скачать книгу бесплатно
Пришли все.
Человеческое море гудело, колыхалось и шевелилось и во дворе, и на площади за двором, и по всему Боричеву взвозу, словно настоящее море, и казалось – вот сейчас оно пойдет волнами и сокрушит, снесёт на своём пути любые преграды.
Любые.
Княжью дружину и стены Детинца, кованые ворота и степных грабителей.
Любые.
Движением толпы, судорогой (такое скопище людей живёт уже своей жизнью, само по себе, оно шевелится и корчится в судорогах!) Несмеяна и Колюту выбросило к самому крыльцу Коснятина терема.
А с крыльца кричал молодой вой, грязный, в засохшей крови, в рваном стегаче, опираясь на топор:
– Господа кияне! Беда идёт на нашу землю! Идут новые враги, новая степная нечисть! Это не печенеги, не торки, они страшнее и много сильнее. Они уже жгут вотчины младших Ярославичей на том берегу Днепра! И здесь все выжгут и вырежут до ноги[14 - Вырезать до ноги – дочиста, полностью.]! И ноги не останется!
– Режь, Яруне!
– Жги!
– Мы просили у князя только оружия! – яростно выкрикнул Ярун, непроизвольно чуть приставая на носки. – Он боится! Нас боится! В терему заперся, с боярами советуется! Советуется, когда надо ополчать народ!
– Дааа! – многоголосо и дружно ахнула толпа.
– Воевать разучились наши князья! – рядом с Яруном уже стоял другой вой, с обвисшей рукой, и Ярун придерживал его за плечи – видно было, что эти двое – друзья. – Только молиться и могут! Прежних князей одного имени печенеги боялись! Помните Святослава Игоревича, кияне?! А нынешние князья – сами степняков боятся. А то и вовсе – бросят нас им на потраву, а сами в Царьград сбегут! Им кесари да базилевсы родня, Всеволод на дочке базилевса женат! Примут их! А нам бежать некуда!
– Некуда! – вновь ахнула толпа.
На крыльцо уже подымался третий. Такой же, как и первые двое – такой же участник битвы.
– Скажу и я, господа кияне! – крикнул он.
– Скажи, Полюде!
– Говори!
– А кто виноват, господа кияне?! – толпа притихла, только где-то сзади, за воротами, сдержанно гудела – там пересказывали то, что кричали здесь, то, что не было слышно. – Виновата греческая да иудейская вера! Молись да кайся! Да щёку подставляй! Будто мы уже и не Русь вовсе! Старые князья никакому Христу не кланялись и никому в зубы не смотрели. А и печенеги, и булгары, и козары, и ромеи от них бегали! А эти?!
Гул понемногу нарастал.
– А эти – под дудку царя греческого пляшут! Велит он не бить степняков, хинову проклятую, а другую щёку им подставить, как попы учат, – они так и сделают!
Гудение толпы стало громче, ходило волнами, словно настоящее море шумело. Можно было различить отдельные крики.
– А помнит, волхв говорил, что ему боги сказали?! Старые боги, Пятеро?! Если Днепр вспять потечёт, только тогда Русь перестанет Русью быть!
– Что будет Русская земля на месте Греческой! А Греческая – на месте Русской!
– Не они нами помыкать будут, а мы – ими!
– Где тот волхв?! Его бы спросить!
– Где! Вестимо, где! Убили, небось, да в Днепр!
– Предали князья богов, предков своих! А что христианский бог может, доска крашеная?! А без воли богов – какие они князья!
– Иной князь нужен! Такой, чтоб меч в руках держать умел! Не хоронился в терему, как баба!
– Чтоб богов не забывал!
– Достойного правнука Святославля!
Гудение толпы начало бить в уши, и тут Колюта за спиной Несмеяна, безошибочно уловив нужное мгновение, вдруг звонко и страшно – и не скажешь, что у старика такой молодой голос может быть! – выкрикнул:
– Всеслав!
– Всеслав! – мгновенно подхватил Несмеян.
– Всеслав! – грянули там и сям голоса воев.
– Полочанин!
– Всеслав Волк!
– Оборотень!
– Всеслав Чародей!
Крики нарастали.
Несмеян видел, как недоверчиво и даже испуганно расширились глаза стоящего на крыльце воя, того, что кричал первым, Яруна, но было поздно. Голоса ревели и грохотали.
– Всеслав! Всеслав! Всеслав!
– Волим Всеслава Изяславича! Он законный князь, не Ярослава Хромого племя! Он князь по крови Дажьбожьей!
– Волим Всеслава!
– Волим Всеслава Брячиславича, Изяславля внука!
Кто-то пытался что-то возразить, кто-то пытался крикнуть имена младших Ярославичей. Впустую. Их голоса бессильно тонули в рёве толпы, которая хлынула, ощетинясь топорами, вилами и дубиньём вперемешку с мечами и копьями, хлынула двумя потоками – к княжьим порубам и к Изяславлю терему через мост.
– Всеслав!
– Всеслав Волк!
– Бей стоеросов[15 - Стоеросы – презрительное название христиан (от греческого «ставрос» – крест). Отсюда же – дубина стоеросовая.]!
– Всеслава в великие князья!
– Освободим из поруба дружину свою! – орал за спинами городовой мастеровщины Казатул.
– Освободим братьев наших!
– Всеслав! Всеслав!! Всеслав!!!
