Три страны света

– Будто? – недоверчиво спросил Никита. – Да ты считал, что ли?

– Считал! Сочтешь, как, почитай, с ними жить доведется. Вишь ты, хоть они по тысяче и больше лежат на одном берегу, однако каждый самец с семейством своим особо, а семейство у иного штук сто и сто двадцать, все жены и дети, – так тут как, голова, не смекнуть! Такими же стадищами они и по морю ходят. И ведь как задорны, коли кто к чужой самке попробует приластиться, уж тут и гляди: драка, будет! А которые устареют, так про тех хоть вовсе самок не будь. Старые коты, без самок и без детенышей, лежат дней по сорока на одном месте, не едят и не пьют, а только спят, сивые чучелы! Зато как же люты и упрямы, скорей умрут, чем уступят место, которое себе выбрали, словно гордость показывают! И коли увидят человека, тотчас бросаются к нему, а другие ждут очереди, смотрит и тоже готовы в драку! Коли понадобится итти мимо их, так уж не миновать беды. Кинешь камень, они на лету подхватят, грызут его, ярятся, ревут и так вот и норовят разорвать человека. Изранишь всего, а он все бьется, места своего не покидает. А который струсит и побежит, на того все остальные бросаются, и уж тогда человек иди свободно: не тронут! Сами меж собой такую войну подымут, что на версту кругом ничего не видно, кроме потешных драк с ужаснейшим ревом. Вот, брат, какие господь бог привел видеть сражения! Раз Якаяч нарочито раздразнил чудищей: натерпелся я страху, насмотрелся чудес! Котов тысячу билось, рев стоял страшный; а другие коты, которые в море плавали, поднявши мордищи свои, любовались, как товарищи бьются. Смотрели, смотрели, да вдруг в такую свирепость пришли, что повыскакали на берег и тоже пристали – пошла потеха! У, Никитушка! Жутко было смотреть, а какой рев в ушах стоял! Чудно мне, что они, чудища тупорылые, обломы бесчувственные, туда же – правду по-своему соблюдают: коли двое нападут на одного, тотчас вступаются, помогают слабому, колотят обидчика, словно сердятся: зачем, дескать, не равна драка! Коли устанут, ложатся рядом, словно приятели, а отдохнут – опять драться. И как кончится война, самки за теми идут, которые верх одержали… Порешивши драку, первое дело в воду бросаться и тело свое обмывать. А как выдут из моря, так долго отрясаются и ластами гладят грудь, чтоб прилегли волосы. Самец прикладывает рыло к рылу самки, будто целуются.

Самцы самок и котят своих крепко любят, а все-таки обращаются с ними больно жестоко. Коли самка струсит и побежит, бросивши детей, кот за ней: схватит ее зубами, бросает оземь и бьет о камни, пока она не растянется полумертвая. А как она справится, так приползет к нему, ноги его лижет: всячески умасливает и плачет, слезы текут у животины бесчувственной; а самец сердито ходит взад и вперед, зубами скрежещет, поводит кровавыми глазами и мотает головой, словно медведь. А как увидит, что котят его утащили, тоже начинает плакать.

– Ну, как же ты воевал с ними? – спросил Никита.

– Ах, Никитушка! Где уж их бить! Ты только подумай, голубчик, что разбойник Якаяч взял да и повел меня в стадо морских котов, тоись не меня одного, а нас всех, человек шестнадцать; и тут же сын его был, которого он впервой еще взял на добычу. А котов до двух тысяч было. Лежат себе, котят своих лижут, с самками заигрывают, спят. Только как завидели нас, рявкнули, приподнялись да стеной на нас и пошли… – идут, идут! А рев их словно медвежий. Они, видишь ты, разные голоса имеют: коли ревут, лежа на берегу, ради забавы, так ревут, как коровы; как победу одержат, словно сверчки пищат; как ранены, так словно наши кошки мяучат; а как на Драку идут, так медведем ревут – просто беда! Мы все ни живы, ни мертвы, а Якаяч стоит впереди, глазом не смигнет, – ему хорошо, он росту, я думаю, гораздо выше тебя будет, – только нам закричал на своем басурманском языке: «Коли кто попятится, брошу котам на растерзание!» Видя беду неминучую, повалился я в ноги ему и кричу: «Помилуй! Помилуй!» Он молчит, а тут вдруг, слышу, рев сильней становится; поднял я глаза: стадо так на нас и напирает. Один котище прямо ко мне. – Захохотал Якаяч. Мнет меня кот, слышу мнет и других, – крик и рев! Конец, думаю, наш пришел. Только как вдруг Якаяч свистнет богатырским посвистом… и какова же штука? Вот уж подлинно чудо, Никитушка! Чудища престрашные испугались – и тягу! Вот поди ты: ни ножа, ни ружья, ни рогатины не боятся, а свисту боятся!

