Алая буква

Впрочем, пусть читатель не думает, что все мои славные пожилые друзья страдали старческим слабоумием. Утверждать такое было бы несправедливо. Во-первых, в сейлемской таможне служили не одни лишь древние старцы. Некоторые мои подчиненные пребывали в лучшей поре, в самом расцвете сил и способностей, коим они не находили применения, ибо несчастливые звезды обрекли их вести жизнь вялую и зависимую. Во-вторых, под сединой, как под соломенной кровлей, можно подчас обнаружить вполне крепкое умственное строение. Но что же касается большинства моих помощников-ветеранов, то я не буду неправ, если аттестую их как собрание скучнейших стариков, которые многое пережили, однако не сохранили ничего такого, что следовало бы беречь. Пройдя путь долгий и не однообразный, они могли бы собрать обильный урожай золотых зерен здравого смысла, но, по-видимому, выбросили все это богатство, набив память шелухой, и потому с большей живостью говорили о сегодняшнем завтраке, вчерашнем ужине или завтрашнем обеде, чем о кораблекрушении, случившемся полвека назад, и обо всех чудесах, на которые взирали их тогда еще молодые глаза.

Отцом вверенного мне присутственного места был бессменный инспектор – патриарх не только этой маленькой чиновничьей команды, но и (осмелюсь сказать) всей таможенной службы Соединенных Штатов. Его по праву можно назвать законным сыном налоговой системы, окрашенным еще до прядения (как говорят о людях стойких взглядов), а точнее (опять же, по принятому выражению) уже рожденным в пурпуре. На свою должность, специально для него созданную, он был назначен родителем – полковником революционной армии, занимавшим пост портового сборщика, – в то время, которого никто из ныне живущих не помнил. Когда нас представили друг другу, инспектору было около восьми десятков лет и он являл собой чудеснейший образец зимнезеленого растения: ищи хоть всю жизнь, а второго такого не найдешь. Щеки его были румяны, движения компактного тела, облаченного в синий сюртук с блестящими пуговицами, – быстры и проворны. Всем своим здоровым бодрым видом он производил впечатление… нет, не молодого человека, но нового изобретения матери Природы – существа, до которого старости и болезням нет никакого дела. Его смех, разносившийся по зданию таможни несмолкающим эхом, не имел ничего общего с дребезжащим стариковским кряканьем. Голос лился из легких торжествующе, как петушиный крик или звук трубы. Если видеть в почтенном инспекторе представителя животного мира (а усмотреть в нем нечто иное было бы, право, мудрено), то он определенно радовал глаз здоровьем и крепостью своего организма, а также примечательной для столь почтенного возраста способностью наслаждаться всеми или почти всеми радостями жизни, каких он только мог пожелать. Беззаботное существование с постоянным доходом, лишь изредка омрачаемое незначительной опасностью потери места, несомненно, благоприятствовало тому, что время щадило нашего инспектора. Однако главная причина звериного совершенства его натуры коренилась глубже – во врожденной умеренности интеллекта, почти не обремененного моральными и духовными примесями. Последние наличествовали лишь в той мере, какая была необходима, чтобы пожилой джентльмен передвигался на двух ногах, а не на четвереньках. Пытливый ум, глубокие чувства, докучливые сантименты – ничего этого он не имел, а имел лишь обычные инстинкты, которые в сочетании с веселостью нрава, неизбежно вытекавшей из телесного здоровья, недурно справлялись со своей работой, служа, по всеобщему признанию, вполне сносной заменой сердцу. Инспектор был мужем трех жен, давно умерших, и отцом двадцати детей, которые в большинстве своем тоже покинули этот мир – кто еще ребенком, кто в зрелом возрасте. Горе стольких утрат должно бы насквозь пропитать черной краской даже самую солнечную натуру – чью угодно, но не нашего патриарха. Один короткий вздох освобождал его от груза всех тягостных воспоминаний. Через секунду он был беспечен, как младенец, еще не надевший первых штанишек. Куда беспечнее юного клерка, который в свои девятнадцать лет был несравнимо взрослее и серьезнее.

