скачать книгу бесплатно
– Цо?! – ахнула княгиня, прижав руки к сердцу. От волнения у неё прорезался ляхский выговор, почти уже и забытый за время жизни в русском городе. Языки русский и ляхский отличались друг от друга мало, и русичи с ляхами свободно друг друга понимали, но отличить на слух две речи было всё-таки можно.
– Чего, чего… – боярыня уже всё знала, не зря в любимицах княгини ходила. – Разбили наших половцы на Альте, вот что…
– Откуда знаешь?! – княгиня вцепилась в Марию мёртвой хваткой. – Маша!..
– Вои говорили, – Мария осторожно высвободила рукав из княгининых пальцев. – Мало кто и спасся-то из киян…
– Кто говорил?! Веди сей же час!
Княжий лекарь как раз менял Туке повязку на плече, не обращая внимания на ругательства гридня, отдирал присохшую к ране тряпку. Гертруда ворвалась в гридницу, гридни повскакивали, бледнея на глазах. Тука тоже попытался было вскочить, но лицо его искривилось и побелело, а ноги подкосились.
Княгиня властно махнула рукой – сиди, мол. Сама упала на лавку рядом с гриднем, вцепилась в него так же как недавно в боярыню – откуда и сила-то взялась в тоненьких пальцах?!
– Рассказывай!
За её спиной гридни под свирепым взглядом сенной боярыни по одному просочились наружу – небось в молодечную подались, к младшим воям, подальше от великой княгини с безумным огнём в глазах.
– Рассказывай! – повторила Гертруда, сверкая глазами.
– Чего рассказывать, – буркнул гридень неохотно, отводя глаза и морщась – лекарь продолжал ковыряться в ране. – Побили нас, крепко побили… Всеволожи вои, кто спастись сумел, до Переяславля доскакать, те в городе заперлись, сам Всеволод-князь с нами бежал, а наших… наших половцы по шляху вёрст сорок гнали… да и рать наша пешая погинула вся – кого не побили, тех в полон забрали… И в конной рати все ранены, ни единого невережоного не осталось.
– А Святослав?! – подавленно спросила великая княгиня, мгновенно поняв главное.
– А что – Святослав? – опять поморщился Тука. – Его вои нас и спасли… – кабы не его рать, так и мы бы глядишь, в полон угодили.
– Как это? – не поняла Гертруда.
– Святослав только с младшей дружиной в битве был, его рать подойти не успела, – неохотно ответил гридень. Вестимо – кому охота про глупость господина его жене рассказывать. – И смоляне не успели… Потому и побили нас… половцев вдвое больше оказалось, чем мы думали… тысяч десять небось, а то и пятнадцать.
Рука княгини бессильно упала, выпустив рукав гридня. Тука вмиг воспользовался этим, чтобы отворотиться, подставляя увечное плечо лекарю, словно бы говоря – ничего я тебе, матушка-княгиня Гертруда Болеславна, больше не скажу. Что сказал, то и сказал, того и хватит.
– Да как же тогда Святославичи вас спасли-то? – не отставала княгиня.
– Да как, – всё так же неохотно, не оборачиваясь, ответил гридень. – Бежали мы от половцев со Святославом-князем вместях до самого Днепра – а там лодьи с черниговскими воями. Они половцев и отогнали. А князь наш с братом своим поругались, да по разным городам и разъехались: мы – в Киев, а Святослав Ярославич с ратью – в Чернигов.
Скрипнул зубами и, видно уже не в силах сдержаться даже в присутствии княгини, выругался столь затейливо с поминовением всех дальних и не очень дальних предков и потомков лекаря, их привычек и воспитания, что и Гертруда, и Мария – обе покраснели, как маков цвет.
Лекарь невозмутимо взял с лавки чистое полотно и принялся повязывать гридню плечо.
Дверь отворилась, на пороге стоял переяславский князь. Гертруда невольно подалась к нему навстречь – отчего-то младшему деверю она всегда доверяла больше, чем Святославу.
– Пошли людей на левобережье, – почти не обращая на великую княгиню внимания, велел Туке Всеволод. – Там где-то с севера князь Ярополк с дружиной идёт, пусть его перехватят – не сунул бы голову в силок.
У Гертруды занялось дыхание, она прижала руки к груди, не в силах вымолвить ни слова.
Почти сразу же по приезду великого князя, невестимо как просочась с Горы на Подол, по Киеву поползли слухи о поражении и о том, что половцы зорят Русскую землю.