Якаяч хохотал, хохотал, а потом сына своего ласкать и утешать стал. Всю потеху он, видишь ты, устроил ради сына: пусть, дескать, дитятко спозаранку приучается! Такой уж обычай у них, окаянных. Хороши игрушечки, нечего сказать!

Побросались коты в море, плывут за нами берегом да смотрят на нас, выпучивши свои буркалы. А один кот поотстал, не успел в воду броситься. Якаяч пустился за ним, прицелился камнем да глаз ему и вышиб; потом еще прицелился, да и другой глаз вышиб. Заорало чудище, заметалось. Мы кинулись к нему и ну его колотить по голове дубинами; дубасили, дубасили, – отдохнем и опять примемся; раз двести огрели, а чудище все живо было. Ужасно живучи, проклятые! Уж и голова в мелкие кусья раздроблена, и мозг весь вытек, и зубы все выбиты, а чудище все стояло на задних ластах и билось, места своего не оставляло. Сказывали мне, в прошлом году вздумал Якаяч потешиться: проломал чудищу голову, глаза выколол и пустил его жива: что, дескать, будет? Чудище изувеченное больше двух недель жило и все стояло на одном месте, словно как статуя.

– Ну, как же ты утопил Якаяча?

– А вот слушай. Плыли мы по морю. Навстречу нам котище страшнейший. Вот как сравнялись с ним, Якаяч и пустил в него носком. Копейцо крепко впилось в чудище, а ратовье отскочило. Якаяч крепко держит ремень, – у них, вишь ты, к копейцу всегда длинный ремень привязан, – а животина тупорылая справилась и потащила нас так шибко, что мы словно летели. Скоро пристали к нему и другие, штук с пятьдесят, и все за нами поплыли, – просто мороз по коже подирает, как взглянешь; а тут еще работай, держи ухо востро! Чудища так и сноравливают уцепиться передними ластами за край байдары и перевернуть ее, да кормщик не зевал. Мы стояли с топорами, да обрубали ласты тем, которые совались к борту… Одного котенка убили и втащили в судно. Потом убили и другого, и тоже втащили; а как втащили третьего, стала наша байдара тяжелеть. Ну, думаю я, коли еще одно чудище убьем, хлебну я соленой водицы, как, бог свят, хлебну! У них, вишь ты, за самое большое бесчестье почитается кинуть промышленного зверя; и они лучше потонут все, а не кинут. Якаяч так уж на меня и смотрел, что вот, дескать, как только байдара пойдет ко дну, мы тебя, голубчика и вон! Ей-богу, так смотрел! Ладно, думаю, ты свою жизнь сохраняй, а я о своей подумаю. Берег близехонько, плавать, знаешь ты, я молодец. А и утону, хуже не будет! По крайности уж и врагов погублю… Вот как супроти меня самого один кот сноровился, облапил край, – я, чем бы ему ласты рубить, хвать Якаяча топорищем по лбу, а сам – прыг в воду! Только, понимаешь, на другую сторону, откуда коты юркнули к товарищу. Доплыл я до мелководья, оглянулся: байдара перекинута; чудища вьются около нее, рычат, кровавыми глазищами поводят; то рука, то нога окажется, то вдруг синяя бритая голова (с нами было четыре коряка, которые каждый день голову бреют) высунется, торчит, словно гриб водяной; вдруг чудище схватит ее, другие подстанут; на минуту весь человек окажется, а там и следов его нет; только вода кругом окрасится. Я стоял, смотрел, – страшно и холодно, а мочи нет, хочется еще смотреть. Вдруг чудища перестали реветь и метаться, поплыли плавно и запищали, как сверчки. Ну, стало быть, баста! Все кончено! Ни одного человека не осталось в живых! Только я уцелел, слава тебе господи! Как добежал я до берега, тотчас бухнулся на колени и принес господу богу благодарение, что сам жив остался и что целых шестнадцать плосконосых разбойников утопить сподобился. Клал я земные поклоны и высоко поднимал грешные руки мои, а тупорылые, зубастые чудища плескались в кровавой воде, взбивали красную пену и все смотрели на меня, словно как на какое невиданное позорище.

