Мертвое озеро

– Говорят, что между женщиной и мужчиной не может быть дружбы, – заметила путешественница.

– Это вздор! Одни скептики да люди, истратившие всю искренность чувств и попирающие свои обязанности, так говорят. Нет, я был дружен с одной женщиной: всё кругом толковало, судило в том роде, как вы сейчас заметили, что между женщиной и мужчиной не может быть дружбы. К счастию, домашние ее и мои слишком хорошо знали меня и смеялись над толками. Я должен сознаться вам, что часто спешил ей первой сообщить какое-нибудь мое горе или радость.

– Может быть, вы, сами не зная, любили эту женщину?

– Помилуйте! если б я любил эту женщину, разве бы я мог радоваться и способствовать ее браку? Нет, я ревнив, и страшно ревнив! Но она! она была мне искренним другом.

– Где же она теперь?

Марк Семеныч в волнении произнес:

– Она умерла!.. Вы напомнили мне живо о моей Вере. Я был поражен сходством вашим с ней. Когда я смотрю на вас, мне кажется, что передо мной моя Вера, мой искренний друг! – И Марк Семеныч взял руку путешественницы и умоляющим голосом прибавил: – Замените мне мою Веру!

Путешественница пришла в такое волнение, что пугливо сказала:

– Успокойтесь… Нас ждут лошади…

– Извините! я забылся: мне казалось, что я сижу с моим другом; а воспоминание о ней наводит на меня страшную тоску. Я сам не понимаю, что со мной делается.

И Марк Семеныч ударил себя в грудь; слезы ручьями текли по его щекам, и он, ломая руки, повторял тоскливо:

– Вера, Вера!

Путешественница с удивлением глядела на порывы отчаяния человека в летах, с наружностью, по которой нельзя было подозревать такой сильной сентиментальности.

– Марк Семеныч, если б было в моей власти заменить вам вашего друга, я была бы очень счастлива!

– О, будьте добры, не оставляйте меня в такую минуту! – рыдая, говорил Марк Семеныч.

Слезы и просьбы его были так искренни, что путешественница, забыв неловкое положение свое, стала утешать его.

Через несколько минут Марк Семеныч как бы пришел в себя, стал извиняться и сказал:

– Эти припадки у меня с детства, и я могу показаться очень странным и смешным тому, кто меня не знает. Я лечился много; но еще не открыто средство против сильной впечатлительности сердца. Достаточно малейшего потрясения моим нервам, чтоб я впал в такое состояние, в каком вы меня сейчас видели… Я думаю, я вам надоел? извините меня…

И Марк Семеныч вышел из коляски и более уже не беспокоил путешественницу, которой долго еще слышался его молящий голос, с тоскливой нежностью взывающий к Вере.

Рано утром они остановились пить чай уже близко от Москвы. Марк Семеныч был по-прежнему почтительно-вежлив с путешественницей; но грусть была разлита в его словах и взгляде. После чаю он серьезным голосом сказал ей:

– Не можете ли вы мне пожертвовать десятью минутами вашего времени?

– С большим удовольствием!

– Имеете ли вы ко мне настолько доверенности, чтоб принять мое предложение?

– Какое?

– Я всё время обдумывал, что бы вам предпринять, и мне пришла мысль…

– Какая?

– Предложить вам, так, для пробы, взять на себя обязанность следить не за учением моих детей, а за их нравственностью. Я прошу вас не обижаться моими словами… Вы будете в порядочном семействе, под защитою моей жены, во всех отношениях достойной…

– Благодарю вас… но я… право…

– Согласитесь на мою просьбу: докажите, что вы не обиделись моим предложением.

– Я ничуть не обиделась, но…

– Значит… я имею ваше согласие? я счастлив, что дети мои будут под присмотром такой женщины, как вы.

– Но как же, – в недоумении заметила путешественница, – ваша жена? она не знает…

– Будьте покойны, положитесь на меня! В память той, с которою вы имеете такое сходство, я готов жертвовать всем!

– Ради бога!.. если только нужны какие-нибудь жертвы… я…

– Успокойтесь: их и тени нет в моем предложении. Но я говорю, что если бы оказалась надобность доказать искренность моих слов…

– Позвольте мне подумать…

– Значит, вы сомневаетесь?

– Нисколько; но я боюсь, захочет ли ваша жена иметь при своих детях женщину, которой она вовсе не знает.

– Боже мой! Как же мы берем в дом француженок и других гувернанток?

