ивановичу.

Закончив дело, Гомозин встал с коленей и, не взглянув на кресты, обратился к старику:

– Отдышались, Николай Иванович?

– Ты всё, что ли? – удивился тот.

– А чего тянуть? Убрались – можно идти, – пытаясь не дрожать голосом, сказал Егор Дмитриевич.

– Давай хоть выкурим по одной. Садись. – Он подвинулся, приглашая Гомозина сесть.

– Это можно, – согласился тот.

И, сидя на ещё влажной с ночи скамейке, они, каждый думая о своём, тихо закурили. Гомозин всё смотрел на пару молодых людей, стоявших в пятнадцати метрах от него, и пытался нащупать их настроение. Они тоже поглядывали украдкой на него, видно, тяготясь его пристальным рассеянным взглядом; а он, видно, и не чувствовал, что буквально пялится на них, как-то странно выставляя ощетинившийся подбородок вперёд. С каждой затяжкой по телу пробегало слабое электричество, не то туманящее рассудок, не то его бодрящее.

– Не сильно заросли, – сказал, выдыхая дым, Николай Иванович.

– Ну да. Височки разве что подровнять, – ответил Гомозин.

– Ноги промокли?

– У меня нет, будто сухо. Колени вымазал. А вы промокли, что ли?

– Да будто тоже ничего. Полы разве что.

Егору Дмитриевичу была приятна компания Николая Ивановича. Находясь рядом с ним, он чувствовал какую-то защищённость. Казалось, будто старик всё на свете знает, всё на свете пережил, и, если он чувствует себя спокойно и хорошо, чего же тогда самому тяготиться? В детстве он так же смотрел на мать – как на некую божественную сущность, всё знающую и во всём могущую помочь. И ничего не было страшно. А когда он подрос и стал понимать, что знает и понимает намного больше неё, что видел то, о чём она и подумать не могла, её божественные свойства в его глазах стали исчезать и ему сделалось одиноко. Тогда он стал во всём неосознанно искать Бога, чтобы он заменил ему всемогущую маму. И даже находил его во всяких поразительных совпадениях, случайных встречах и удачах. Но когда он встретил свою Лену, нужда в Боге у него отпала. Она взяла на себя функции божества. Она не была глубоким интеллектуалом, не была ни профессором, ни учёным, но её бытовая жизненная мудрость, её простота и жизнелюбие наполняли всю жизнь Егора Дмитриевича, и ему никогда не было ни страшно, ни одиноко. Она была его Богом, который всегда поможет, поддержит и подтолкнёт на добро, была его моральным камертоном, звенящим на высшей нравственной ноте, открывающим для него мир добродетели. И с её смертью для Гомозина умер Бог. Всякий Бог. И нового он не нашёл и даже не пытался найти. Он понял, смирился с тем, что каждый, и он в частности, – сам за себя, что никто не проведёт его по жизни за ручку, что он пришёл в этот мир один, проживёт в нём один и умрёт один.

И вот теперь, сидя возле большого, сильного человека, он вновь стал смутно ощущать близость этой давно покинувшей его божественной сущности. Она будто витала возле него и дразнила, пряча от него кладезь нравственной силы и мудрости. Гомозин понимал, наверное, что живёт примерно правильно, как полагается, но его вечно грызли скука, тоска и уныние – а они, как он думал, появляются только от конфликта с совестью и самим собой, и, значит, он что-то делает не так. И вот теперь он чувствовал, что если бы Николай Иванович одобрил, похвалил бы его образ жизни, то он успокоился и стал бы жить в гармонии с собой; но старик не только не одобрял его быт и взгляды – он, кажется, противился им, но из вежливости скрывал это. Тогда лучше бы, думал Гомозин, он сказал всё как есть, направил бы куда нужно, нашёл бы нужные слова; однако Николай Иванович будто специально игнорировал его, дразня своим счастливым лицом, и давал понять, что так просто, разговорами и пинком под зад, счастье не построишь. Гомозин надеялся, что старик испытывает его всей этой наносной простотой и озорством, что пытается прощупать и понять его, потому что ему было до него дело. И Егор Дмитриевич почему-то был уверен, что этому сильному человеку было дело до всякого. Он вдруг со всей ясностью почувствовал страх от того, что не сумел в своё время найти эти же свойства в родном отце – а они в нём наверняка были – и считал его просто странным, смешным человечком.