По городу ползли шепотки, усиливаясь до голосов, становясь выкриками. Градские толпились кучками, собирались группами, про что-то зло спорили, оборачиваясь, зловеще поглядывали в сторону Горы.
В городе назревала гроза.
Ярун натянул поводья, останавливая коня, оборотился, яро глянул вдоль улицы – несколько досужих зевак смотрели вслед и ему, и телеге. Должно быть, тоже уже слышали про разгром. Да и так было на что посмотреть – сам Ярун был грязен и оборван, порванный и порубленный в нескольких местах стегач испачкан кровью и грязью, конь хромает. Нелюб на телеге сидит, словно смерд, свесив ноги с грядки, придерживая раненую руку. И со стороны, даже издалека хорошо видно, что на телеге лежат ещё двое.
Телега остановилась у ворот. Ярун, наклонясь с седла, несколько раз ударил в ворота рукоятью плети. Во дворе наперебой залаяли две собаки, послышались голоса, и почти тут же калитка с еле слышным скрипом распахнулась, в воротном проёме возник мальчишка лет семи.
– Дядька Ярун! – ахнул он, пятясь, на его лице ясно проступил страх.
– Здравствуй, Тур.
– А батя?..
– Жив твой батя, – успокоил Ярун, сползая с седла. Зацепился рукоятью топора за высокую луку, злобно скривился, освобождая (да разве ж было такое возможно ещё три-четыре дня назад, когда они, молодецки гикая и распевая песни, выступали в поход?). Устало поворотился к Туру и повторил. – Жив. Только ранен. Так что домашних зови, кто есть. Да поскорей.
Мальчишку словно ветром сдуло. Ярун накинул поводья на островерхий кол. Нелюб тоже сполз с телеги, придерживая вожжи одной рукой – вторая висела бессильно. А во дворе уже заполошно голосили бабы. Ярун досадливо поморщился – вместо того, чтоб дело делать, они причитать будут.
Первым в воротах появился высокий сухой старик.
– Здравствуй, дядька Микула, – мрачно сказал Нелюб, прислоняясь плечом к высокому плетню. – Плохо дело.
Старик оглядел воев суженными глазами, поджал губы.
– Так плохо?!
– Совсем плохо, – подтвердил Ярун. – Побили нас.
Микула несколько мгновений молчал, глядя на них в упор, потом спросил резко и отрывисто, словно палку сухую сломал:
– Твердята?!
– Жив Твердята, – опять повторил Ярун, принимая у Нелюба вожжи и набрасывая на тот же кол, к которому был привязан его конь. – Ранили его. Сильно.
– Борис?! – чуть помедлив, так же сухо и отрывисто спросил Микула.
– А вот Борис… – сказал Ярун и умолк. Лицо Микулы передёрнулось, на глазах старея, уныло обвисли седые усы, разом собрались вокруг глаз морщинки.
Понял дед.
Твердяту снимали с телеги в шесть женских рук, он тяжело обвисал на руках заливающихся слезами жены и обеих снох, горячечно нёс околесицу и норовил повалиться под забор – ноги не держали. Бурая от застарелой крови повязка сползала с плеча, с чупруна осыпалась засохшие чешуйки грязи и крови.
К телеге уже бежали сябры, всполошённые градские. Следом за Твердятой с телеги сняли негнущееся уже, чуть тронутое тлением тело Бориса – младшего сына старого Микулы. Подхватили, понесли во двор под нестройные, тревожные щепотки.
– Да вы не стойте у ворот, парни, – горько и безнадёжно сказал враз постаревший дед Микула. – Заходите.
– Да нет, дядька Микула, мы ненадолго, на мал час только, – мотнул головой Ярун, отбросил за ухо чупрун, такой же грязный, как и у Твердяты. – Надо что-то делать, к князю идти, к тысяцкому ли…
– Яруне, – слабым голосом сказал Нелюб. – Гляди-ка…
Вдоль улицы ехал всадник. Такой же растрёпанный и грязный, как они, тоже весь в повязках.
– Полюд, – узнал Ярун мгновенно. Все пятеро – и Твердята с погибшим Борисом, и Ярун с Нелюбом, и Полюд – служили в городовом киевском полку. Всадник поравнялся с ними, и Ярун окликнул. – Полюде! Ты ж в другой стороне живёшь!
– Я не домой, – Полюд остановил коня. – Я на Боричев взвоз.
Они переглянулись и поняли друг друга без слов. И все вокруг поняли.
– Верно! – хрипло сказал кто-то. – К князю надо! Пусть зброярни открывает, время пришло всему городу за оружие браться.