– К ним более снисходительны.

– Я занимаюсь воспитанием моих детей и потому смело делаю вам предложение. Оно не очень лестно для вас; зато для меня ваше согласие будет самым приятным доказательством вашей ко мне доверенности и дружбы.

И Марк Семеныч красноречиво доказывал высокую роль воспитательницы.

– Извольте: я согласна, но прошу вас не требовать от меня никаких других обязанностей, как только учить их русскому языку, – сказала путешественница.

– Это самый важный предмет! Я был молод и не вникал сначала в важность воспитания; но как же я потом ужаснулся, заметив, что мои дети выходят не русские, а иностранцы – всех наций. Дочери лучше говорят по-английски, чем по-русски, один сын по-немецки, а старший – чистейший француз. Не правда ли, это непростительно? И я краснею за свою небрежность.

Пожав друг другу руки, они простились очень чувствительно. Путешественница благодарила Марка Семеныча за все его хлопоты и защиту, он же – за ее доверенность к нему. Марк Семеныч поскакал вперед.

У заставы путешественницу встретил лакей, который был послан вперед, и проводил ее в гостиницу, где были приготовлены для нее комнаты. Нумер был взят очень дорогой, так что путешественница заметила лакею, зачем он не взял дешевле.

– Так приказывали Марк Семеныч, – отвечал лакей.

Путешественница с нетерпением ждала Марка Семеныча, который не являлся дня три. Обед, чай, завтрак – всё было сервировано отлично. Экипаж стоял у подъезда, на случай, не пожелает ли она куда-нибудь проехаться. Путешественницу видимо беспокоило, что Марк Семеныч не едет; она хотела уже писать к нему, но отдумала, решась на другой день перебраться в нумер поскромнее.

На четвертый день ее приезда, рано утром, она еще лежала в постели, как кто-то постучался к ней в дверь. Путешественница тотчас догадалась, кто стучится, и, позвонив горничную, велела ей принять гостя в другой комнате. Она не ошиблась: то был Марк Семеныч.

Сделав наскоро утренний туалет, путешественница вышла к гостю, который не скрывал своей радости, что наконец видит ее. Он поцеловал у ней руку и с участьем спрашивал: «Покойно ли ей? хорошо ли? как она провела время?»

– Очень хорошо! благодарю вас; но я одним недовольна, – отвечала путешественница.

– Это чем? вы меня пугаете!

– Слишком дорогой нумер взят по вашему приказанию.

– Полноте! как можно говорить о таком вздоре! – обиженным голосом воскликнул Марк Семеныч.

– Однако я не хочу бросать деньги, – смеясь, отвечала путешественница.

– Да вы и не имеете права; я ваш друг: я вам не позволю на пустяки тратить деньги! – шутливо сказал Марк Семеныч.

– Так я под опекой?

– И очень строгой.

– Скажите, пожалуйста, мой опекун, отчего я вас так давно не видала? – садясь на диван, сказала путешественница не без некоторого кокетства.

Марк Семеныч ничего не отвечал и глядел ей прямо в глаза.

– Что же вы не отвечаете?

– Я… я стараюсь удостовериться, точно ли это сказано искренно.

– Что я вас хотела видеть?

– Да.

– Повторяю, что очень.

Марк Семеныч схватил руку путешественницы и, с жаром поцеловав ее, сказал:

– Я постараюсь заслужить ваше расположение ко мне.

– Я хотела с вами поговорить.

– Я счастлив: я вижу, что вы поняли меня.

Марк Семеныч говорил с чувством и с жаром, а путешественница слушала холодно и не без лукавой улыбки.

– Я переменила свое намерение быть гувернанткой, – сказала она.

Марк Семеныч привскочил на своем месте и, глядя с ужасом на путешественницу, сказал:

– Это невозможно! вы шутите!

– Отчего это вас так поразило?

– Потому… потому что я вижу в этом недоверчивость ко мне с вашей стороны.

– Какой вздор! Я просто боюсь обязанностей гувернантки.

– В моем доме вы будете совершенно свободны.

– Благодарю вас! но я именно боюсь вашего дома.

– Вы меня оскорбляете! чем мог я это заслужить! – с горячностью воскликнул Марк Семеныч.

– Какое же тут оскорбление для вас? Я не решаюсь взять обязанности, для которой не готовилась…

– Что же вы думаете делать?

Путешественница задумалась и потом отвечала:

– Я хотела бы, чтоб вы мне дали этот совет.