Гомозин не заметил, как истлела его сигарета, и Николай Иванович, докурив свою, пригласил его пройти до своих родных. Егор Дмитриевич, не посмотрев на могилы, закрыл за собой оградку и пошёл со стариком на другой участок кладбища, неся тюк сорной травы. Медленно шагая, наступая в глубокие следы этого грузного человека, он стал ощущать, что, сдавшись, поддаётся его безграничному обаянию.

Николай Иванович, стоя у могил родителей, хмурил брови и слегка шевелил щёками, будто что-то жевал. Он пристально смотрел на памятники, и взгляд его сильно заинтересовал Гомозина. Егор Дмитриевич прочёл в глазах старика злобную подозрительность, будто они с минуты на минуту ожидали увидеть коварного злодея. Аккуратно прибранные могилки не нуждались в «стрижке»: видно, Николай Иванович часто к ним захаживал. «Неужели, – думал Гомозин, – он всегда так смотрит на эти памятники как на предателей?»

– Хороша была. Да? – обратился он к Егору Дмитриевичу, глядя на портрет матери.

– Красивая женщина, – согласился тот.

– Видишь как? Сорок лет. Красоту надолго не дают, – в задумчивости закачал головой старик.

– Хорошо вы тут всё устроили, – закачавшись на месте, на выдохе выпалил Гомозин.

– Пойдём, наверное. Насмотрелись.

– Пойдёмте.

И они молча пошли к выходу, каждый думая о своём.

4. Добрый рыбак

Деревня была выстроена на склоне соседнего с кладбищенским холма. По большей части дома и участки пребывали в запустении; почти половину земель хозяева побросали и уехали в поисках более благополучной жизни. Вид на город, торчащий из долины серыми кирпичами и трубами заброшенного завода, вызывал двоякое чувство. Гомозин будто смотрел на красивую женщину, с ног до головы вымазанную в грязи. Глядя на Сим через частокол низкой покосившейся изгороди, символически отделявшей тропу от обрыва, Егор Дмитриевич думал, что для полного ощущения лагеря только колючей проволоки не хватает. Когда он приезжал сюда ребёнком, всё будто было иначе. Пребывание здесь не вызывало сосущее чувство уныния и жалости к людям, вынужденным жить здесь. Напротив, город казался волшебным, сказочным, невозможным. Расположенный в долине, окружённой зелёными холмами и отвесными скалами у озера, он виделся уютным, сокрытым от глаз мира местом, где человек робко и словно с трепетом, чтобы не потревожить хрупкую природу, обустроил свой быт так, чтобы природа и не заметила его следов. Теперь же Сим походил на тонущий корабль, команда которого, спасаясь бегством, устроила самый настоящий погром, беспорядок. Целые пятиэтажные дома, наполовину опустевшие, с давно выбитыми окнами, рассыпáлись буквально на глазах (был случай, когда случайному прохожему на голову упал кирпич). Свалки, которые никто и не думал утилизировать, были завалены старой разбитой мебелью, посудой и предметами быта. Егор Дмитриевич не мог понять, за счёт чего город до сих пор живёт, и решил, что лет через десять он совсем опустеет, а через тридцать природа приберёт его и предаст забвению, как прибрала забытые кресты на кладбище. И так этому месту было бы лучше. Но город продолжал цепляться за жизнь, и с каждым годом его способы выживания всё сильнее его же уродовали. Поломанное не чинили, а пытались спрятать за дешёвыми профлистами или сайдингом; рассыпающиеся дома ещё разве что скотчем не пробовали склеить.