Я наблюдал за инспектором, пожалуй, с большим любопытством, чем за другими человеческими экземплярами, представленными мне для рассмотрения. Этот патриарх являл собой поистине редкий феномен: будучи существом совершенным в одном отношении, во всех других он был не глубже, не честнее и не заметнее человека самого никчемного. Я заключил, что у него нет ни души, ни сердца, ни ума – ничего, только уже упомянутые мною инстинкты. Однако все скудные материалы, составлявшие его характер, соединялись так ловко, что недостаточность не ощущалась. Напротив, картина вполне удовлетворяла меня. Я не мог (ибо это в самом деле крайне затруднительно) представить себе, как человек настолько земной и плотский будет существовать в ином мире. Мир здешний – тот, который ему предстояло покинуть с последним вздохом, – во всяком случае, не был к нему недобр. Обремененный нравственными обязательствами не сильнее, нежели скот, пасущийся на лугу, и столь же мало подверженный старческому унынию, наш инспектор вкушал куда более разнообразные удовольствия.

Единственным, в чем он несопоставимо превосходил своих четвероногих братьев, была способность помнить хорошие обеды, в немалой степени составлявшие счастье его жизни. Благодаря своему гурманству, он подчас делался приятнейшим собеседником. Его рассказ о жареном мясе пробуждал аппетит не хуже пикулей и устриц. Поскольку другими талантами инспектор не блистал, он, не проявляя преступной расточительности, расходовал всю свою энергию и изобретательность на то, чтобы радовать утробу. Духовные дары, коими он не был наделен, от этого не страдали. Посему я с удовольствием слушал, как он распространялся о рыбе, дичи, мясной вырезке и о методах их приготовления. Сколько бы десятилетий назад ни состоялся припоминаемый им пир, ноздри слушателя улавливали аромат свинины или индейки. Нёбо патриарха хранило память о съеденном в прошлом столетии так же живо, как о бараньей котлетке, проглоченной нынче утром. Он причмокивал, вновь наслаждаясь ужином, некогда разделенным с теми, кто сам уже давным-давно кормил червей: из всех тогдашних сотрапезников только он, наш инспектор, дожил до сегодняшнего дня. Невозможно было не изумляться, видя, как тени прошлых пиров толпятся вокруг него – не злые, не жаждущие мести, но благодарные за то, что им отдали должное, и готовые вновь подарить гурману нескончаемое наслаждение, чувственное и призрачное одновременно. Нежное говяжье филе, задняя четверть теленка, свиные ребра, некая особенно удавшаяся курица или достохвальная индейка, украшавшая стол, быть может, еще во дни старшего Адамса[9], – все это воскресало в памяти старика, меж тем как другие события, озарявшие либо омрачавшие его собственный путь или путь всего человечества, пролетели мимо него бесследно, как легчайший ветерок. Главной трагедией жизни инспектора было, сколько я могу судить, разочарование в некоем гусе, жившем и умершем то ли двадцать, то ли сорок лет тому назад: своею статью пернатое создание подавало большие надежды, но, очутившись на столе, выказало такую закоснелую черствость, что ножу не удалось с ним совладать – пришлось делить тушку при помощи топора и пилы.

Однако пора заканчивать этот набросок, хотя об инспекторе я мог бы с радостью говорить еще долго, ибо из всех, кого я когда-либо знал, сей индивид наилучшим образом подходил для таможенной службы. Другим людям (по причинам, перечислять которые я не могу из-за недостатка времени) такая жизнь наносит, как правило, моральный ущерб. Старый же инспектор был неуязвим. Будь ему суждено не покидать своего поста до скончания века, он и тогда оставался бы не менее бодр, чем в годы моего начальствования, и садился бы за стол с неменьшим аппетитом.