– Что могу я сделать! доверчивость ваша ко мне слишком слаба! Я буду просить одного от вас: это не предпринимать никаких мер для средств к жизни без моего ведома. Могу ли я надеяться хоть на это? – сказал Марк Семеныч обиженным голосом.

– Очень! тем более что я вам скажу мои планы… Я хочу ехать в Петербург.

– Как! уехать отсюда! – почти вскрикнул Марк Семеныч и прибавил с сердцем: – Что же вы намерены делать там?

– Право, не знаю… но мне кажется, я…

Путешественница запнулась. Марк Семеныч прервал ее, сказав:

– Впрочем, я, кажется, слишком дерзко поступаю. Я не имею права слишком далеко простирать свое любопытство и советы.

– Отчего? я вам даю полное право, – задумчиво отвечала путешественница.

Лицо Марка Семеныча прояснилось, и он наставительно сказал:

– Если у вас и в Петербурге нет никого близких, к чему бежать отсюда? тем более что здесь у вас есть человек, преданный вам и принимающий живое участие в вашем положении. Разве вы не можете испытать себя на этом поприще и потом уже искать другого? К тому ж я переговорил с своей женой: она очень довольна и ждет вас к себе.

– Как, вы уже сказали обо мне?

– Я всё говорю своей жене: мы очень откровенны.

– Вы ей рассказали о нашей встрече? – поспешно спросила путешественница.

– Нет… я этого не говорил… потому что я не знал, понравится ли это вам. Я не люблю ничем стеснять других. Нет! я сказал моей жене, что желаю иметь детей русских и потому возьму им русскую наставницу.

Путешественница насмешливо слушала Марка Семеныча. Он продолжал:

– Вы видите, что я всё уже обработал. От вас теперь зависит успокоить меня уверенностию, что у моих детей будет такая наставница. Докажите, что у вас есть ко мне хоть маленькая доверенность. Вы свободны всегда оставить наш дом, если обязанность эта вам покажется тяжела. Согласитесь!

– Я готова… но на одном условии.

– Всё, что вам угодно.

– Чтоб, кроме детей, на меня не была возложена обязанность развлекать…

– Болтать по-русски с детьми, гулять с ними, – перебил Марк Семеныч, – вот и всё! Жалованье, может быть, покажется вам ничтожно…

– И должность моя у вас в доме…

– Вы убиваете меня! Я должен наконец высказать то, что я от всех скрываю. Слушайте! Вы заставляете меня прикасаться к моей страшной ране, – в волнении сказал Марк Семеныч.

– Замолчите: я не хочу, я… – пугливо воскликнула путешественница.

– Теперь поздно! слушайте: я люблю мою жену, она женщина добрая, благородная, но… воспитание или, может быть, характер… но она мало занимается детьми. Впрочем, ей и некогда: она живет в свете… Я страдаю жестоко, видя, что дети мои отданы в руки наемщицам.

– Разве я не то же самое буду у вас в доме? – спросила путешественница.

– Вы? о нет, нет! Я буду покоен и счастлив, когда увижу вас около моих детей. Они, я замечаю, тоскуют, что нет около них нежного и любящего человека. О, сделайте их счастливыми; у вас столько теплоты и чувства, что вы замените им многое!

Марк Семеныч говорил долго и очень красноречиво в этом роде, так что путешественница видимо была тронута. Марк Семеныч продолжал:

– Я понимаю, что для всякой женщины эти обязанности тяжелы, тем более в ваши года; но вы, верно, не откажетесь помочь отцу в воспитании детей. Я прошу у вас этого, как благодеяния.

Путешественница согласилась через два дня явиться к жене Марка Семеныча с рекомендательным письмом, которое он ей доставит.

В назначенный день и час путешественница села в наемную карету четверкой, потому что летом семейство Марка Семеныча жило в двадцати верстах от города, в своей деревне. По волнению путешественницы можно было заключить, что новое звание, в которое готовилась она вступить, слишком ее тревожит.

Приехав к богатому дому с разными аристократическими затеями, она вышла на лестницу, которая вся была уставлена цветами. Ее отвели в небольшую гостиную, убранную роскошно. Большие двери с зеркальными стеклами, начинавшимися с самого пола, выходили на огромную террасу, обтянутую полосатым холстом и всю уставленную цветами. Терраса вела в огромный густой сад; вдали виднелся большой луг, по которому бегали дети. На столе у кушетки был приготовлен прибор для кофе из дорогого севрского фарфора.