По улице шли, ехали, напористо шагали, обрастая по пути людьми. А вслед им глядели двое мальчишек.
Поглядели, потом быстро переглянулись.
– Видал?! – шепотом спросил заворожённый (никогда ещё не доводилось ему видеть, чтобы вот так единодушно двигалась толпа) Бус Белоголовый. – Слыхал, чего они?!
– Ага, – коротко отозвался Сушко, сын усмаря Казатула. Подумал и добавил. – К отцу надо, рассказать всё.
– И к Колюте с Несмеяном, – добавил Бус согласно.
И мальчишки рванули вдоль улицы бегом.
Киев полого сбегал к Днепру, Почайне и Притыке песчано-глинистым откосом, на котором раскинулось пристанище тьмочисленного в городе торгово-ремесленного люда – Подол. А с севера, между Копырёвым концом и Щековицей, затаился поросший остатками сведённых на постройку города дубрав и зажатый каменистыми склонами распадок, на дне которого звонко журчит речка Глубочица. За Глубочицей уже не было улиц, здесь скорее город уже переходил в деревню, а вернее, в несколько деревень, дома перемежались большими камнями, полосами и островками доселе недорубленного леса. И называлось это место – Оболонь.
В полуверсте от речного берега покосился небольшой уже замшелый и полугнилой дом-мазанка – в таких на Руси почти что и не живут. В деревнях не дадут дому погинуть, соседи помогут срубить клети, зная – случись что у них – и ты сам им тоже поможешь. Прочно живут в деревнях, единым общим побытом. В городах нищеброды в таких халупах встречаются чаще, хоть и там община сильна.
Эта же изба была вовсе сущей развалиной – не вдруг и скажешь, что в ней живут. В иное время Несмеян, поморщась, прошёл бы мимо. Стены покосились и почернели, маленькие волоковые окна глядели слепыми чёрными дырами, кровля шербатилась потемнелым от старости камышом, а кое-где и вовсе скалилась прогнившими прорехами.
Внутри в избе было так же убого, как и снаружи. Тусклый свет едва проходил через два волоковых окошка, посреди мазаного пола стоял небольшой кособокий стол, глинобитная печь, несколько горшков да ухват. В подпечке тараканы (а может и мыши) шуршали яичной скорлупой.
Но… на обшарпанной, давно не мытой стене под скособоченным светцом висели два длинных скрещённых меча в ножнах цвета старого дерева. Мечи выделялись на стене неуместностью, словно золотая лунница на шее холопки сартаульского[12 - Сартаулы – мусульманское население поволжских городов.] купца, но сейчас Несмеяну и Колюте было не до того, чтобы блюсти скрытность. Двум полоцким гридням нужно было спешно решить – пора или ещё не пора.
У окошка скучающе глядел наружу чернявый хозяин неказистой избы – Казатул, оружничий староста Киева, коваль не из последних. Сам он в этой избе смотрелся не лучше мечей, но его это тоже мало смущало – жил он в своей хоромине на Подоле, развалюха же на Оболони была его наследством от кого-то из дальней родни. Вот и сгодилось наследство.
В сенях раздались шаги, лёгкие и почти невесомые.
Чернявый хозяин избы мгновенно оказался у самой двери, в руке его блеснуло кривое лёзо длинного ножа, Колюта выхватил лук, сместясь к окну, и только Несмеян не шелохнулся, хотя очень ясно ощутил хребтом сквозь рубаху и кожаную безрукавку прижатый спиной к стене меч. Он успеет его выхватить, если что, а четвёртый (после самого князя Всеслава! и воевод Бронибора и Бреня) меч кривской земли значит многое.
На пороге появился белоголовый мальчишка. Казатул шумно выдохнул и спрятал нож, а мальчишка оторопело глядел на Колюту и на лук в его руках. Чуть попятился, но почти тут же справился с собой – в глазах Буса (и Несмеян его отлично понимал!) кипело нетерпение. Сам таким был. Ну скорее ж! – ныло что-то внутри Белоголового, что-то более сильное, чем она сам.
– Говори, Бусе! – бросил Колюта – резко и отрывисто – как всегда.
– Они… – мальчишке не хватало воздуха. – Они идут к великому князю! Хотят требовать оружия!
– Они?! Кто это – они?! – остро поблёскивая глазами в полумраке избы, спросил Несмеян.
Белоголовый несколько мгновений молчал, переводя дух, потом открыл рот и заговорил.