Есть еще один образ, без которого портретная галерея таможенных чиновников была бы неполной, но, поскольку мне нечасто представлялась возможность наблюдать сей предмет, я вынужден изобразить его лишь в самых общих чертах. Речь идет о сборщике, о нашем доблестном старом генерале. Завершив громкую военную карьеру, он губернаторствовал на Диком Западе, после чего, за двадцать лет до моего появления в таможне, прибыл в Сейлем, чтобы встретить закат достойной и богатой событиями жизни. Когда я его узнал, ему, храброму солдату, было около семидесяти годов и он завершал свой земной путь под бременем болезней, которое едва ли могла облегчить даже бравурная музыка его духоподъемных воспоминаний. Тот, кто в пору своего расцвета первым бросался в атаку, теперь едва передвигал ноги. Опираясь о чугунные перила одной рукой и поддерживаемый лакеем под другую, он страдальчески взбирался по ступеням таможни, чтобы, с трудом добравшись до своего кабинета, занять привычное место у камина. С безмятежностью в несколько затуманенном взоре смотрел он на входящих и выходящих. Вокруг шуршали бумаги, произносились клятвы, обсуждались деловые вопросы, велись обычные конторские разговоры – все эти звуки, все эти обстоятельства воздействовали на чувства доблестного воина лишь в самой незначительной степени, едва ли достигая глубин почтенного разума. Он отдыхал, и лицо его выражало доброту и мягкость. Если кто-нибудь искал внимания генерала, немолодые черты озарялись вежливым интересом, доказывая, что лампа еще горит и лишь сугубо внешнее препятствие не позволяет ее свету свободно литься наружу. Чем пристальнее вы вглядывались в этот ум, тем более здравым он оказывался. Когда же генерала оставляли в покое (и слушание, и говорение требовало от него очевидных усилий), его лицо погасало, вновь принимая выражение приятной умиротворенности. Встречать этот взгляд было не больно, ибо при всей его отрешенности в нем не ощущалось тупости, вызванной разложением. Изначально крепкий каркас генеральской натуры еще не рассыпался.

Тем не менее изучить и описать характер доблестного воина при подобных обстоятельствах было бы не более легким заданием, чем, видя перед собой серые руины крепости, такой как Тикондерога, заново выстроить ее в воображении. Кое-где торчат стены, по воле случая почти уцелевшие, и все-таки это уже не форт, а бесформенный холм, громоздкое свидетельство прежней силы, заросшее сорной травой после долгих лет мира и заброшенности.

Как бы то ни было, я сумел различить главные черты старого воина, ибо взирал на него с сердечной теплотой (это слово вполне уместно в отношении чувства, которое я, при всей скудости нашего общения, испытывал к нему, как и все знавшие его двуногие и четвероногие). В облике генерала ощущалось нечто благородное и героическое – свидетельство того, что славу свою он стяжал заслуженно, а не в силу случайного стечения обстоятельств. Его духу, полагаю, никогда не была присуща беспокойная деятельность: во все поры жизни он требовал внешнего побуждения, чтобы выйти из неподвижности, но коль скоро это происходило, никакие препятствия не могли помешать стремлению к цели. Прежний жар генеральской натуры, до сих пор не совсем угасший, был не трепещущим пламенем, которое вспыхивало и тут же гасло, но ровным свечением железа в печи. Весомость, солидность, твердость – вот чем дышал его покой даже в пору увиденного мною безвременного увядания. Мне думается, что, когда я знал его, какое-нибудь глубокое потрясение могло бы, подобно громкому звуку трубы, пробудить спящие, но не умершие силы. Тогда доблестный вояка отбросил бы свою немощь, как старый халат, отшвырнул бы клюку и схватил шпагу, однако лицо его даже в этом случае осталось бы невозмутимым. Такое оживление было, впрочем, только мыслимым, но не ожидаемым и не желаемым. Что я видел воочию (не менее ясно, чем несокрушимые бастионы старой Тикондероги, с которыми я уже сравнивал генерала за неимением более удачной аналогии), так это присущее ему тяжеловесное упорство, в былые дни, вероятно, весьма близкое упрямству, а также честность, которая, как и прочие его добродетели, громоздилась внушительной массой, напоминая своей неподатливостью тонну железной руды. К тому же славного старика отличало благодушие, которое, хоть он и вел солдат в яростную штыковую атаку на Чиппеву и форт Эри, представляется мне не фальшивее того, что руководит многими, если не всеми сомнительными филантропами нашего времени. Да, генералу Миллеру случалось убивать, и под напором его торжествующей силы враги падали, как скошенные серпом травинки. Однако жестокости в его сердце было едва ли не меньше, чем необходимо, чтобы стряхнуть пыльцу с крыльев бабочки. Мне неизвестен другой человек, на чью врожденную доброту я мог бы положиться с большей уверенностью.