Через несколько минут в комнату вошла высокая женщина, лет тридцати, очень стройная, несмотря на роскошь плеч. Черты ее лица были строгой правильности. Цвет его был белизны необыкновенной, тонкость кожи поразительная. Глаза у ней были серые, очень строгие и быстрые, опушенные густыми темно-красноватыми ресницами, так что издали они казались черными. Несколько бледных веснушек было на ее лице. Но ни красноватость ее волос, ни бледные веснушки не портили ее красоты, а, напротив, делали ее очень оригинальною. Одета она была по-утреннему: вся в белом; дорогой кружевной вуаль накинут был на ее голове; передние волосы были в папильотках. Она быстро окинула с ног до головы путешественницу, или, лучше сказать, новую гувернантку, которая поклонилась ей с большим достоинством и подала письмо.

– Садитесь, – сказала хозяйка дома и стала читать письмо. Окончив чтение, она смело взглянула в глаза своей гувернантки и сказала: – Очень рада, mademoiselle Анет, что буду иметь вас в доме. Об вас так много пишет madame Андерсон…

И она опять окинула с ног до головы mademoiselle Анет, которая довольно смело вынесла этот обзор.

– Хотите видеть своих будущих учениц и учеников? – спросила хозяйка дома после некоторого молчания.

– Очень рада!

Хозяйка позвонила: вошел лакей, и ему велено было привести детей. Дети вошли через террасу в сопровождении желтой, сухой, вертлявой француженки с талиею в рюмочку. Ее впалые желтые щеки прикрывались взбитыми большими пуклями, как бы из тафты.

Дети, сделав реверанс и расшаркиваясь, поцеловали руку у своей матери, которая гладила кого по щеке, кого по плечу.

Француженка, сделав хозяйке почтительный реверанс, спросила, как ее здоровье, и устремила с жадностью свои черные глаза на mademoiselle Анет.

– Дети, вот вам папа взял еще гувернантку; познакомьтесь с ней, проводите ее в сад, – сказала хозяйка дома.

Дети отрекомендовались новой своей гувернантке и повели ее в сад. Уходя, mademoiselle Анет слышала следующий разговор между хозяйкой дома и француженкой, происходивший вполголоса на французском языке.

– Какой гордый взгляд, какие манеры! как будто она вовсе не гувернантка! – сказала хозяйка дома.

– Ваш муж, верно, недоволен нами?

– Нисколько! Он странный: боится, что дети забудут говорить по-русски.

– Да на что им русский язык? они будут жить в порядочном кругу! – возразила француженка.

– Это его упрямство одно!

Mademoiselle Анет очень скоро подружилась с детьми. Старшую дочь звали Софи: ей было лет десять; меньшую – Ольгой; сына старшего – Эжень, а других двух – Серж и Андре.

Эжень вовсе не походил на одиннадцатилетнего ребенка, а скорее на взрослого юношу: он не бегал, говорил отборными фразами и вообще имел повелительный тон старшего над сестрами и братьями.

В полчаса дети успели всё рассказать своей новой гувернантке – когда встает папа и мама, как зовут их гувернанток: англичанку – мисс Бетси, француженку – mademoiselle Клара, а нянюшку – mademoiselle Шарлот.

Mademoiselle Анет, гуляя по саду с детьми, которые показывали ей редкости его, заметила в нижнем этаже угловых комнат чьи-то глаза, выглядывавшие из-за ширм, стоявших на окнах. Она спросила, чья это комната.

– Это папа, – отвечали дети.

– Он дома?

– Он поздно встает, даже позже мама! – поспешила ответить Софи.

Через несколько минут явился в сад Марк Семеныч. Дети радостно и шумно кинулись к нему: стали вешаться ему на шею, целовать его; даже преждевременно созревший Эжень превратился в ребенка. С минуту Марк Семеныч был весь в детях: он их ласкал, шутил с ними и потом, взяв дочерей на руки, поднес к mademoiselle Анет и сказал:

– Честь имею рекомендовать вам моих резвушек.

Mademoiselle Анет поклонилась Марку Семенычу, приняла из его рук дочерей и, поцеловав каждую, поставила их на землю.

– Любите их, – тихо произнес Марк Семеныч растроганным голосом, собрав в кучу всех детей около mademoiselle Апет, которая тоже растрогалась и с чувством перецеловала их. Эжень весь вспыхнул и как бы обиделся такой фамильярностью.