Кияне на Подоле собирают вече на торгу, хотят чтобы великий князь или хоть тысяцкий Коснятин вышли к ним. Хотят сказать: «Вот, половцы рассеялись по всей земле, выдай, князь, оружие и коней, мы еще побьемся с ними!».
Несмеян и Колюта мгновенно переглянулись.
Бус глядел на гридней огромными глазами. Он знал вряд ли половину из того, что задумали эти трое, но одно понимал хорошо – происходит что-то необычное, небывалое дотоле на Руси.
– Пора, брате! – с нажимом сказал кривич. В его голосе вдруг остро прорезалось нетерпение. – Самая доба! А то после как бы смоленская дружина не подвалила с Левобережья…
Колюта несколько мгновений думал, глядя куда-то в пол, словно ещё раз проворачивая в уме всё затеянное, потом решительно махнул рукой, словно отметая последние сомнения и говоря: «А, однова живём!».
2
У Коснятина двора – замятня.
Гомонит, волнуется людское скопище от самых ворот двора, вынесенных одним молодецким ударом бревна (и сейчас видны торчащие из-за перекошенного воротного полотна ноги тиуна – сунулся, дурак, вперекор толпе с плетью, теперь с Велесом ликуется на Той стороне – и размазанная по деревянной мостовой кровь, разбросанная рухлядь и битая утварь), до ворот Брячиславля двора, что от Коснятина наискось.
Князь Изяслав к вечу на Подоле так и не вышел. И ничего вечевым посланным не ответил. И тысяцкий Коснятин промолчал.
И грянуло.
Несмеян откинул в сторону засов и распахнул ворота. Толпа вмиг раздалась, словно того и ждала, что с Брячиславля двора кто выйдет. Добрый знак, отметил про себя полочанин и напористо двинулся вперёд, не оглядываясь, но чутьём ощущая рядом с собой вездесущего Колюту. И Витко-побратима.
Проход у них за спиной стремительно заполнялся людьми.
Оружные вои городовой стражи – те, кто уцелел на Альте, те, кто только что крушил ворота и заворы Коснячкова двора и – попадись им под горячую руку сам тысяцкий! – не остановил бы замаха меча ни на мгновение.
Городская мастеровщина – вон Казатул маячит, перешёптываясь с сябрами и юнотами, тут и другие мастера – ковали и усмари, скудельники и плотники, бочары и смолокуры, каменщики и корабельщики, златокузнецы и стеклодувы… их не счесть.
Купцы, те, кто ходит в дальние земли с лодейными караванами и конными обозами, те, которые продают товар целыми кораблями и возами, те, которые видали в своей жизни Новгород и Тьмуторокань, Булгар и Гнезно, Сигтуну и Царьград, Паризию и Кипр, тоймичей и лапонов… а кое-кто – и Багдад, Хвалисы[13 - Хвалисы – Хорезм.] и Египет.
Городские торговцы, те, что продают с лотков пирожки и щепетильный товар, разливают из бочонков квас, пиво и сбитень – они тоже здесь, позабыв про свои лотки и бочонки.
Книгоноши.
Божедомы.
Дрягили.
Водовозы.
Богомазы.
Даже монахи – нет-нет, да и мелькнёт в толпе чёрная ряса.
Даже бояре – в самом углу, в окружении челяди, один или два бородача в ярких богатых одеждах.
Собрался даже люд из окрестностей Киева – на Оболони и в Берестове, в Выдобиче и на Перевесище, везде уже знали о поражении княжьего войска. И у Коснятина двора толпились землепашцы и пастухи, смерды и «люди», закупы и рядовичи, тиуны и огнищане. Мелькали смутно знакомые Колюте лица из Белгорода и Вышгорода, из Немирова и Родни. Мало, но были и они.
На вече не было доступа холопам, но холопы были здесь – смерть грозила и им.
На вече не было места женщинам – они были здесь. Это их мужья и сыновья, отцы и братья сражались на Альте, просили у князя оружия, в котором князь им отказал. Это их поволокут за волосы женской рукой враги, это их погонят на осиле, как скот, это их повалят в лопухи или крапиву, зажимая, горло, выворачивая руки и задирая подол.
На вече не было места детям – мальчишки и девчонки толклись за спинами взрослых, с болезненным любопытством подымали головы, вытягивали шеи, ловили каждое слово. Это им бежать за половецким конём, дышать степной пылью и полынью, стоять на рабском торгу где-нибудь в Кафе, Дербенте или Багдаде с выкрученными за спину руками, корчиться нагими телами под жадными и похотливыми взглядами сартаулов, рахдонитов и греков.