– Счастлив ты, Тарасушка, – сказал с завистью Никита, когда товарищ его кончил свой рассказ. – Ты вот, почитай, на воле жил, зверей каких насмотрелся, по морю прокатился, чуть тебя звери не изломали, дикари чуть в море не бросили; надрожался ты, надрожался, сердечный! А вот я? Сила была, да волюшки не было! Руки чесались, да развернуться простору не было! Все время, почитай, как собака, на привязи жил!

И он пересказал товарищу свои приключения. Потом они стали советоваться, что им делать. В юрту заходить было опасно: если уж камчадалы, показались в той стороне, так они, верно, завладели юртой. Итак, промышленники решились перебраться за Авачу в одной байдаре, оставив другую товарищам, если б кто из них пришел к условленному месту!

VI

Тени высоких гор вытягивались все длиннее и длиннее; наконец совершенно стемнело.

Промышленники спустили на воду байдару и поплыли. Они держались берега, который был здесь чрезвычайно высок и крут.

Ветер силен. Небо черно. Луна только изредка показывается среди темных, угрюмых туч, и тогда громадная тень береговой горы ярко обозначается на воде, перерезанной серебристыми полосами; а дрожащие тени дерев, наклоненных к воде, кажется, то углубляются, то всплывают, словно ныряя. Волны глухо плещутся, и за шумом их не слышно ни мерных ударов весел, ни голоса промышленников, разговаривающих о своих товарищах. Где-то они теперь? Живы? Или уходили их плосконосые разбойники? А если живы, что делают? Как горе мыкают?

Ветер сталкивает, разводит, спутывает и гонит все дальше и дальше черные тучи, пробивает среди них пестрые дороги, сизые и светлые скважины; вот, наконец, осилил и согнал черные тучи с огромного пространства неба; откуда ни взялся месяц и бойко пошел по голубому полю. Осеребрилась река. Промышленники смотрят вперед, смотрят, и видят две черные фигуры, которые, покачиваясь, приближаются к ним.

– Видишь, Никита? – тихо говорит Тарас.

– Вижу.

– Уж не звери ли?

– Нешто звери так плавают?

– Ну, так люди? Тс!.. Гляди: словно головы…

– Ну, каким людям тут быть? Люди кверху головой не плавают.

– Ну, так просто нечистая сила!

– Ха, ха, ха!

Черные фигуры плывут все ближе и ближе, плавно, медленно, покачиваясь, словно живые.

– Лешие водяные! – шепчет Тарас.

– А вот поглядим!

Промышленники гребут к черным фигурам. При ускоренном приближении байдары черные фигуры колышутся сильней и быстро нагибаются к борту, будто кланяясь промышленникам. Лицо Тараса покрывается смертельной бледностью. Никита смотрит на них с омерзением и ужасом.

– Тарас, а Тарас!

– А?

– Что отвернулся?.. А ты погляди!

– Ой, батюшки! Ой, Никитушка! Нет, уж лучше я с сивучищами пойду опять драться, а с нечистой силой…

– Какая тут нечистая сила? Просто, брат, плосконосые.

– Плосконосые? Что же ты не гребешь прочь?

– Ха, ха, ха! Вот голова, да чего их бежать? Что они сделают? Мертвым телом забор подпирай.

– Так они мертвые?

– А ты думал – живые? Ха, ха!

Тарас, решаясь посмотреть, оборачивается и видит две человеческие головы, обезображенные кровавыми рубцами, страшно распухшие. Но и в искаженном виде они резко хранят первоначальный тип: широкие приплюснутые носы и толстые губы.

– Вот так встреча! Каким манером они сюда попали?

Не решив вопроса, промышленники гребут дальше.

Невеселая встреча опечалила их. Они молчат и по временам оборачиваются. Трупы, качаясь, как живые, медленно плывут своей дорогой. Промышленники проплыли еще с полверсты, и Никита снова таинственно спросил своего товарища:

– Видишь?

– Вижу.

Третья черная фигура плывет навстречу им. Вот она у самой байдары, вот поравнялась с ней. Промышленники всматриваются; но они не замечают уже в новом мертвеце знакомых признаков туземного дикаря.

Внезапный ужас оцепенил их; весла замерли в руках; сильные волны повернули байдару, закачали и столкнули с самим трупом. Никита загородил ему дорогу веслом, и труп остановился.