Многие черты доблестного старца, в том числе и те, без которых портрет его был бы лишен сходства с оригиналом, вероятно, побледнели или вовсе истерлись до времени нашего знакомства. Все то, что имеет в своей основе простую любезность, исчезает, как правило, в первую очередь. Природа также не одаривает человеческую руину новой красотой, которая находила бы пищу, коренясь в трещинах гниющей материи, подобно цветам, украшающим стены разрушенной Тикондероги. Однако даже в этом отношении (учтивости и благообразия) фигура генерала Миллера была не лишена примечательности. Луч его веселости порою пробивался сквозь плотную тусклую завесу, приятно освещая наши лица, а вид и аромат цветов пробуждал в старике нежность, которую он выказывал с той врожденной элегантностью, какую редко увидишь в мужчине, если он оставил позади годы детства и ранней юности. Мы могли бы подумать, будто для солдата, закаленного в боях, есть лишь одна разновидность флоры – обагренный кровью лавровый венок на собственном его челе. Но наш старец был восприимчив к красоте цветущей растительности, как молоденькая девушка.

Когда храбрый генерал сидел, по своему обыкновению, у камина, таможенный надзиратель, хотя и избегал, сколько это было возможно, нелегкого труда беседы с ним, любил стоять поодаль, глядя на его спокойный, почти сонный лик. Будучи в нескольких ярдах от нас, генерал казался далеким. Он был недосягаем, хотя мы проходили мимо его кресла и могли бы прикоснуться к нему, всего лишь протянув руку. Возможно, та жизнь, которую он проживал в своих мыслях, была подлиннее его существования в столь неподходящей ему обстановке таможенной конторы. Построения, маневры, шум битвы, грохот полкового оркестра – эти картины и звуки тридцатилетней давности, вероятно, воскресали в уме старого воина. Купцы и капитаны, щеголеватые клерки и неотесанные матросы приходили и уходили, жизнь таможни шла, бормоча, своим суетливым чередом, но ни люди, ни их дела, по-видимому, не волновали генерала ни в малейшей степени. Он был здесь инороден, как старая шпага на столе чиновника среди чернильниц, папок и деревянных линеек – теперь заржавелая, но некогда сверкавшая в авангардном бою и до сих пор не вполне утратившая прежний блеск длинного клинка.

Поновлять, а то и воссоздавать образ храброго солдата Ниагарского рубежа, человека столь же сильного, сколь и простого, мне помогали однажды сказанные им достопамятные слова. «Я попытаюсь, сэр!»[10] – произнеся это на пороге героического, даже отчаянного деяния с сознанием всех опасностей и готовностью их принять, генерал Миллер сделался воплощением дерзостного духа Новой Англии. Если бы в нашей стране храбрецов жаловали геральдическими отличиями, на щите генерала Миллера следовало бы начертать именно этот девиз – фразу, которую, при всей ее незамысловатости, лишь он один сумел произнести в преддверии такого испытания и такой славы.