– Будьте строги к нему, – шепнул Марк Семеныч mademoiselle Анет, указывая на старшего сына. – Они успели его испортить… Дети, дети! – прибавил он громко: – Ну, кто скорее добежит до той скамейки?

Дети с криком пустились вперегонку.

– Как она вас приняла? – спросил Марк Семеныч и, не дождавшись ответа, продолжал: – У ней несколько холоден прием, но в душе она очень добра. Вы были в своей комнате? Я боюсь, не покажется ли вам тесно. Вот ваши окна.

И Марк Семеныч указал на второй этаж над окнами его комнаты.

Дети, запыхавшись, возвратились, крича:

– Папа, Софи, опять Софи добежала!

Софи кинулась к отцу и радостно сказала по-английски:

– Я возле тебя буду обедать сегодня?

– Дети, слушайте: когда вы будете со мной и с mademoiselle Анет, извольте говорить по-русски. Слышите! ни слова на другом языке, – строго произнес Марк Семеныч.

– Maman велит говорить с ней по-французски, – заметил Эжень.

– Прекрасно! значит, следует говорить с ней по-французски, когда она желает.

– Да мне трудно говорить по-русски!

– Учись! Mademoiselle Анет будет так добра, что станет поправлять твои ошибки.

– Зачем нам говорить по-русски, папа? и с кем? у нас все гости говорят по-французски, – заметил Серж.

– Ты русский: значит, должен хорошо говорить по-русски; а не то над тобой будут смеяться: скажут, что ты не русский…

– Мисс Бетси говорит, что по-русски одни мужицкие рожи говорят, – перебил его Андре.

– Вы видите, чему их учат эти иностранки! – с тяжелым вздохом сказал Марк Семеныч.

Mademoiselle Клара, припрыгивая, бежала к ним.

– Вот идет любимица моей жены, – самая хитрая из женщин, каких я только видел. Держите себя осторожнее с нею.

– Я притворюсь, что не понимаю по-французски.

– И прекрасно сделаете!

– Monsieur, ваша жена желает вас видеть, – делая реверанс, сказала по-французски mademoiselle Клара.

– Bonjour, mademoiselle,[5] – отвечал на поклон Марк Семеныч и пошел к террасе, где лежала в креслах особенного устройства хозяйка дома и покачивалась.

Марк Семеныч подошел к жене и поцеловал у ней руку.

– Bonjour, – сказала хозяйка дома, продолжая качаться.

Молчание длилось с минуту.

– Ты дома обедаешь сегодня? – спросила она.

– Дома, Надинь.

– Скажи, пожалуйста, что это за лицо, новая твоя гувернантка?

– А что? не правда ли, она похожа на Веру?

– Не заметила. Она какая-то странная! Ее манеры, голос, взгляд… как будто она что-нибудь важное… Где ты отыскал такую?

– Ты знаешь, что у madame Андерсон пансион и очень часто из ее бывших воспитанниц идут в гувернантки. Я ее просил давно.

– Интересно знать, как жила она, в каком доме, – я уверена, что не на правах гувернантки, – как бы рассуждая сама с собой, говорила Надинь.

Марк Семеныч искоса взглянул на жену, которая продолжала раскачивать креслы.

– Если ты недовольна, ей можно отказать, – заметил Марк Семеныч.

– О нет, пожалуйста! я не вмешиваюсь в эти дела: делай как знаешь. Я так только заметила, что гордая осанка этой женщины или девушки мне показалась смешна. Но она очень недурна всё-таки. Я люблю хорошеньких женщин вокруг себя.

Марк Семеныч молчал, рассматривая цветы, стоявшие на террасе.

– Да, я забыла тебе сказать, что серые лошади мои никуда не годятся. Я хочу вороных.

– Друг мой, давно ли я купил для тебя серых потому, что вороные не нравились тебе?

– Мне это нравится! Вы купите мне хороших серых, а не…

– Но ты знаешь, что просили с меня за двух орловских рысаков, а тебе еще нужна четверка.

– Вы знаете, что я не люблю вмешиваться в ваши дела, – небрежно отвечала Надинь.

– Я тебе бы это советовал, потому что тогда ты, может быть, не была бы так требовательна, тем более что у нас дети.

– Вот ваш припев ко всему! Ну что могут иметь общего с орловскими рысаками дети? ну какое сравнение? – горячась, говорила Надинь.

– Граф Тавровский! – доложил лакей, явясь в дверях террасы.