Луна ярко освещает мертвое лицо, которого лоб закрыт волосами. Но в губах сохранилось еще страдальческое выражение, так знакомое промышленникам. Страшная догадка болезненно шевелится в уме бедных странников, но они не смеют еще сообщить ее друг другу. Руки мертвеца сложены на груди…

– А гляди! Что у него в руке торчит? – шепотом замечает Тарас.

– Щеголиха… так и есть, щеголиха! – рыдающим голосом вскрикивает Никита. – Вавило! Горемыка Вавило! Жил ты бесталанно, да и умер, господь знает как! Ничего у тебя не ладилось: ходил ты, словно мертвец, по белу свету – одинехонек, беднехонек, никому не брат, не друг. Натерпелся ты вдоволь! Горе горькое за тобой по пятам гналось, стужа тебя знобила, голод с ног валил, – ты молчал, потупив головушку, да думу свою думал. А в веселый час ты говаривал, тряхнув кудрями: «Будет праздник и на моей улице!» Вот и дождался ты своего праздника! -

Тарас, у которого чувство личной безопасности обыкновенно перемогало всякую кручину, нагнулся к мертвецу.

– Что ты делаешь? – спросил Никита.

– А я хочу у него винтовку взять. Ну, как плосконосые разбойники и на том берегу изменили? А мне нечем и оборониться!

– Не тронь! – повелительно крикнул Никита. – Одна была у него радость: винтовка нарядная, – продолжал промышленник торжественным и унылым голосом. – Он любил и холил ее и пуще жизни берег. Пришла смерть, он и мертвый ее не выдавал. Так уж пускай она с ним останется!

– Да и не вытащить! – отвечает Тарас. – Он ее так сжал, сердечный, что она у него в пальцах закоченела.

– Прощай, Вавилушка! – печально говорил Никита. – Без отпеванья, без креста, без гроба положил ты свою головушку в чужой, неприветной земле. Не было около тебя ни приятелей, ни сродников… Плосконосые нехристи угомонили тебя. – Ходят кругом тебя волны сердитые; ветер буйный поет панихиду тебе, набежит на тебя морское чудище, щелкнет пастью своей – вот и могила твоя!.. Да у бога все мы равны будем, все ответ дадим. Не поминай лихом. Сдерживал я тебя, смеялся твоей кручинушке… да был ты такой нелюдимый, пугливый… А злобы, видит бог, не носил я против тебя в сердце своем! Эх, нет землицы кинуть горсточку на прощанье вечное!

Никита протянул свою длинную руку к мертвецу и коснулся его бледного лица.

– Вечная память! – проговорил он.

– Вечная память. – повторил Тарас:

– Аминь! – заключил Никита и принял весло.

Мертвец закачался и тихо поплыл прочь. Товарищи долго провожали его глазами. Потом они, будто с одной мыслью, взглянули кругом себя – на черные волны, которые вздувались и пенились, силясь захлестнуть байдару, на высокие берега, поросшие лесом, который ежеминутно грозил выслать на них полчища врагов, и дружно ударили веслами.

Уже фигура мертвеца превратилась в незаметную точку, а голос Никиты все еще раздавался в воздухе, заглушаемый порывами ветра. Не привыкший подавлять ни веселых, ни печальных своих мыслей, Никита повел длинную унылую речь о своем погибшем товарище и протяжным, торжественным голосом пел ему «вечную память».

– Никита! – пугливо воскликнул Тарас.

– Что?..

– Тс! погоди петь… слышишь?

Никита стал прислушиваться.

– Ничего не слышу.

– Погоди, постой грести!

Промышленники подняли весла выше воды.

Среди однообразного завывания ветра, ропота деревьев и плеска волн явственно послышался человеческий крик.

Промышленники притаили дыхание. Крик повторился. Он был дик и пронзителен и доносился ветром с высоты берега, которого держались промышленники.

– Подплывем поближе!

– Что ты, голова! А как там плосконосые? Увидят!

– Да коли они на горе, так уж все равно; они нас давно видели. Только чего им так кричать?

Крик раздался снова.

– Подадимся вперед!

Они начали огибать высокий утес, скрывавший продолжение берега, но увидели на воде тень следующего утеса и вздрогнули. Тень соседнего утеса, очевидно не столь высокого, как тот, у которого находились теперь промышленники, оканчивалась странной фигурой которая дрожала и делала такие движения, каких не могли сообщить ей порывы ветра.

– На той горе человек стоит, – шепнул Никита Тарасу.

– Не леший ли? – с ужасом заметил Тарас.

– У тебя все леший! Слышишь, как кричит: голос словно человеческий…

– Кто там ни стоит, а, по-моему, перевалим скорее на тот берег: так оно спокойнее!