Тука споткнулся на полуслове, заметив неуловимое ещё движение в сенях, и почти тут же головы всех гридней (а и гридней-то при князе оставалось теперь немного – кто не погиб на Альте или в полон не попал, в Переяславле не успел укрыться) поворотились к дверям. Глянул туда и великий князь, раздражённый тем, что кто-то посмел прервать его совет со старшей дружиной. И тут же изменился в лице – в дверях гридницы стоял дружинный старшой Туки Володарь, бледный как смерть. Даже на Альте, вынеся пять мечевых и копейных ран, Володарь не был так бледен.
Тука, угадывая невысказанное ещё желание великого князя по одному его взгляду, отодвинул ставень с волокового окна, но Изяслав уже вскочил с места и с непристойной для великого князя прытью выбежал на гульбище – оттуда обзор был гораздо шире и дальше.
И тут же почувствовал, что у него волосы становятся дыбом, а по коже бегут мурашки.
Стадами бегут.
Было с чего и побледнеть Володарю.
По Боричеву взвозу, по той самой дороге, по которой восемьдесят лет тому княжьи гридни и вои волокли к Днепру сереброглавого Перуна с угрожающим гулом надвигалась оружная толпа. Мелькали дубины, цепы и вилы, поблёскивали на солнце заточенные лёза кос и топоров.
Больше всего было топоров, любимого оружия градских словен.
И – то тут, то там хищно взблёскивали мечевые лёза.
Не сам ли Перун ныне шёл по той дороге обратно на Гору, откуда его сверг князь Владимир Святославич восемь десятков лет тому?!
Великий князь сглотнул пересохшим горлом, разобрав, наконец, донёсшиеся крики:
– Всеслав! Всеслав! Всеслав!
Изяслав закусил губу, лихорадочно соображая, что это может значить, и во что может вылиться. И почти тут же рядом кто-то сказал:
– Плохо дело, господине…
Великий князь покосился через плечо – Тука! Чудин смотрел на толпу суженными глазами, словно выбирая цель для стрелы.
– Постеречь бы Всеслава надо… а то и вовсе…
– Что – вовсе? – помертвелыми губами выговорил Изяслав Ярославич, впиваясь в Туку взглядом и уже понимая, ЧТО хотел сказать верный гридень.
– А что – вовсе? – холодно усмехнулся Тука. – Подозвать поближе к окошку, будто передать что хотим, да и… не он первый.
Не он и последний, – подумалось дурно Изяславу, и он решительно отмотнул головой. Особого негодования на подавшего совет слугу он не чувствовал, но и решиться на такое не мог.
– Мне только Святополчей славы не хватало для полного счастья, – процедил великий князь (пока ещё великий!), отворачиваясь, и снова глядя на вливающуюся в ворота толпу. А кияне единодушно гремели на многие голоса:
– Всеслав! Всеслав! Всеслав!
Осеннее солнце бросило себя на пол через волоковое окно, высветило пылинки на тёсаных горбылях. Поруб был неглубок – благо и на том великому князю, хоть в погреб не засадил, сырой да холодный.
Всеслав Брячиславич старательно выцарапал осколком разбитой глиняной чашки (ножа у полоцкого князя теперь не было – остался в берестовском терему, а то может, кто из княжьих людей лапу на него наложил – хороший был нож, ещё отцовский подарок) очередную чёрточку на бревне, покосился наверх, где негромко разговаривала о чём-то сторожа. Сторожили его вои самого Изяслава, и по-прежнему избегали сказать ему хоть слово – памятовали, что пленный полочанин умудрился прямо из-под стражи, из берестовского терема найти в Киеве своих сторонников и чуть не вырвался из полона. Молчали.
Чтобы не повредиться умом от одиночества, Всеслав повадился каждое утро повторять приёмы мечевого боя, обязательно ставил черточку на бревне, отмечая прошедший день, пел кривские песни. Сторожа заглядывала к нему, вои любопытно смотрели на узника, качали головой и исчезали.
Борода Всеслава отросла и окончательно смешалась с усами, длинные волосы падали на плечи… пожалуй, он сейчас как никогда был похож на Отца-Велеса! Благо, хоть в баню водят раз в две седмицы! – усмехнулся князь сам себе, – а то бы вовзят завшивел князь полоцкий, да и вонял бы непотребно!
Князь угрюмо пересчитал царапины на стене, лёг на дощатую лавку, прикрыл глаза.
Сколько ж он уже сидит в этом порубе?
По его меркам и подсчётам выходило, что девятый месяц. Наверху и зима прошла, и весна отшумела, и лето пролетело… осень сейчас. Руян-месяц. Ревёт в лесах зверьё, на полях смерды хлеба дожинают да на токах цепами колотят. А в дубовых бочонкам квасится свежее пиво.
Восемь месяцев в порубе.
И больше года, четырнадцать месяцев – в полоне.
Иногда Всеслав начинал уже терять надежду.
Начинало казаться, что всё кончено. Что его полочане отступились от своего князя, что его жена и младший сын давно уже в полоне у Ярославичей, что над полоцкой землёй свирепствует огонь и крест. Что всё потеряно, а ему отныне остаётся только закончить жизнь в погребе – как крысе!
После таких мыслей Всеславу сначала хотелось разбить себе голову о стену, а потом – охватывала злоба, и казалось, что вот ещё немного – и лопнет на нём человечья кожа, выпуская наружу невестимо какое чудище в чешуе или шерсти, что руки, сами собой прорастая когтями, вдруг протянутся до перекрытия и легко сметут его вместе со стражей. А после того – берегись, великий князь и город Киев вместе с тобой!
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