Для нравственного и умственного здоровья человека чрезвычайно полезна привычка окружать себя людьми, непохожими на него самого, не заботящимися о том, к чему он стремится, и выказывающими способности к тому, что ему, в свою очередь, трудно понять. Обстоятельства моей жизни не раз сталкивали меня с такими людьми, однако именно в годы таможенной службы различия между мною и моим окружением были ярки и многосторонни как никогда. Наблюдая характер одного из тогдашних своих товарищей, я приобрел новое представление о человеческой одаренности. Таланты его были сугубо делового свойства: быстрота, острота и ясность мысли, способность видеть сквозь все преграды и устранять их, как по мановению волшебной палочки. Таможня, где он служил с мальчишеских лет, была истинным его поприщем. Все ее загадки и противоречия, столь обескураживающие того, кто пришел извне, образовывали в его глазах правильную и вполне понятную систему. В моих глазах он идеально представлял свой сорт людей и был, по сути, олицетворением таможни, ну или по меньшей мере ходовой пружиной, благодаря которой ее колеса непрерывно вращались. В таком учреждении, куда служащие назначаются, чтобы печься о собственной выгоде, невзирая на их пригодность или непригодность к исполнению обязанностей, чиновники принуждены в ком-то искать той сноровистости, которой сами не обладают. Как магнит, неизбежно собирающий металлические опилки, наш деловой человек притягивал к себе все трудности, с какими сталкивались его сослуживцы. С непринужденной снисходительностью к нашему тупоумию (которое наверняка казалось ему, при его-то складе ума, едва ли не преступным) он одним лишь прикосновением пальца делал непостижимое ясным как день. Коммерческий люд ценил его не меньше, чем мы, посвященные. Честность этого человека была безукоризненна и скорее обладала непреложной силой закона природы, нежели являлась результатом выбора, плодом убеждений. Добросовестность и аккуратность в ведении дел – не более чем естественное состояние для человека столь замечательно четкого ума. Любая непорядочность, связанная со службой, запятнала бы его совесть, отчего он терзался бы так же, как если бы ему случилось неверно подвести баланс или поставить кляксу на чистой странице учетной книги: чувство было бы схожим по качеству и превосходящим по силе. Одним словом – нечасто мне доводится такое говорить, – я встретил человека, как нельзя лучше соответствовавшего своему положению.

Таковы были некоторые из тех, с кем я оказался связан. В том, что новая должность столь мало гармонировала с прежними моими привычками, я увидел перст Провидения и, приняв свою судьбу без обиды, постарался извлечь из нее как можно больше пользы. После трудов и несбыточных мечтаний в братстве Брук-Фарм[11], после трех лет жизни под влиянием такого тонкого ума, как Эмерсон, после дней необузданной свободы, проведенных на реке Ассабет с Эллери Ченнингом[12], у костра из хвороста, за фантастическими интеллектуальными упражнениями, после разговоров о соснах и индийских реликвиях в хижине Торо[13] близ Уолденского пруда, после общения с Хиллардом[14], чья утонченная образованность сделала меня привередливым, после поэтических чувств, овладевших мною у очага Лонгфелло, настала пора, когда я должен был развивать в себе другие способности, питаясь тем, что прежде не внушало мне большого аппетита. Даже компания старого инспектора – полезное разнообразие диеты для того, кто знал Олкотта[15]. Если я, обогащенный опытом такой дружбы, сумел быстро приноровиться к обществу людей совсем иных качеств и не жаловаться на перемену, это, на мой взгляд, отчасти служит доказательством того, что натура моя естественным образом уравновешена и содержит в себе все необходимые элементы.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Олд-Мэнс (букв. Старый пасторский дом) – усадьба (ныне литературный музей), находящаяся в городе Конкорд (штат Массачусетс). Принадлежала семье писателя-трансценденталиста Ральфа Уолдо Эмерсона. Натаниэль Готорн и его жена, художница София Готорн, арендовали Олд-Мэнс с 1842 по 1845 г. Поместье описано в предисловии к сборнику рассказов «Мхи старой усадьбы» (Mosses from an Old Manse, 1846). – Здесь и далее примеч. пер.