И Тарас начал грести.

– Стой! Стой! – закричал Никита. – Держи к берегу!

– Что ты, Микита? С ума своротил?

– Уж ты молчи… Сердце добро вещает мне! – возразил восторженно Никита. – Слов не слышу, а так и кажется, что русский человек кричит.

И он принялся работать веслами. Спустя минуту обнаружился смежный утес; на нем действительно чернелась человеческая фигура, угаданная промышленниками по тени. При появлении их она испустила радостный крик и быстро махала головой и руками.

Но ни рассмотреть ее, ни уловить хоть слово, которое могло дать о ней понятие, ночь и ветер не позволяли. И Никита остановился в раздумьи. Была минута, когда он уже готов был склониться на просьбы своего испуганного товарища и повернуть лодку к противоположному берегу, но фигура сильней замахала руками, закричала пронзительней. Никита снова остановился.

– Как хочешь, Тарас. А не христианское дело оставлять человека, который просит помощи. Еще, знай мы наверно, что орет плосконосый, – черт с ним! ну, а как наш брат?

– Откуда тут нашему взяться? – кричал испуганный Тарас. – Плосконосый, ей-ей, плосконосый; он нарочно орет, чтоб нас приманить.

– Ну, ладно! Уж коли боишься, так спусти меня на берег, а сам отплывай прочь. Жди час, жди другой… а коли я к утру не ворочусь, так отчаливай с богом.

Тарас умолял Никиту не покидать его и не губить себя, но Никита твердо стоял на своем. Спустив его на берег, Тарас немного отплыл и с ужасом смотрел, как товарищ его взбирался на скалу, все приближаясь к огромному страшилищу, каким казалась Тарасу темная фигура.

Наконец Никита ступил на вершину скалы, и вдруг обе фигуры слились в одну.

– Ну, попался в когти к лешему? – с отчаянием воскликнул Тарас. – Вот тебе и Никита! Говорил: не ходи!

Но фигуры разделились и закричали, замахали руками.

Голос Никиты скоро пересилил бурю, и Тарас услышал собственное свое имя:

– Тарас! сюда!

Тарас подъехал к самому берегу, но не решался еще расстаться с лодкой, где чувствовал себя безопаснее, чем на берегу. Призывные крики повторились, и вместе с голосом Никиты слуха его коснулся другой голос.

Не колеблясь более, он выскочил на берег, втащил за собой байдару, тяжесть которой не превышала пуда, и поспешно стал взбираться на гору.

– А посмотри, кого я тебе покажу! – сказал Никита, схватив его за обе руки и втаскивая на гору.

– Батюшки светы! – воскликнул Тарас. – Лука! Каким манером?

Лука принялся рассказывать. Вместе с Вавилой он попал в один острожек к камчадалам, которые прежде были мирные и сделались изменниками в тот самый день, как промышленники наши лишились свободы.

Лука и Вавило жили у своих хозяев почти так, как жил Никита у своего, а наконец вдруг между дикарями распространился слух, что русские казаки идут усмирять их.

Пораженные ужасом дикари перенесли свои шалаши на высокую гору, составляющую правый берег Авачи, и укрепились там с женами, детьми и пленниками.

Через неделю гору обступил пятидесятник Шпинников, у которого, кроме пятидесяти казаков было в команде до ста мирных камчадалов.

Десять дней изменники выдерживали осаду, стреляли из луков, метали в казаков каменьями. Наконец средства к защите истощились. Осажденные увидели неминучую гибель.

Тогда страшная картина представилась пленникам, которые втайне радовались успеху русских и питали слабую надежду получить свободу. Изменники решились «достать под себя постелю!..» Так называлось у них дикое и ужасное обыкновение, к которому прибегали камчадалы, когда не видели надежды к спасению.

Изменники перерезали жен и детей своих, перерезали престарелых отцов и матерей, перерезали все, что было в острожках живого, и побросали трупы с утеса в реку. Потом некоторые из них с криком мстительного неистовства и отчаяния кинулись на врагов и погибли в битве; другие стремглав побросались с утеса, на котором сидели, в реку.