Однако чем дальше Гомозин с Николаем Ивановичем проходили вглубь деревни, тем тягостное ощущение, вызванное видом города, становилось тупее. Чем выше они поднимались, тем дома становились свежее, крепче и в целом приличнее. Местами, конечно, встречались пустыри с гнилыми сараями, но теперь они казались исключением, а не правилом. Деревня была ощутимо живее города. Кто-то набирал воду из колонки, кто-то помогал соседу задом въехать на участок и не зацепить забор, кто-то, счастливый, с пакетами наперевес, шёл из магазина; проходящие мимо приветствовали друг друга, интересовались здоровьем, работой, иные даже обсуждали мировые новости и высказывали суждения. Егора Дмитриевича удивляло, что местных может интересовать что-то кроме корки хлеба и того, дадут ли осенью отопление.

– Узнаёшь хоть? – обратился к нему Николай Иванович.

– Будто что-то похожее есть. А вот этой собачки, кажется, раньше не было. – Он указал на пробегающую мимо дворнягу.

– Это у соседей сука недавно ощенилась – бегают теперь, – не понял юмора старик. – Не смотри на него, а то не отвяжется.

Гомозин, улыбнувшись, увёл взгляд от любопытно глядящих на него пары глаз, и пёс, только он это сделал, клацнув зубами, закрыл пасть и, развернувшись, пошёл за ним.

– Ух, чёрт! Прожорливые, гады! – нахмурился Николай Иванович и машинально ускорил шаг.

– Подкормить, наверное, надо, – сжалился Егор Дмитриевич.

– Да они лучше тебя жрут. По ним сцена плачет. Весь город уже объели. – Было заметно, что старик сильно устал и сделался раздражительным. – Меня бы кто так кормил.

– А что, мать голодом морит, что ли? – улыбнулся Гомозин.

– Диетой морит. Куда пошёл? – остановившись и доставая из кармана ключи, спросил он ушедшего вперёд Егора Дмитриевича. – Совсем память дырявая?

– Оно? – удивился тот.

– Ну проходь, не стой, – сказал старик и открыл калитку. Гомозин прошёл вперёд.

Собака Зина, едва услышав скрежет жестяной двери, зазвенев цепью, выбежала из своей конуры и, увидев незнакомого человека, радостно забегала по кругу, завиляла хвостом и загавкала.

– Тоже мне охранница! – проворчал Николай Иванович, вешая замок на дверь.

Егор Дмитриевич, рассмеявшись, подошёл к ней ближе, и она, встав на задние лапы, вытянувшись во весь рост, потянулась к нему. Ошейник душил её, и собака жадно дышала, сильно выставив вперёд слюнявый язык.

– Молодец, хорошая моя, – чесал её за ухом Гомозин. – Перепугалась, наверное, ночью? – спросил её он.

– Да чего ей бояться? – проворчал Николай Иванович. – Дрыхла поди как убитая.

А Зина, закатив глаза от удовольствия, прямо как человек, закрыла пасть и невзначай заводила ноздрями.

– Чего же не выпускаете, пока вас нет? – поинтересовался Гомозин, продолжая чесать собаку по сальной шерсти.

– Весь огород перероет, дурная. Носится как угорелая.

– У неё уже вон волос нет под ошейником. – Егор Дмитриевич слегка оттянул удавку и показал старику протёртую кожу без шерсти.

– Ну давай, давай пустим, – с видимым недовольством сжалился Николай Иванович. – Подожди! – крикнул он, увидев, как Гомозин стал сразу же стал отстёгивать ошейник. – Дай огород закрою.

И старик, медленно подойдя к сетчатой калитке, щёлкнул задвижкой.

– Пускай!

Егор Дмитриевич отстегнул ошейник, и Зина, тут же высунув язык, побежала кругами по участку, как скаковая лошадь. Со рта её в разные стороны летели слюни; от встречного ветра щёки надувались, и казалось, что она улыбается. Собака подбежала к Николаю Ивановичу, пару раз лизнула его ботинок и побежала дальше.

– Пойдём хоть участок посмотришь, – пригласил Гомозина Николай Иванович, разулыбавшийся от поведения собаки.

Участок был большим и делился на две части. У самого входа, прислонясь к забору, стоял дом. Вход в него вёл через сени – светлые, застеклённые рамой с мелким членением. Это небольшое помещение использовалось в качестве прихожей, но было завалено продовольственными запасами, прикрытыми плотной пеленой одеял. К сеням была приколочена Зинина будка. От дома к уличному туалету тянулся металлический прут, к которому была приделана собачья цепь, чтобы Зина могла себя относительно свободно чувствовать. Зона её жизни была полностью ограничена заборами и застройкой. Слева от входа на участок до самой бани тянулся дом, справа были свинарник, курятник и туалет, а спереди – собственно баня. Баня была чёрная и представляла собой поистине интересное архитектурное сооружение. Посреди здания был проделан проход к огороду, дополнительно защищённому от Зины плетённым из железных прутьев забором. Слева, в стене этого, можно сказать, коридора была проделана дверь в нужник – в саму парилку же предбанником вела дверь в правой стене «коридора». Кто и зачем создал такое странное сооружение, ни Гомозин, ни Николай Иванович не знали, но оба отмечали его оригинальность и неудобность. Дальше – огород. Справа и слева он был отделён от соседей высоким деревянным забором, так что пролезть было невозможно. Ровные грядки тянулись вниз с холма метров двадцать и упирались в другой забор. Слева внизу под яблоней стоял старый сарай, крышу на котором предстояло перекрывать. Справа, перед самыми огородами, было подобие летней кухни. По факту это были стол со стульями и мангал, спрятанные под деревянным навесом, который тянулся от бани до двух крепких деревянных столбиков.

Дом представлял собой старую деревенскую избу из досок с красивыми резными ставнями и облупленной краской. После сеней сразу начиналась светлая кухня с минимумом мебели, печкой и стенами, выкрашенными в голубой. Из кухни в коридор вела «дверь» из тюля. В небольшом коридоре, в свою очередь, было ещё две таких двери в комнаты – спальню и гостиную, толком ничем друг от друга не отличавшиеся. В конце коридора была почти вертикальная лестница, ведшая на второй этаж. Он был ниже и по планировке копировал первый, но не включал в себя кухонное помещение (при его строительстве возникла проблема с печной трубой). Зачем они с Лидией Тимофеевной надстроили второй этаж, Николай Иванович объяснить не мог и только говорил, что «фундамент у дома крепкий».

В целом дом, чуть не весь сделанный из стекла, был очень светлым и уютным. Ничто тут не говорило о сегодняшнем дне. Разве что обрывки газет и упаковки новых товаров. В остальном дом будто законсервировали ещё до войны и чудом сохранили до сегодняшних дней. Даже запах здесь стоял старый, затхлый, словно слегка сброженный. И был он крепкий, устоявшийся, будто сами пол и стены дышали этим сладковатым ароматом, отдающим не то навозом, не то тёплым силосом.

Проведя экскурсию за сорок минут, гордый своим владением и довольный реакцией слушателя, Николай Иванович подошёл к собачьей конуре, лукаво поглядел на Гомозина и, позвенев цепью, принял выжидающую позу. На звук подбежала Зина и, послушно склонив голову, без сопротивлений стала ждать, пока её пристегнут. Когда дело было сделано, она стала бегать кругами по собственным испражнениям, ограниченная тросом и радиусом своей цепи. А потом благодарно лизала руку старика, будто он не лишал её свободы, а изредка даровал ей её. Наверное, думал Гомозин, она с ранних дней в ошейнике, раз считает, что цепь – это норма, а свобода – подарок. И Николай Иванович в этот момент показался ему неприятным и злым в своих искажённых убеждениях. Конечно, рассуждал Егор Дмитриевич, она как угорелая носится по участку, ничего не замечая, ломает вещи и портит огород, раз с детства свобода для неё – это то, чем нужно сломя голову насыщаться: потом такой возможности долго не будет. Не сажай её сызмальства на цепь, она наверняка всегда бы вела себя спокойно – это видно по её умным глазам, преданности и слепому подчинению, выраженному в совершенно диком поступке: добровольном заковывании в кандалы. Впрочем, Гомозину, по большому счёту, было наплевать на неё. Недолго подумав о ней не как о факте, а как о всеобъемлющем, на всё живое распространяющемся явлении, он перевёл мысли в другое русло и с участием принялся слушать наставления Николая Ивановича по поводу перекрытия крыши.

– Давай-ка мы с тобой сначала спилим эту ветку. – Старик указал пальцем на сухой крючковатый отросток яблони.

– А чем крыть-то будем? – спросил Егор Дмитриевич. – Слушай, главное, чтобы не текла, верно? Это же нежилое помещение, – начал издалека Николай Иванович.

– Что у вас там, клеёнка? – улыбнулся Гомозин.

– Линолеум, – себе под нос пробубнил старик.

– Ну, это ещё ничего. Течь не будет. Сколько его?

– Ну посмотри. – И Николай Иванович открыл дверь сарая. В тёмном углу, прислонённая к стене, высилась колонна линолеума. Гомозин подошёл к свитку и оглядел его.

– Годится, – одобрил он. – Давайте мне пилу и можете идти на стол накрывать, а то сейчас с голоду грохнетесь.

– Справишься сам? Я бы прилёг в самом деле.

– Справлюсь-справлюсь. Вы мне инструмент дайте.

– Ну поищи, что ты! – нетерпеливо выпалил Николай Иванович. – Где-то тут должна быть. – И, сказав это, он стал сам раздражённо рыться в ящике с инструментами, гремя железяками. – На, – протянул он Гомозину пилу. – Вот лестница лежит. – Он взглядом указал вниз. – Пойду я. Ветку отнесёшь вон туда, к общей куче. – Он пальцем указал на гору сухой древесины. – Не будешь справляться – зови.

И Николай Иванович медленно, устало зашагал к дому. А Гомозин, прислонив лестницу к сараю, полез на крышу. Едва он поднялся на пару ступеней, его сразу обдало затхлым запахом гнили. Опавшая листва забивалась в щели и, намокая, гнила. Егор Дмитриевич встал во весь рост и, поскрипев досками под ногами, начал примерять пилу к ветке, как вдруг обратил внимание на соседей.

С земли это соседствующее семейство было не видно. Их участок располагался диагонально участку Гомозина. И потому до сих пор Егор Дмитриевич ни разу этих людей не встречал. Бритый налысо жилистый мужчина что-то раскапывал в огороде; женщина – видимо, его жена, – одетая в спортивные штаны и куртку, «загорала» в лежаке. Молодая девушка с чёрными короткими волосами, держа в руке бадминтонную ракетку, смеясь, бегала за маленьким весёлым мальчиком, то и дело ловя и, потискав, отпуская его. Где-то возле их дома, заросшего диким виноградом, пульсировал поливочный кран, поливая не только газон, но и садовых гномов. Мужчина не переставая что-то рассказывал женщине, а она постоянно смеялась, прерываясь только на замечания детям и на глоток пива. Им были безразличны её замечания: они, потешно покивав головами и покорчив гримасы, продолжали беситься. А отец семейства иногда отлучался от своей работы и ходил крутить шампуры над мангалом.

Егор Дмитриевич хотел было поздороваться с ними, но не смог пересилить себя. Ему не хотелось обрывать эту идиллию семейного выходного. Наверное, решил он, у кого-то из них сегодня день рождения, и они выбрались вчетвером, не приглашая всяких дядей и тётей, которые наверняка напились бы и стали буянить. Или, подумал Гомозин, у них банально не было денег на пышные торжества и потому они были вынуждены скромно праздновать на даче. Но всё же выглядели они счастливо, сплочённо. Егору Дмитриевичу подумалось, что они никогда друг с другом не ссорятся. И ему стало завидно. Он подумал, что запросто обменял бы свою достаточную жизнь на такую тихую и уютную семейную. А они будто даже не заметили его, стоящего на крыше сарая в плаще и с пилой в руках.