2

Пародийные «Воспоминания П. П., служителя сего прихода» (Memoirs of P. P., Clerk of this Parish, 1714) были написаны одним из членов или совместно несколькими членами Кружка Мартина Писаки – литературного клуба, к которому принадлежали Джонатан Свифт, Александр Поуп, Джон Арбетнот, Джон Гей и др.

3

Первоначально Натаниэль Готорн планировал опубликовать «Алую букву» в одном томе с другими произведениями, но издатель Джеймс Т. Филдс убедил его отказаться от этого плана, сделав роман более пространным. Предисловие оставили без изменений, снабдив необходимым примечанием.

4

Элайес Хэскет Дарби (1739–1799) – влиятельный сейлемский купец, один из богатейших американцев своего времени. Вел торговлю с Китаем, Россией, Европой, Ост-Индией. Одна из улиц Сейлема до сих пор носит его имя.

5

Натаниэль Готорн возглавил таможню сейлемского порта в апреле 1846 г. и, будучи демократом, лишился этой должности после президентских выборов 1848 г., в результате которых к власти пришли виги.

6

Локофоко, или «спичечная партия», – фракция Демократической партии США, существовавшая с 1835 г. до середины 1840-х и поддерживавшая 7-го президента Эндрю Джексона. Изначально именовалась Партией равных прав. Своим неофициальным названием обязана разновидности спичек: один из членов воспользовался ими, чтобы зажечь свечи и продолжить партийное заседание, которое оппоненты попытались прервать, погасив газовые лампы.

7

Сейлемская охота на ведьм – ряд судебных процессов, проходивших в пуританском Сейлеме в 1692–1693 гг. Из более чем 200 обвиненных в колдовстве 19 человек (14 женщин и 5 мужчин) были повешены, один погиб под пытками и как минимум пятеро умерли от болезней в тюрьме.

8

На должность начальника сейлемской таможни Готорна назначил 11-й президент США – демократ Джеймс Полк.

9

Джон Адамс – второй президент США (1797–1801), отец Джона Куинси Адамса, шестого президента США (1825–1829).

10

Так Джеймс Миллер (1776–1851), в ту пору командир 21-го пехотного полка армии США, ответил на приказ занять британскую позицию в ходе сражения при Ландис-Лейне 25 июля 1814 г.

11

Институт сельского хозяйства и образования «Брук-Фарм» – экспериментальная коммуна социалистов-утопистов, организованная бывшим священником Джорджем Рипли и его женой Софией недалеко от Бостона и просуществовавшая с 1841 по 1847 г. Члены общины, мужчины и женщины, преимущественно интеллигенция, занимались разнообразным трудом (равно оплачиваемым и сочетаемым с культурно насыщенным досугом), однако основным источником дохода была платная школа.

12

Уильям Эллери Ченнинг (1780–1842) – поэт-трансценденталист, живший в полумиле от Готорнов, когда те арендовали усадьбу Олд-Мэнс.

13

Генри Дэвид Торо (1817–1862) – натуралист, философ и литератор, один из ведущих представителей американского трансцендентализма. В своей книге «Уолден, или Жизнь в лесу» описал двухлетний опыт отшельничества на принадлежавшем Ральфу Уолдо Эмерсону лесистом участке у пруда.

14

Джордж Стиллман Хиллард (1808–1879) – юрист, редактор нескольких журналов, автор популярных школьных учебников по литературе. В конце 1830-х гг. Готорн снимал комнаты в его бостонском доме.

15

Эймос Бронсон Олкотт (1799–1888) – прогрессивный педагог, мыслитель, правозащитник. Отец Луизы Мэй Олкотт, автора романа «Маленькие женщины», в значительной степени основанного на воспоминаниях о детстве.