Вавило тоже был зарезан и брошен в реку, на глазах Луки, которому готовилась такая же участь. Но рука дикого убийцы, ослабленная многими кровопролитиями, изменила ему, и Лука, не убитый до смерти, а только тяжело раненный, полетел вниз. У него достало сил ухватиться за обломок скалы и удержаться. С час висел он между небом и землею, пока казаки грабили и жгли опустелые острожки. Он кричал, но слабый голос его не доходил до слуха людей; он употреблял все усилия подняться и стать на ноги – силы изменили ему. Наконец все стало тихо кругом; с отчаянием догадался Лука, что казаки ушли далее. «Зачем не до смерти поразил меня лютый враг? – думал несчастный Лука. – Зачем не слетел я прямехонько в воду?.. Все равно смерти не уйти мне…» Он сделал последнее отчаянное усилие, поднялся и сел верхом на камень, за который так долго держался руками.

Не скоро унял он кровь, которая ручьем текла из его глубокой раны в правом боку. Два дни собирался он с силами, на третий медленно стал подаваться к тому месту, где Промышленники покинули свои байдары.

Ночь и сильная усталость застигли его на скале, с которой увидал он байдару. Он знал, что дикари долго не отваживаются появляться в тех местах, где потерпели поражение, и заключил, что в байдарах находятся русские. Тогда он стал кричать…

Таковы были подробности, которые передал Лука своим товарищам.

Так как теперь уже нечего было опасаться близкого присутствия неприятеля, то промышленники разложили огонь в удобном месте и расположились отдохнуть. А наутро они решились отправиться в острожек, чтоб запастись порохом и пулями, проведать камчадалку и осведомиться, не был ли там кто из товарищей их.

VII

На пороге одинокой юрты сидели две женщины. Одна была молода и хороша. Большие продолговатые глаза, черные и блестящие, широкий небольшой нос и алые выпуклые губы придавали ее лицу выражение чрезвычайно оригинальное и привлекательное. Другая женщина была стара и чудовищно безобразна…

Глубокая грусть помрачала красивые черты молодой женщины. Она молчала и плакала, не слушая старухи, которая говорила без умолку, причем уродливые губы ее вместе с беззубыми челюстями ходили и шипели, будто испорченный инструмент. Наконец, рассерженная невниманием слушательницы, старуха закричала над самым ее ухом:

– Кениля! Кениля!

Молодая женщина вздрогнула и повернулась к ней.

Старуха часто и крикливо забормотала на камчадальском языке.

Молодая отрицательно качала головой и опять повесила ее.

Наконец она вскочила, запела не совсем чисто, но приятным голосом унылую русскую песню и побежала. С последним словом песни она была уже у крутого берега небольшой реки, которая била ключом и с шумом прыгала через камни.

Кениля стала на самый край берега и нагнулась с решительным намерением кинуться в воду, и вот она уже шатнулась вперед, как вдруг ее удержала сильная рука старухи, которая, запыхавшись, подоспела в ту минуту.

Старуха укорительно качала головой и бормотала камчадальские выговоры. Молодая женщина старалась вырваться.

– Еще день! еще день! – сказала она по-русски. – Каждый день ты мне говоришь – еще день. Я жду, жду, а он меня ждет.

И она с отчаянием рванулась, но старуха оттащила ее и увлекла к юрте.

Они сидели снова на пороге юрты. Старуха дремала. Кениля смотрела вдаль; вдруг у реки показались три человека. Кениля выпрямилась, посмотрела вперед и, радостно вскрикнув, как серна, пустилась к ним.

– А, Кениля! Кениля! – весело кричал Никита, шедший впереди. – Вот и мы! Ну, что, жива?

Кениля не отвечала. Диким взором смотрела она на Луку и Тараса, которые немного отстали. Вся жизнь ее перешла в зрение… Наконец она кинулась к Тарасу, потом отскочила, как будто обваренная кипятком, и закричала:

– А Степан? Степан?

– А нет Степана, – отвечал Тарас.

– Где он?

– А кто его знает!

– Убили?

– А может, и убили.

– Убили, убили! – закричала отчаянно Кениля и побежала к Никите.

– Где Степан? Ты видел Степана?

– Не видал, красавица ты моя, – печально отвечал Никита.

– Он жив?

– Не знаю.

Кениля обратилась к Луке:

– Жив Степан?

– Жив, не бойся.

– Жив! – радостно закричала Кениля. – Он придет?

– Придет, придет.

– Скоро?

– Сегодня к вечеру, – отвечал чувствительный Лука.

– Жив! Жив! Придет! – весело повторяла Кениля и прыгала и смеялась.

Так они приблизились к юрте.

Никита подкрался к спящей старухе и над самым ее ухом закричал:

– Акхалалалай!

Старуха вскочила, дико осмотрелась и с неистовым криком ужаса побежала прочь.