Надинь в минуту приняла самое беспечное выражение лица, грациозную позу, и, качнув с силою креслы, которые быстро стали качаться, она повернула голову к двери, где стоял Тавровский (тот самый, с которым мы уже знакомы; но тогда он был моложе, в самом расцвете лет). Он раскланялся с хозяйкой и с хозяином дома и сел возле Надинь, которая сказала:

– Что нового?

– Ничего… впрочем, я думаю, это будет ново: я ужасно устал и хочу спать! Представьте, мы вчера скакали верхом вместо жокеев, – отвечал Тавровский.

– Какие фарсы вы всё придумываете! и от этого вы не были на даче у князя? – спросила Надинь.

– Кто же выиграл приз? – спросил в то же время Марк Семеныч.

– Я, – ответил Тавровский.

– Значит, целая ночь прошла в поздравлениях?

– Угадали, и я, как видите, только переменил туалет – на лошадь и к вам!

– Браво! – смеясь, сказал Марк Семеныч.

– Да вы так превратитесь в самом деле в искусного жокея, – тоже смеясь, подхватила Надинь.

– Это кто стоит с mademoiselle Кларой? Неужели мисс Бетси превратилась в такую худенькую и стройную? – заметил Тавровский, глядя на луг, где бегали дети.

Надинь оправила вуаль на своей голове и довольно резко сказала:

– Это новая гувернантка, русская.

– Это что значит? зачем русская? – спросил удивленный Тавровский, смотря на Марка Семеныча, который с досадою отвечал:

– Я надеюсь, что моим детям надо уметь говорить по-русски?

– Mademoiselle Клара, mademoiselle Клара! – кричала Надинь, махая платком.

Француженка подбежала к террасе и раскланялась с Тавровским.

– Позовите детей и… как ее…

– Mademoiselle Анет?

– Да!

Разговор, разумеется, был на французском языке, на котором Надинь и продолжала, обращаясь к Тавровскому:

– Я должна вас предупредить, что эта mademoiselle Анет очень смешная особа; она держит себя, как будто она член нашего семейства.

И Надинь засмеялась.

– Ты привыкла к mademoiselle Кларе и ее манерам, и потому она тебе такой кажется! – с горячностью возразил Марк Семеныч.

Надинь подняла брови, как бы удивленная чем-то; и, улыбаясь иронически, сказала:

– Ты так преследуешь mademoiselle Клару, что я начинаю подозревать, что тебе не удалось приобресть ее расположение.

– Полноте! вы обижаете его! неужели у него такой вкус! – смеясь, сказал Тавровский.

– Шутки ваши слишком странны, Надежда Александровна! Вы очень хорошо знаете, что если бы гувернантка моих детей была и красавица, то и тогда бы я не стал заискивать ее расположение.

– Пуританин! – смеясь, подхватила Надежда Александровна и шепотом произнесла:– Тише: она близко.

Mademoiselle Анет в самом деле имела спокойно-величавую походку, которая при ее выразительно-красивом лице невольно бросалась в глаза, – тем более что возле нее, как угорь, вертелась mademoiselle Клара.

– Какая хорошенькая! поздравляю! Право, приятно иметь такую гувернантку, – шептал Тавровский.

Mademoiselle Анет медленно вошла на ступеньки террасы, пустив вперед детей, которые кинулись с распростертыми объятиями к Тавровскому. Mademoiselle Анет осталась на последней ступеньке, спокойно вынося взгляды сидящих.

Марк Семеныч подал стул mademoiselle Анет. Поблагодарив его, она села.

Надежда Александровна тотчас же встала и пошла в гостиную.

Тавровский, играя с детьми, не сводил глаз с новой гувернантки и шепнул Эженю:

– Ты, я думаю, очень рад, что у вас такая хорошенькая гувернантка?

– Еще бы! у ней отличные руки и уши. Я попробую снять с нее портрет, – важно отвечал Эжень.

– И подари мне.

– Граф! – кричала из гостиной Надежда Александровна.

Тавровский нехотя вошел в гостиную и сел в креслы, возле кушетки, на которой полулежала хозяйка дома. Она спросила язвительно:

– Вы, кажется, тоже были поражены ее надменностью?

– Она очень хороша собой.

– Как это скучно! Я вовсе не об этом хочу говорить, – не без досады перебила его Надежда Александровна.

– Извините!

С минуту длилось молчание. Надежда Александровна сказала: